Шаль ламы. Повесть и рассказы (с иллюстрациями автора)

Лишь на миг сверкнули искры в раскосых глазах татарина, да не скрылись от Ермака. Напряжение в каждом из них нарастало и грозило недоброй развязкой. Но тут круглолицый мурза расплылся в такой улыбке, на какую способны бывают лишь дети татарского племени:

– Ты верно молвил, казак: государев я был человек, им и остался в душе моей грешной, да Бог мой – государев Бог! Нет народа, более преданного своему Государю, коего они равно страшатся и любят. Всюду Господня держава с Государем, Богом посаженным, в сей да в грядущей жизни!

Сладкая, но коварная улыбка татарина не сходила с лица. Тревожно и тихо стало вокруг, лишь в пожухлой траве разом затрещали кузнечики. В предвечернем воздухе было звонко, нестерпимо жарко и душно. Пахло скорой грозой.

– А кто твой Государь и кто твой Бог? – ошарашил ехидно мурза Ермака каверзным таким вопросом.

Опешил Ермак. От вопроса такого он словно язык проглотил. Вместо разгневанных слов только кровь наливала лицо.

– Не мучь себя, я сам поведаю тебе – прервал раскаленную тишину Тимер-мурза. – Из племени ты жидовствующих, христопродавцев, католических выкрестов. И Бог твой – наш, да не наш. Что замолк? Убей поганого татарина, коли не так. Я все ведаю да все скажу, аки на духу – на то и чаял встречи с тобой, желал пуще всех радостей земных и грехов моих тяжких отпущения.

Обмяк наш Ермак, атаман-герой, разбойник бравый и беспощадный. Только и смог прошептать сквозь скрежет зубов и дыханья жар:

– Говори, мурза, все говори, что про меня ведаешь! Иначе убью тут же, раздавлю аки тварь мерзкую, с землей сравняю. Ни Бог, ни Дьявол не воспретят!

Помолчал маленько татарин-купец, понял хитрожопый, что теперь спешить некуда и рассказ пойдет небыстрый. Никуда теперь Ермак-богатырь от него не денется, покуда не поведает татарин всего, что знает, что сам видывал да от других слыхивал. А чего не знает, тому Бог надоумит. А чей Бог – уже не важно.

– Токмо, Ермак, не погоняй меня. Начну издалеча, штоб тебе яснее стало. Будучи первораз в Сибири, после 65-го года, через поморов из Березова (был и там один надёжный человечек) получил я тайное задание от главного царева слуги Григория Скуратова-Бельского, по прозванию Малюта. Человек сей и сказывал мне про тебя, Ермолай. Де пытал Малюта брата твоего, Евсея, в тот самый год учреждения опричнины. Тогда-то Евсей де под пытками много насказывал об тебе. На то есть свидетельства. Сказывают, в лето 1565 года, во второй день июля месяца на допросе оный беглый именем Евсей Тимофеев сын показал на себя, что рожден де в Кафе городе[3 - Кафа (Керчь) – генуэзская колония в Крыму.], что от роду ему де полных сорок два года, вероисповеданием де крещеный еврей, из католиков…

Дрогнули тут, встрепенулись широкие плечи Ермака, но совладал собою казак, вида не подал, лишь сдвинул густые брови да слушать сталь еще прилежнее.

– Слыхали мы, что ты де итальянский католик, тайно присланный в Русь нашу через Тавриду Папой либо одним из кардиналов. Ведомо нам, что в 80-е годы прошлого века в ту же Кафу, в бегстве от мора голодного де добралось семейств несколько из Генуи, в числе их де и некий Готлиб Коломбо, крещеный еврей, суконщик, с семейством. Был среди многих детей его малолетний сын Тимоти – истинный отец твой, Ермолай Тимофеевич. А ты де – внучатый племянник великого Колумба. Так-то, атаман.[4 - А. Левинтов. К вопросу о возможном происхождении Ермака Тимофеевича. «В дневниках ганзейского посла при Московском дворе Густава Маннерхейма, в дневниках его, датированных зимой 1587 года, говорится о секретной экспедиции отряда казаков вглубь континента далеко за Камень (Урал), чуть не на тысячу верст от Перми, вотчины Строгановых…»]

Ведаем, Ермак, что велено было тебе служить Господу Богу твоему в лице наместника его на земле Папе католическому, да ты де горделиво возомнил, что наместник тот далече, да избрал себе волю казацкую, да предался разбоям да грабежам. Но един наш Бог, а наместник его на нашей земле – царь православный Иоанн Великий!

