Пуговица Дантеса

С этого времени Дантеса следовало именовать Жорж Шарль де Геккерен…

Летом того года на балах, организуемых на минеральных водах, тон задавала супруга известного поэта, 24-летняя Натали Пушкина. Ею восхищались, ей аплодировали, в неё влюблялись. А ещё – открыто завидовали. Поэтому, когда в окружении замужней дамы появился Дантес, все взгляды так или иначе были направлены именно на них. А вдруг в семье Пушкиных случится адюльтер? Ведь за плечами «белокурой бестии» (так звали за глаза Геккерена-младшего), если верить слухам, было приличное состояние его приёмного отца, а ещё тянулся шлейф скандальных историй, связанных с замужними женщинами. Однако до большого скандала пока не доходило; вероятно, потому, что очередному мужу-рогоносцу, дабы в обществе не показаться смешным, проще было попросту отмахнуться.

Как уже было сказано, Наталья Николаевна была красива и изящна. В шестнадцать она уже разбивала сердца. Настоящую конкуренцию супруге поэта могла составить лишь другая красавица – Саша Алябьева, которой восторгались все, в частности сам Пушкин:

…Влиянье красоты
Ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты
И блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой…

Князь П.А. Вяземский сравнивал красоту Алябьевой аvec une beaute classique, а красоту Гончаровой avec une beaute romantique. По мнению князя, Пушкину, первому романтическому поэту, и следовало жениться на первой романтической красавице [13].

Долли Фикельмон[11 - Фикельмон, Доротея (Дарья Фёдоровна, Долли, ур. графиня Тизенгаузен, 1804–1863); дочь Е.М. Хитрово. В 1821 году вышла замуж за Карла Людвига фон Фикельмона, австрийского посланника в Петербурге в 1829–1839 годах.], 25 октября 1831 года:

«Госпожа Пушкина, жена поэта, здесь впервые явилась в свете; она очень красива, и во всем ее облике есть что-то поэтическое – ее стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен и взгляд, хотя и неопределенный, красив; в ее лице есть что-то кроткое и утонченное; я еще не знаю, как она разговаривает, – ведь среди 150 человек вовсе не разговаривают, – но муж говорит, что она умна. Что до него, то он перестает быть поэтом в ее присутствии; мне показалось, что он вчера испытывал все мелкие ощущения, всё возбуждение и волнение, какие чувствует муж, желающий, чтобы его жена имела успех в свете» [14].

Из воспоминаний графа В.А. Соллогуба[12 - Соллогуб, Владимир Александрович (1813–1882), граф, писатель. Учился в Дерптском университете вместе с братьями Карамзиными. С 1835 года – чиновник по особым поручениям при Министерстве иностранных дел.]:

«Много видел я на своем веку красивых женщин, много встречал женщин еще обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая; с баснословно тонкой талией, при роскошно развитых плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши! Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные, даже из самых прелестных женщин, меркли как-то при ее появлении. На вид она была сдержанна до холодности и мало вообще говорила. В Петербурге… она бывала постоянно и в большом свете, и при дворе, но её женщины находили несколько странной. Я с первого же раза без памяти в нее влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной; ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы; я знал очень многих молодых людей, которые серьезно были уверены, что влюблены в Пушкину, не только вовсе с нею незнакомых, но чуть ли никогда собственно ее даже не видевших» [15].

Чем не королева красоты?..

* * *

…В конце лета Императорская гвардия (Кавалергардский полк) разместилась в Новой Деревне. Вслед за этим начались долгожданные балы, в частности – в здании минеральных вод близ каменноостровских дач. Там любила бывать императрица Александра Фёдоровна, поэтому быть приглашённым на бал на минеральных водах почиталось за честь.

