Безмолвие

– Мы с тобой спорили?

– Ну, тебе же было интересно, что снимают эти оборванцы, – Маша пыталась выглянуть из-за плеча впередистоящего в очереди гражданина, далеко ли еще толкаться до билетера. – Вот я и доказала тебе, что ты был не прав.

– В чем?

– Строишь вечно догадки на пустом месте, излишне усложняешь ситуацию, ищешь смысл там, где его нет… – Маша улыбнулась и попыталась спародировать голос Валеры, – «Это перфоманс!».

– Очень похоже.

– Очень тупо. Еще раз говорю, ты все усложняешь напрасно.

Билетер надорвал корешки контроля и пожелал приятного вечера.

Они оказались в изобилии налепестного зеленого мрамора и красных бархатных штор. Люди, только что, словно пингвины, толпившиеся у двери, теперь с важным видом протягивали старушке за прилавком пальто и меховые шубы. И как они только умудрились в таком обличии доползти по апрелю до центра Москвы?

Валера скинул на руку кожаную курточку и помог девушке сдать вещи в гардероб.

Неспешно нашли свои места на балконе, иных и не достать на такую постановку. Чуть удаленная точка обзора, с балкона не разглядишь каждого волоска на парике актера, но и рок-опера, не тот это вид искусства, чтобы наслаждаться детализацией пикселей. В указанном билетом месте, слышимость от присутствия стен, что экранировали звук, становится более насыщенной. Но главное достоинство балконного расположения – здесь меньше людей. Всего три ряда. А еще – сидишь выше остальных. В общем, Валера наслаждался своим положением, ему было глубоко безразлично что кому-то оно могло показаться периферийным.

– Смотри, и Жорик тут, – Маша облокотилась на ограждение, словно школьник на парту при скучном уроке. На самом деле Валера понимал, она коршуном высматривала мышек, что рассаживаются по своим норкам там, на поляне партера.

– Давно его не видел, – Валера еле сдержал за зубами фразу «еще бы столько же не видел».

Третий звонок, и погас свет. На сцене актер в белых лосинах офицера Российской Империи принялся что-то вещать о великом долге Родине средь подвешенных на канатах балок – абстрактное обозначение кораблей, что стоят на верфи. Юнона и Авось – два судно, что отправились из Петербурга в далекую торговую экспедицию Американского побережья. Офицер видит необходимость кардинальных общественных перемен для отсталого аграрного строя России. Он стремится вытянуть экономику страны на международный рынок, расширить горизонты возможностей для благосостояния населения – те грани горизонта, что не связаны с кабальным выжиманием последнего зерна у голодных и бесправных крестьян. Однако, в таковом рвении он встречает всевозможные бюрократические преграды.

Начинают театры с вешалок,

Начинаются царства с виселиц.[4 - Фрагмент текста рок-оперы «Юнона и Авось», авторства Алексея Рыбникова и Андрея Вознесенского.]

Виселицы – вот что строит Царство Божье на земле. Офицер Империи отправлялся в далекое плавание под благословение министров о начинании свежей вехи жизни, открытии новых путей, что оживят болото Российской действительности. Он чаял найти его в общении народов, во всеобщем обмене транснациональной торговли – Валера видел в этом знак. Путь мира, что лишит людей вражды и классовой ненависти. Открытый мир, без конфессий, без прелюдий к догмам самобытности, без оков общественного гнета. Но в то же время, эти два корабля отправлялись под юрисдикцией одной, единовластной и твердой морали – насаждении русского мира в континенты, далекие от понимания сущности царства православного.

Естественно все благие начинания губит любовь. Человек, отвлеченный на построение собственного сокровенного счастья, не способен принести это счастье сообществу. Русский офицер влюбляется в юную мексиканку, проваливает торговую компанию.

– Мышка, что тут происходит? – вздохнул Валера, пытаясь хоть в чем-то понять поступки главного героя представления.

– Любовь…

– Это глупо.

Маша кивнула, но не отвела взгляда от сцены. Занавес закрылся на антракт, зааплодировали зрители.

– Скажи мне, почему он не остался в Калифорнии и не женился на Кончите?

– Валер, ты спал что ль последний час? Он же православный! Как он может жениться на туземке?

– Ну, трахать же как-то смог, – справедливо развел плечами Валера, у выхода второго этажа.