Замолк мурза, дух перевел и продолжил в полголоса:

– В Москве нашей православной про подвиги твои давно ведали да изловить грозились. Но умен, хоть свиреп да коварен, наш государь Иоанн, а слуга его Малюта, хоть жесток, но хитер. И решил Малюта сослужить особую службу государю, и его царское благословение получил. – сказал мурза и добавил:

– Кому коли не тебе, отпрыску племя Колумбова, да атаману дерзкому и удачливому покорить отныне и до веку бескрайнее царство Сибирское, от Югорского Камени до самого океана Великого, а то и до самых земель колумбовых, и сделать Русь нашу величайшей из государств великих да земель Господних!

Вновь встрепенулся Ермак, но велел мурзе продолжать свой сказ.

– Пошукали мы тебя в тот раз на Волге, да времени было в обрез да в другие места надобно было. А как вернулся, так враз и вспомнил, что дело сие малютово доделать надобно. Иначе худо мне будет да тебе несдобровать. Всех достанут, всюду сыщут.

– Складно навещал, мурза, да опоздал малость. Сказывали, в прошлом 1573 годе преставился де раб божий Малюта. Да обоих нас ослободнил от обузы государевой.

– И я слыхивал об том. Как давеча в Астрахань по торговому делу добрался, сыскал меня человечек один да о том же поведал, что погиб де воевода дворовый при штурме ливонской крепости от рук единоверцев твоих… ладно, ладно, молчу. Да еще поведал, что Малюта де на смертном уже одре, в бреду ли, в уме ли обостренном такое речил, не дословно, да, как слышал да помню:

«Умру нынче, да дело мое государево жить будет во веки многие. Да Государями крепчать будет, ибо не мочно царю без грозы быти. Аки конь под царем без узды, тако и царство без грозы. Да дело опричное да святое буде шириться и полниться по всея Руси, в границах нынешних да в грядущих. Придут цари и уйдут цари. Опустеют застенки пытошные в Константине с Еленой на Васильевом спуске, да место царское не опустеет. Государев гнев упрочится да лютее станет к врагам своим. Палаты мои грешные на Лубянке сто крат умножатся да украсятся. Подвалы мои пытошные – сто крат уширятся да углубятся. Да быть по сему во многие веки на Руси!» – молвил так да дух испустил.

Нет потому нам, Ермолаюшка, воли вольной да не будет. Сильны, долги да беспощадны руки государевы. Всюду сыщут да покарают. Меня хилого да тебя могучего. Прими посему все, что молвлю тебе, аки долг государев, долг Божий… Исполни с честью да славой. Послужи Государю нашему, Богу нашему да единому.

Замолк на миг мурза и продолжил:

– Коль не понял покуда, растолкую. Ведомо мне, что за каменьями Югорскими есть страна великая – Тартария, до самых земель до колумбовых. Много сказывал мне о том мудрый человек, лама тибетский, даровавший мне шаль чудесную. Почитай, половину страны той прошёл я в три года до каменьев алтайских, саянских, байгальских. Поведаю после, коль велишь. Идти тебе надобно под Югорье к государевым людям братьям Строгановым. Они и укажут тебе путь-дорогу. А там, как Бог даст.

Снова замолк татарин. Звенящую зноем тишину нарушало далёкое, едва слышное урчание грома.

– Ты не первый христианин ступишь на землю сибирскую, – молвил мурза. – Из сказа моего, да и сам слышал ты, Ермолай, что де не мало русских, православных да иных христиан потоптали да кровушкой полили просторы сибирские, однакож суждена тебе Богом и Государем нашим особа честь – победить антихристову да идольскую власть да путь широкий на восход проторить. Русь святую продлить безмерно да величие ее бескрайним сделать. Суждено искупить тебе делом святым ересь братьев твоих жидовствующих, смуту новгородскую и псковскую сеявших. В том и есть на тебе государев и Божий промысел!

Притомился мурза от речей своих. Помолчал с минуту, пот с лица утирая. Глянул по сторонам. Знойное лето, хоть на выдохе, а жар к вечеру не спадал. Травы кругом пожухли. Воздух сухой и жгучий. Дождя давно не было. Всё живое истосковалось по влаге небесной. Даже Волга обмелела и обнажила сухие песчаные берега. Небо темнеть начало, обещая скорою грозу в ночи грядущей.