К тому времени супруга Пушкина Наталья Николаевна, отойдя от родов, заметно похорошела, если не сказать больше – расцвела. Среди тех, кто восхищался красотой и изяществом замужней дамы, был и Жорж Дантес. Впрочем, к осени 1836 года этот молодой повеса – уже даже и не Дантес, а барон Геккерен – приёмный сын голландского посланника Якоба Геккерена де Беверваарда, или Геккерена-старшего. (Геккеренам, как понимаем, таким образом было легче скрывать свою гомосексуальную связь.)

У Дантеса-Геккерена имелась одна отличительная особенность, приводившая в замешательство даже искушённых в интригах кокоток, не говоря уж о девицах. Наглец по натуре, он обожал смущать дам, устремляя свой пристальный, немигающий взгляд на ту, которая удостаивалась его внимания. В такие минуты (чаще – секунды) в пронзительном взгляде француза читались даже не любовь или признание – в нём был вызов. По сути, ожидание единственного ответа: «да!». Поэтому заглядевшиеся на красавца девицы тут же смущались; а вот дамы поопытнее намёк схватывали на лету, мечтая лишь о том, чтобы кавалер пригласил их на мазурку…

Мазурка являлась венцом всех балов. Во-первых, существовало негласное правило, согласно которому на этот танец кавалер приглашал наиболее приглянувшуюся ему даму. А во-вторых, во время этого быстрого и озорного танца можно было незаметно для окружающих договориться о тайном свидании, передать записку приватного свойства и, наконец, даже щекотнуть нежную шейку избранницы щёткой усов. Ничего удивительного, что мазурку обожали все, за исключением, пожалуй, ревнивых мужей (как правило, из старых холостяков), хорошо понимавших, что к чему.

* * *

Итак, с некоторых пор Дантес-Геккерен решил приударить за Пушкиной. Пусть и красавица – зато невелика птица, жена какого-то камер-юнкера, ха-ха. Подумаешь, невидаль – знавали и познатней…

Князь А.В. Трубецкой: «Он был очень красив… И постоянный успех в дамском обществе избаловал его: он относился к дамам вообще как иностранец, смелее, развязнее, чем мы, русские, и, как избалованный ими, требовательнее, если хотите, нахальнее, наглее, чем даже было принято в нашем обществе» [16].

По отзыву другого современника, «Дантес возымел великий успех в обществе; дамы вырывали его одна у другой» [17].

Отныне, где бы ни появлялись Пушкины, там обязательно возникала долговязая фигура Дантеса. Искушённый в любви и ревнивый по натуре, Александр Сергеевич быстро заприметил «пронзительный взгляд шаромыжника», направленный в сторону его жены. Однако поначалу ничто не предвещало беды. Мало ли, влюбчивый «вьюнош» оказался очарован Натали – дело привычное, не впервой. Финал предсказуем: знавшая себе цену Наталья Николаевна способна легко отвести грозу от семьи. Кто-кто, а Пушкин это прекрасно знал, поэтому в супруге был уверен, как в самом себе… Тьфу-тьфу, конечно, не как в самом себе, ибо если так, то… Словом, был уверен, как в усопшей матушке… Потому-то первое время ухаживания французика воспринимались им исключительно как забава и игра.

И всё-таки поэт сильно ревновал. И в этом не было ничего удивительного – ведь он был старше жены на целых тринадцать лет! Не так много, в сравнении, скажем, с прочими супружескими парами, где разница доходила и до трёх десятков лет, но всё же. Не очень-то хотелось, чтоб вслед тебе неслось страшное: «рогоносец».

Пушкин всегда чуть-чуть комплексовал. Даже тогда, когда сердце первой московской красавицы стало принадлежать ему – маленькому и некрасивому. Если верить воспоминаниям современников, поэт не любил стоять рядом со своей женой, говоря, что это для него «унизительно». Красота и молодость Наташи, а также её успех в свете, несомненно, беспокоили супруга.

