Ворошиловский стрелок

– Какой?!

– Из соседнего дома... Пашутин.

– Этот красномордый? – старик сверлил Катю своими маленькими синими глазками, прячущимися за густыми бровями с такой настойчивостью, будто заранее знал, что Катя всего не скажет, что ему придется вытаскивать чуть ли не силой каждое слово. Его седые всклокоченные волосы светились под лампочкой, создавая вокруг головы серебряный ореол. – У тебя же спрашиваю – красномордый? – напористо повторил старик.

– Он... С приятелями.

– Как?! Не один?!

– Трое...

– Где?

– В соседнем доме... Там дружок его живет... – Торгаш?

– Да...

– А пошла к ним зачем?

– Заманили... – Катя впервые подняла голову и посмотрела старику в глаза. – Сказали, что день рождения... Я и зашла на минутку... Сосед все-таки... Я уже рядом была, наше окно видела...

Старик смотрел на внучку остановившимся взглядом, не зная, что сказать, о чем спросить и вообще как вести себя дальше. Его словно холодом обдало, он чувствовал, что в груди ворочается что-то злое, несуразное, угластое. Он начинал понимать, что отныне, вот с этой самой минуты, прежняя жизнь кончилась и пошла иная жизнь, с другими ценностями, с другими словами и поступками. Горестная, недобрая, неожиданная. Что ждет его, что ждет Катю, он не знал, не догадывался, но твердо и холодно осознавал – начался новый отсчет времени. Жизнь, когда они с Катей вместе ужинали, смотрели телевизор, перезванивались днем по телефону, когда он вечером выходил на балкон и высматривал ее, чтобы успеть вовремя вскипятить чайник, а она, показавшись в конце длинной дорожки, издали махала рукой, улыбалась и прибавляла шагу...

Все это кончилось.

И никогда уже не вернется.

Старик встал, помог Кате подняться, проводил ее в ванную, попридержал дверь, когда Катя попыталась закрыться.

– Ты в порядке? – спросил он.

– Почти...

– Без глупостей?

– Не беспокойся, деда... Лишних хлопот я тебе не доставлю. Я уже дома.

– Тебя можно оставить одну? – хмуро спросил старик, глядя на Катю из-под нависших бровей.

– Конечно, деда...

– Ты в порядке? – повторил он.

Не отвечая, Катя похлопала его рукой по плечу, с неожиданной остротой ощутив сквозь рубашку суховатое, вздрагивающее тело старика.

– Не закрывайся... Поняла?

– Не буду...

– Чтобы ломиться не пришлось.

– Не придется... иди, – и Катя закрыла за собой дверь.

Старик остался стоять у двери. Настороженно поводя маленькими острыми глазками, он напряженно прислушивался к каждому звуку, доносившемуся из ванной. Услышал, как упали на пол джинсы, царапнув пряжкой кафельный пол, с мягким шелестом упала рубашка. Потом вода, струя воды...

– Иди, деда, иди, – донеслось из ванной. – Я не закрываюсь...

Старик остановился на пороге комнаты, оглянулся в полнейшей беспомощности. Жизнь навалилась на него столь злобной своей стороной, столь неожиданно и непоправимо, что он попросту не знал, как поступить. Вначале бросился на кухню и, схватив топорик для разделки мяса, выбежал на площадку. Но тут же остановился и, вернувшись в квартиру, прислушался к шуму воды в ванной. Вышел на балкон, все еще сжимая в руке топорик. Отсюда хорошо была видна квартира, откуда только что вернулась Катя. Окна освещены, за шторами мелькали тени, там продолжалась своя жизнь. Значит, насильники еще там, значит, они и не считали нужным прятаться, скрываться. Значит, по их понятию, не произошло ничего особенного.

Старик вернулся в комнату, сел за стол, прижал кулаки к вискам. С силой постучал ими по голове, словно хотел встряхнуть собственные мозги, понять, что же происходит на белом свете, где он оказался, в какой стране, как жить дальше...

– О, боже, – простонал старик, горестно раскачиваясь из стороны в сторону. Взгляд его, скользя по комнате, наткнулся на телефон, прошел мимо, но тут же вернулся. Это была подсказка, и старик, вскочив, подошел к аппарату, набрал по памяти номер.

Трубку долго не поднимали, старик тягостно слушал длинные безответные гудки, остро ощущая в них какую-то безнадежность. Но наконец в трубке щелкнуло и он услышал человеческий голос.

– Да! – в голосе было и раздражение, и любопытство – кому-то стало даже интересно узнать, кто так настойчиво ломится поздним вечером в чужой дом.

– Леша? – спросил старик.

– Ну?

– Это я, Леша...

– А, Иван Федорович! Рад тебя слышать! Что это не спится тебе по ночам?

– Зайди, Леша...

– Сейчас? – Старик услышал не только удивление, но и огорчение, досаду, нежелание сниматься с места и куда-то нестись на ночь глядя. – Ну хорошо, – неохотно протянул Леша. – Зайду, если настаиваешь... Оденусь вот только... Если настаиваешь...

– Я не настаиваю... Умоляю, – старик произнес непривычное для него слово, которое уже и не употребляется, потому что всем давно стало ясно – умолять бесполезно кого угодно о чем бы то ни было. Не откликаются люди на мольбы в наше время. Мольбы ближних только раздражают, вызывают досаду, в лучшем случае смешат.

– Хорошо, Иван Федорович... Иду, – и Леша положил трубку.

Он вошел через пять минут – участковый милиционер, сосед по подъезду, Алексей Николаевич, постоянный противник старика в домино и шахматах. Был участковый тощ, рыж, сутул и на человека смотрел пристально и требовательно, такая уж у него была работа.

– Иван Федорович, – начал он с порога, – ты меня напугал... Сижу, по телевизору «Поле чудес» показывают, какой-то хмырь отказался от миллиона рублей и выиграл яблоко... Да и то, как я успел заметить, надкушенное... Якубович его и надкусил...

– Тише, – старик приложил палец к губам и, уцепившись в рукав тренировочного костюма, в котором пришел сосед, потащил его в комнату, усадил в кресло, сам сел напротив.

– Слушаю, Иван Федорович, – растерянно пробормотал участковый. Он осторожно оглядывался по сторонам, пытаясь понять причину стариковского беспокойства.

– Значит, так, Леша... Беда. Катю только что... Это... Ну, в общем... изнасиловали.

– Что?! – вскочил участковый с кресла.

– Сядь, Леша... Я уж побегал по квартире с топориком... Да побоялся ее одну оставить... Мало ли...

– Кто? – Леша побледнел, и его веснушки, обычно почти невидимые, проступили так ясно и четко, будто стали выступающими на лице.