– Не может русский офицер трахать все что ни попадя без благословения Императора. – Вывела Маша очень неказистую, но отмеченную Валерой как правильную, мысль. – Чтобы сыграть свадьбу с иноверкой, нужно разрешение свыше.

– А сразу, отправляясь, чего не спросил заблаговременно такую индульгенцию?

– Не было, значит, такого намерения.

– Но появилось же…

– Дорога ложка к обеду, – заключила Маша и с сожалением посмотрела на девушку, принявшую кокетливую позу у парапета. Ее молодой ухажер пытался поймать красивый кадр на серебристый китайский фотоаппарат.

Подобные снимки не имели в глазах Маши никакой ценности, и несли в себе лишь невнятные попытки доказать кому-то в ближайшем будущем некую свою мнимую значимость от пребывания в месте, редком для посещения как самой запечатлённой особы, так и публики, коей намереваются сии фотографии демонстрировать. Валера отметил, что Маша вовсе не любила фотографироваться, когда ей за это не платят деньги. А уж если заключен соответствующий договор, то и раздеться перед фотообъективом не против. Но даже в такие алчные моменты она выделяла в создаваемых фотографиях присутствие нити искусства.

– Все равно не понимаю, – не унимался Валера, – почему офицер так усложняет себе жизнь? Остался бы с возлюбленной, кто бы в Петербурге о том узнал? Калифорния – это же другой конец света! Пока до них доберется святая инквизиция, чтобы высечь за неправомерный брак, успели бы скончаться в счастливой старости.

– Главный судья, он ближе кожи, от него не скроешься, – задумчиво пролепетала Маша и тут же поймала на себе удивленный взгляд Валеры, пояснила – совесть.

– Ой, тебе ли о ней говорить.

– Считаешь меня блудницей?

– Не начинай. Я говорил, как отношусь к твоей работе.

– Вижу тебе не имеется вновь о том поговорить.

В иной ситуации Валера бы свел очередной спор с подругой в шутку. Но осознание того, что весь поход в театр лишь повод выискать, с кем спит ее бывший хахаль – взбесил Валеру. И ведь для него самого Машей отводилась на сегодняшнем представлении лишь роль раздражителя Жоржа. Она доказала в очередной раз, что умеет играть с людьми. И в этой игре Валера простой пластмассовый манекен.

– Да, Маша, мне не терпится влепить тебе хорошую оплеуху.

– Ночью будет возможность, – отрешенно бросила девушка.

– Я не про это… – Валера собрался и выпалил, – пойми, то, что ты считаешь своей работой, иными… даже большинством из «зрителей твоего искусства», не воспринимается как работа артиста. Они… мы, мужчины, в большинстве своем смотрим на результаты твой работы с чувством вожделения, далеким от ощущения гармонии света и красок на твоем теле. Ты толкаешь зрителей в пошлость.

– Мораль мне решил почитать.

– Я считаю, что тебе уже пора повзрослеть и заняться ремеслом посерьезней.

– Например?

Валера развел плечами.

– Устроится поваром по прямой специальности? Или нарожать детишек и растолстеть как та бочка, – она зло махнула пальцем в сторону. Женщина, фигуру которой Маша привела в пример, казалось, услышала ее эпитет, что-то буркнула.

Валера покраснел, понимая, что зрители, ожидающие начала театрального представления, навострили ушки в их сторону и были не прочь пропустить выступление музыкантов, лишь бы узнать еще какие-нибудь пикантные подробности из жизни спорящих Валеры и Маши.

Они замолчали. Валера увидел приближающегося к ним Жоржа и плюнул в сердцах. Вот нарочно не придумаешь, как в тему разговора он нарисовался.

Мужчина чуть в возрасте, во всяком случае, старше Валеры, коренастее и с пышной, подкрашенной сединами, шевелюрой что спадала до плеч. Жорж был одним из фотохудожников, пробудивших в свое время в Маше интерес к обнаженному позированию на снимки. Валера догадывался, что они с Машей состояли в некоторой интимной близости. Ведь невозможно, чтобы сластена смотрел на сахар и не захотел его облизнуть.

– Привет, ребята! – Жорж протянул руку, которую Валере пришлось через натянутую улыбку пожать. Губы фотографа протянулись к щеке Маши, сымитировали поцелую без касания.

– Жоржик, ты тут один? – голос Маши заигрывал.