И здравый смысл подсказывал: рано или поздно жена могла ошибиться. Каково это, имея маленького, неимпозантного вида мужа-«старика», повелевать сонмом молодых красавчиков и при этом сохранять незапятнанной собственную репутацию?.. Ведь одного благосклонного взгляда достаточно, чтобы поползла молва…

О, молва! Эта болтливая старуха, предвестник телеграфа, разбила сотни сердец, ещё больше – семей… Не бойся пистолета – бойся молвы! И если верить этой самой молве, Натали в глазах общества была не столь уж безупречной. Однако Пушкин супругу понимал, ибо и сам, бывало, ошибался. Главное, твердил он в письмах, не делать опасных шагов… А если и кокетничать, то… аккуратно.

Из писем Пушкина жене: «Ты кругом виновата… кокетничаешь со всем дипломатическим корпусом»… «Смотри, жёнка! Того и гляди, избалуешься без меня, забудешься без меня, забудешь меня – искокетничаешься»… «Не стращай меня, жёнка, не говори, что ты искокетничалась»… «Не кокетничай с Соболевским»… «Не стращай меня… не кокетничай с царём, ни с женихом княжны Любы»…[18]

Кокетничай, говорит Пушкин жене, но требую от тебя, помимо холодности, быть «благопристойною и важною». Именно эти качества, по мнению поэта, наиболее достойны хорошей и преданной супруги.

А вот ещё: «Ты кажется, не путём искокетничалась. Смотри: не даром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нём толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкою, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхав тебе задницу; есть чему радоваться. Не только тебе, но и Прасковье Петровне легко приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства» [19].

Как видим, главным для Пушкина в жене являлось присутствие бдительности при наличии некой комильфонтности – умения соответствовать вкусам и правилам приличия в обществе. И это у Натальи Николаевны неплохо получалось.

Правда, до поры до времени. Пока судьба не бросила к её ногам Дантеса…

Пушкин впервые увидел Натали в 1828 году в Москве. Как-то так получилось, что на балу у танцмейстера Иогеля очутились он и она. Первое впечатление поэта: Гончарова напоминала какую-то заводную куклу – прекрасную и почти неземную.

Чуть позже он добился согласия Гончаровой стать его женой. Во время венчания внезапно потухла свеча. А ещё – упали крест и обручальное кольцо. Пушкин похолодел, потом негромко произнёс:

– Плохое предзнаменование…

Об этом он будет долго вспоминать. Но твёрдо знал одно: свой выбор сделал правильно. И в который раз любовался своей Натали, которую про себя называл Татьяной Лариной…

* * *

Князь П.А. Вяземский (из «Старой записной книжки»):

«Александр Булгаков рассказывал, что в молодости, когда он служил в Неаполе, один англичанин спросил его: “Есть ли глупые люди в России?” Несколько озадаченный таким вопросом, он отвечал: “Вероятно, есть, и не менее, полагаю, нежели в Англии”. – “Не в том дело, – возразил англичанин, – вы меня, кажется, не поняли: мне хотелось узнать, почему правительство ваше употребляет на службу чужеземных глупцов, когда имеет своих?”

Вопрос, во всяком случае, не лестный для того, кто занимал посланническое место в Неаполе» [20].

«Коллекционировать» женщин Жорж Дантес начал давно. Так давно, что успел запамятовать, с чего всё началось. Но однозначно с бутылки бургундского и ночи в грязном борделе. А потом пошло-поехало: гувернантки, гризетки, madame, мademoiselle… И… мonsieur. Дитя наполеоновских войн, он оказался на развилке Истории, где благодетель и разврат гуляли под руку. Вольные нравы Сен-Сира существенно подпортили характер Жоржа. Густые бачки, светлые вьющиеся волосы и красивые серые глаза влекли к нему женщин, как ос на патоку. Завзятый рассказчик и балагур, этот красавчик умел нравиться. И был избалован прекрасной половиной почти «до изнеможения».

