Каменный престол. Всеслав Чародей – 4

– Это тебе понятно, – Брень одобрительно глянул на сына. – Ты – сын воя, гридня, и сам – будущий вой. А боярин, вятший какой, господа земельная, можновладец, как ляхи говорят – он воин разве? Он тот же землероб, почти смерд, только знатного рода. Ему бы земельки прирезать, в поход сходить или сына отправить, чтоб с добычей воротился, ему от того – честь и уважение. За свою землю, за своего князя – он и голову не жалея сложит. А вой… да и князь – он дальше должен мыслить, видеть, как в будущем сложится.

Витко понятливо кивнул, чуть улыбаясь – по нраву пришлись отцовские слова – как сказанные, о том, что он – будущий вой, так и не сказанные – сын гридня и будущий вой, он возможно и будущий гридень.

А Всеслав вскинул глаза на пестуна и встретился с ним взглядом. Брень повторил:

– Помни, княже. Главная ошибка Мстислава Владимирича – то, что он не доделал дело. Не останавливайся на полдороге.

3. Мазовия. Окрестности Вышегрода. Лето 1047 года, травень

В ночи горели костры. Дымно воняло горелой смолой, горьковатой ивой, мокрой шерстью и сырыми дровами. Влажным холодом тянуло от речки, названия которой никто не помнил (так сложилось, что в войске Моислава не было никого из местных), да, по большому счёту, это никому уже и не было нужно – речка как речка, какая разница, как она называется, даже если и придётся на её берегу погибнуть. Дым стелился низко, обещая назавтра дождь, в стане Казимира гудели трубы – чего-то не спалось христианам. То ли князь (сам себя Казимир, вослед отцу и деду, вестимо, именовал королём, да только его слова мазовшанам вольным не указ) с обходом ходил по стану, то ль праздник какой справляли, а может какой пан с отрядом стал не туда и переходил поближе к княжьему шатру, чтоб честью не поступиться.

В стане Моислава же было тихо – около костров то тут, то там мелькали быстрые тени, слышались негромкие разговоры. Мазовецкая рать постепенно засыпала.

Воронец Лютич повернул подвешенный над углями ивовый прут с насаженными на него кусками вепревины (воины во время перехода заполевали походя стадо кабанов – хватило на всё войско, каждому досталось по доброму куска), следя чтобы мясо прожарилось со всех сторон. Пахнуло одуряюще; на языке разом повлажнело, зброеноша рядом громко сглотнул. Воронец насмешливо покосился на парня, велел:

– Вышко, нарежь-ка хлеб да сыр. Да смотри у меня, мех с пивом не тронь, а то знаю я тебя – мигнуть не успеешь, как половины нет как нет.

Зброеноша глянул возмущённо, но смолчал – понимал, что господин шутит. Впрочем, как и в каждой шутке, в словах Воронца была известная доля правды, поэтому, он, приглядывая одним глазом за жарящимся мясом, другим, тем не менее, косил на Вышко. До пива зброеноша и впрямь был большой охотник.

Темнота распахнулась, словно занавес, из неё вынырнула могучая туша, обдала крепким запахом мокрой кожи и шерсти, пива, редьки и сушёной рыбы. Упала на тяжёлую корягу рядом с Воронцом.

– Поздорову ль?

– Поздорову, хвала богам, – сдержанно ответил Воронец, дружелюбно кивая и вновь поворачивая мясо. – Давно прибыли?

Пан Лютевит Терновец, хозяин Вышегрода, был громаден и страшноват. Заросшая тёмно-рыжим волосом огромная туша, один серый глаз под косматой бровью (второй скрывался под тугой чёрной повязкой), длинные усы и каменно-твёрдый тяжёлый подбородок, прорезанный посредине ямкой, белый кривой шрам через всё лицо. Расшитая дорогим жемчугом и серебром свита, изрядно засаленная и потёртая (а как же иначе покажешь своё презрение к богатству?), яркая суконная шапка с бобровой опушкой, из-под которой виснет за левое ухо длинный тёмно-рыжий же оселедец.

– Час назад, – хрипло прогудел он, стягивая шапку с бритой головы и утирая ею лицо. – Грязь, пся крев, чуть коней не перетопили за лесом.

Разгладил усы, покосился на Вышко и бросил ему хмуро:

– Ты пиво-то достанешь или так и будешь прятать?

Вышко стрельнул взглядом на Воронца, тот кивнул в ответ:

– Доставай, мясо дошло уже.

Пиво было ожидаемо крепким – пили прямо из меха, по очереди поднося ко рту. Мясо, почти без соли, шипело и шкварчало кипящим салом; воины рвали его зубами, жевали и крупно глотали. Хлеба было мало, грызли сухари. Вышко выкатил из углей печёную репу, обугленная кожура обжигала руки.