– А я, коль желаешь, – продолжил мурза – могу поведать, коим путём добыл я шаль чудодейственную. Долгий будет сказ, да и ночь долгая, поведаю, ежели терпения твоего хватит. Скажу, Ермолай, то, что ведать особливо не потребно, да пуще убедит тебя в правде моей перед тобою да в шали чудодействии.

Совсем смягчился суровый Ермак и повёл мурзу в свой богатый шатёр, как дорогого гостя, проникся нежданным доверием к нему, с любопытством ожидая его нового сказа. Потчевал Ермак нежданного гостя:

– Ты нынче нашему Богу подвластен. Забудь про заветы Корана. Пей всласть вино заморское, вкушай вяленую кабанятину. Бог наш добрый, токмо насчёт жён поскупился, да мы жён недостачу на воле наше казачьей сами восполняем.

Первый гром прогремел за шатром Ермаковым, первые, ещё робкие, долгожданные струи небесные омыли его. Ермак с мурзой вместе перекусили, на ночь глядя, изысканной атаманской снедью, да винами заморскими, что бог послал, и удобно уселись на мягком ковре, готовясь к долгому сказанию и слушанью…

ГЛАВА 3. Двадцатый век

(50—60-е годы)

Настал момент такой, дорогой читатель, вернуться нам в век двадцатый, к известным нам уже героям и к новым персонажам, с ними связанным. Мы вновь возвратимся в Москву, когда наш Владичка немного подрос, а его родители попривыкли к своему новому жилью.

Понимание исторического духа и обстановки того времени не может обойтись без наиважнейшего события 1953 года – смерти Сталина. Вероятно, маленький Владик мог видеть Вождя всех времён и народов на Мавзолее, ещё живым, до положения в «гроб хрустальный» рядом с другим не менее великим Вождём тех же времён и тех же народов, с плеч отца своего во время одной из праздничных демонстраций на Красной площади, но чётких воспоминаний об этом у него не осталось. Зато он, когда вырос и стал совсем взрослым гражданином, подробно описал реальные события одного знаменательного мартовского дня детсадовского периода:

«Начало марта, начало весны, но серо и грязно в тесном переулке Москвы у Пушкинской площади. Небо почти сплошь в тяжелых сизых облаках. Только изредка видны в нем голубые весенние проталины. Робко проникнувший сквозь серость неба узкий луч еще по-зимнему холодного солнца высветит ненадолго стену дома напротив, с грязно-желтой в трещинах штукатуркой, с бурыми пятнами сырости, – и снова вокруг полумрак и свинцовая тяжесть.

Мы, мальчики старшей группы детского сада, столпились подальше от окна и от двери в кухню, где сейчас о чем-то шепчутся необычно хмурые сегодня нянька и воспитательница, окружили Нину Попову, которая уже сняла трусики и хочет показать нам самое интересное. Почти все девочки заняты своими делами или играют с куклами в другом конце комнаты. А мы стоим, с нетерпением ждем и жадно смотрим, как Нина, немного смущаясь, медленно задирает подол своего платьица и, выставив вперед округлый животик, открывает для общего обозрения такой заманчивый и таинственный выпуклый бугорок со щелкой посередине, уходящей вниз между пухленьких ножек. Самые смелые мальчики трогают и гладят этот бугорок, а один спустил свои трусики и гордо показывает Нине и другим подошедшим девочкам свое не менее интересное маленькое хозяйство.

Детский сад теснится в первом этаже высокого ещё не старого дома в Большом Гнездниковском переулке. Дом этот, сохранивший горделивую осанку построек начала бурного века, – такой же серый и мрачный, как сам переулок в его конце, выходящем через высокую арку к самой главной магистрали столицы, улице Горького. Не просто дом, а домище, крепко-накрепко вросший в такую же сизо-буро-серую мостовую с узкой полоской тротуара у самой нижней кромки окон первого полуподвального этажа. Изнутри, сквозь давно немытые оконные стекла, почти на уровне глаз, у самой кромки мостовой можно разглядеть ручейки и лужицы мутной талой воды. На другой стороне переулка кое-где видны последние набухшие под грязной ледяной коркой сугробы и редкие чахлые деревца, ещё не тронутые весенним теплом.