Однако всякая медаль, как известно, имеет две стороны; парадный фасад – чёрный ход, а каждый шкаф – свои скелеты. У Дантеса «скелетов» было два. Во-первых, со своим приёмным отцом, как было сказано, его связывала плотская любовная связь. Ну а во-вторых, этот отчаянный гуляка был серьёзно болен. Дантес, как шептались, страдал болезнью, которая плохо поддавалась лечению. По крайней мере, Пушкин ничуть не сомневался, что донжуан поражён «болезнью любви». Деньги приёмного отца помогали проводить дорогостоящее лечение. Влиятельный Геккерен пресекал все пересуды о своём сыне, поэтому говорить о болезни Дантеса открыто было не принято. Однако Александр Сергеевич, будучи уверенным, что у его врага lues, в выражениях не стеснялся.

Хроническое заболевание раз за разом обострялось. Болезнь протекала тяжело, с высокой температурой и упадком сил, укладывая бедолагу на неделю-другую в постель. Так приходилось расплачиваться за геройство. Зато когда приступы благодаря вмешательству докторов отступали, кавалергард вновь, что называется, обретал себя, встречался с друзьями и подругами, появлялся в свете, заводил интрижки и, разумеется, новые романы…

Заболевание, которым страдал любвеобильный француз, оказалось слишком коварным, чтобы на него не обращать внимания. Сжигая организм изнутри, оно делало его настолько слабым, что француз практически лишался какой-либо защиты противостоять любой простуде. Насморк и кашель стали постоянными спутниками Дантеса. Но однажды, пройдясь на коварном невском ветру, он подхватил ещё одну страшную болезнь – плеврит. Кризис, правда, быстро миновал, однако очаг приобрёл хроническую форму. После этого стало окончательно ясно, что здоровье молодого француза серьёзно подорвано. Было время, когда его активная жизнь проходила от приступа до приступа, от обострения к обострению…

Из письма Ж. Дантеса Якобу ван Геккерену, декабрь 1835 года:

«Теперь, благодарение Богу, я совсем не страдаю. Да, я закутан во фланель, как женщина, выздоравливающая после родов, но в этом есть двойное преимущество сохранения тепла и заполнения пространства под одеждой, которая висит на мне как мешок из-за того, что я так страшно похудел. В этом письме я предлагаю тебе отчет о моей теперешней жизни: я каждый день ем дома, мой слуга договорился с поваром Панина, и мне присылают очень хорошие и обильные обеды и ужины за шесть рублей в день, и я уверен, что смена поваров идет мне на пользу, поскольку боли в желудке почти совершенно исчезли» [21].

За своё легкомыслие приходилось жестоко расплачиваться. Рано или поздно наступает время собирать камни…

* * *

Как было сказано, последней страстью Дантеса стала замужняя дама Натали Пушкина. Сам Александр Сергеевич к этому времени превратился в маститого, известного как в стране, так и за её пределами писателя и поэта. Под одной крышей сошлись Ум и Красота, Вулкан и Венера. Для стороннего наблюдателя семья Пушкиных являла собой образчик идеального брака – сочетание воздушного с плотским; хотя на самом деле чета, растившая четверых детей, переживала самый что ни на есть семейный кризис. Уму очень не хватало душевной широты, интеллигентности; Красоте – публичности.

Долли Фикельмон, сентябрь 1832 года:

«Госпожа Пушкина, жена поэта, пользуется самым большим успехом, невозможно ни быть прекраснее, ни иметь более поэтическую внешность, а между тем, у нее не много ума и даже, кажется, мало воображения» [22].

В какой-то момент супругам стало тесно. Вместо того чтобы полностью отдать себя Музе и Пегасу, поэт вынужден был раз за разом всё откладывать «на потом», чтобы обеспечить безбедное существование семьи и «достойное» появление очаровательной жены на очередном великосветском балу. Сама же Натали, как она считала, буквально задыхалась от «семейного быта». Она «жила от бала до бала»; ведь только там можно было показать себя во всей красе. В двадцать с небольшим есть что показать: блеск глаз, румянец щёк, пухлость губ и нежность кожи. О, как этих бессловесных свидетелей молодости и счастья не хватает потом, когда тебе, о ужас, за тридцать пять…