Вчера все думали, что пришла настоящая весна. Нашу группу, как обычно в хорошую погоду, водили гулять на совсем близкий Тверской бульвар. Солнце светило ярко и грело по-весеннему. На площадке бульвара, где мы всегда играем, снега и луж совсем не было. Но самое интересное началось после небольшой прогулки – нас повели смотреть кино в стоявший рядом, на другой стороне бульвара, малюсенький кинотеатр «Новости дня». Здесь часто показывали короткие, но интересные фильмы про разные страны и всякие удивительные места. На этот раз кино было про далекий-далекий север. Там среди льдов живут белые медведи, а подо льдом плавают похожие на больших рыб зверюшки, которых дядя-диктор называл полярными тюленями и нерпами. Было очень жалко больших и маленьких лупоглазых зверьков, когда страшный белый медведь подкарауливал и ловил их у ледовой полыньи, а иногда сам нырял за ними следом, пытаясь поймать в ледяной воде. Большущий медведь хорошо нырял и плавал в синей глубине, и всякий раз казалось, что вот-вот схватит беглеца своей зубастой пастью.

После кино нас, как всегда, построили парами и повели в детский сад обедать. Мы шли по тротуару вдоль бульвара до Пушкинской площади мимо таких же невысоких домов, как тот, где мы смотрели кино. Около дома, стоящего лицом к площади с большой аптекой, мы повернули направо, миновали начало бульвара и дошли по улице Горького до арки, ведущей в наш переулок к детскому саду.

Хороший день был вчера, а сегодня что-то не так, что-то произошло, о чем продолжали шушукаться воспитательница с нянькой, не замечая наших невинных шалостей. За окном в переулке редкие в это время прохожие все куда-то спешат, опустив головы или втянув их в плечи, не глядя по сторонам, а лишь себе под ноги, словно боясь поскользнуться и упасть на мокрый и грязный асфальт. Совсем старенькая бабуля, худая и сутулая, в поношенном черном пальто с туго обвязанным вокруг головы темным шерстяным платком медленно бредет по тротуару у самого нашего окна. Снизу сквозь двойные стекла оконных рам, обклеенных на зиму по краям узкими полосками бумаги, хорошо видно, как она безудержно плачет, вытирая мокрое от слез старческое лицо то концом платка, то узкой морщинистой ладонью.

Раньше обычного за мной пришел папа. Я быстро оделся, и мы вышли на улицу.

– Папа, почему сегодня люди такие мрачные и сердитые, – спросил я у него – а одна бабушка даже плакала?

Он посмотрел на меня, всегда такой весёлый, улыбчивый, как-то странно ухмыльнулся и сказал:

– Умер самый главный дядя в нашей стране – Сталин.

В голосе отца я не услышал ни грусти, ни тревоги, ни каких других чувств. Он сказал это спокойно, почти безразлично, словно о какой-нибудь ерунде, что случается каждый день, но и привычной для меня радости на его лице, когда он бывал со мной, тоже не было.

– Нужно ещё добраться до дома – сказал он, словно нас ждало какое-то необычное приключение и наш дом не был совсем близко у соседней площади Маяковского.

Вышли на улицу Горького и подошли к Пушкинской площади. Троллейбусы не ходили. Папа что-то долго пытался объяснить сидящему верхом милиционеру. Было шумно и страшновато рядом с волнующимися лошадьми, и я почти не слышал слов отца и что ему отвечали. Наверное, папа говорил, что мы живем недалеко и нам по-другому никак не попасть домой. Наконец, лошади чуть раздвинулись, и нам разрешили пройти.

Ближе к Маяковской, навстречу нам по мостовой, шло всё больше людей. Их лица казались оживленными и не такими мрачными, как позади, на Пушкинской площади. Иногда даже слышались робкие и короткие трели гармоней. Это прибывавшие в Москву на Белорусский вокзал пригородные поезда подвозили новые и новые толпы жителей Подмосковья, многие из которых были, как сказал папа, «навеселе», и которые волнами растекались по Москве, продвигаясь по ее главной улице в сторону центра.

Под вечер пришла домой взволнованная мама. Она тоже торопилась в детский сад – вдруг, отец не сможет забрать сынишку. Мама работала в прокуратуре РСФСР, на углу Кузнецкого Моста и Рождественки (тогдашней ул. Жданова). Весь Кузнецкий запружен народом. Спускалась по Жданова к бульвару и Трубной площади. По свидетельствам очевидцев и историков, это было самое гиблое место: там в низине Трубной площади толпа не могла рассосаться несколько суток. Многие были раздавлены и затоптаны насмерть.