Покончив с едой (Вышко невольно прислушался к желудку – тот всё ещё хотел есть), развалились у костра. Вышко подбросил дров (взвились тёмно-красные искры), покосился на мех с пивом. Наткнулся на насмешливый взгляд Воронца, вспыхнул, насупился и отсел подальше – помни своё место, зброеноша. Вспомнил – на Руси таких как он, отроками зовут, речей не ведущими. Замер – послушать разговор старших, разговор о мужских, значимых вещах.

А говорили и впрямь о занятном.

– Вот и на Гнезно идём, – Лютевит покосился на Воронца. – Сбылись твои пожелания.

– Мои? – Воронец удивлённо приподнял брови. Посторонний человек решил бы, что он удивлён искренне, но Вышко слишком хорошо знал наставника. Воронец насмехался.

– Ну ты же старался, уговаривал князя на Гнезно идти, – Лютевит, похоже, знал Воронца ничуть не хуже. – Долго старался, сразу после того как русь нападала. Ну вот и идём.

– Для чего идём-то? – Воронец хмуро отвернулся, пнул попавшийся вовремя под ногу комок земли. – Куявию у полян отнимать? А я для чего звал? Казимира побить пока время не упустили, христиан разогнать, да во всей Польше их власть подавить. Не пошёл князь.

– А то как же, – пан скривил губы. – Мы, мазовецкие паны, того князя выбрали, мы и добра ему на то не дали. Куявию вот у полян оттягать – то добре, она больше к нам, мазовшанам тянет. А Гнезно мазовшанам без надобности, там уже поляне главными будут, не мы. А если даже и мы – то склок с полянами да куявами не расхлебаешь, как задницей в муравейник или осиное гнездо сесть. Надо нам оно…

– То-то и оно, – пробурчал лютич, не поднимал головы. – Куявия к ним тянет. Полянин бы небось, то же самое сказал – что Куявия к ним, полянам, тянет. Все вразнобой.

– Ты лютич же, велетич, – насмешливо бросил Лютевит. – Тебе всё равно, ты от князя да его щедрот кормишься, как и вся дружина. Тебе, где князь сказал, там и столица. А был бы Моислав лютичем, да с велетскими полками бы на Гнезно пошёл – ты так же думал бы, как и мы, панство мазовецкое. Нет, скажешь?

Вышко слушал, разинув рот – перед ним внезапно распахнулась бездна тайных связей и движущих сил больших государских дел. Воронец, заметив его удивление, сказал:

– Спросить чего-то хочешь, Вышко?

– Наставник, а… – зброеноша внезапно запнулся языком, и вдруг ляпнул первое, что в голову пришло. – А ты и правда лютич? А я думал – это просто назвище такое.

– Назвище, – усмехнулся Воронец.

– Наставник, – снова начал Вышко, кляня себя за тупость, взглянул на Воронца вопросительно и, поймав разрешающий взгляд, спросил. – А как вообще началась эта война?

– Как? – Воронец задумался.

Первое, что увидел Воронец, въезжая в вёску, – висящее на толстом суку дуба тело местного прелата. Ветер нёс клочья дыма, трепал сутану прелата. Глухо гудело пламя внутри костёла, рвалось по ветру на толстой камышовой кровле. Моросил лёгкий весенний дождь, и солнце яро прорывало облака.

Воронец покосился на едущих следом воев, и коротко вздохнул. Похоже, задание, данное ему королём, выполнить будет тяжеловато. Прослышав про восстание кметов[3 - Кметы – крестьяне в средневековой Польше.] около Плоцка, Мешко велел своему приближённому воину:

– Поезжай, разберись, в чём там дело.

– А Богуслав-то чего ж? – хмуро спросил Воронец. – Там его люди, его земли, его род. Он в Плоцке хозяин.

– Богуслав мне здесь нужен.

Вот теперь и расхлёбывай, Воронец, кашу, заваренную христианами.

Впрочем, расхлёбывать было уже нечего – прелат уже расхлебал всё сам. Наелся той каши по самое горло.

Кметы встретили Воронца и его воев (полтора десятка всадников, единоплеменников-лютичей, таких же, как и он, сирот-изгоев) на площади посреди вёски, около самого горящего костёла. Стояли полукругом, сгрудившись между домов, и с низких камышовых кровель на них стекала вода. Мужики глядели хмуро и яростно, некоторые низили глаза, но было ясно – если что, они и в топоры пойдут против него, и его полтора десятка мечей просто утонут в толпе. За их спинами женщины и дети шушукались, негромко переговаривались и баюкали младеней.

Впереди остальных стояли двое. Коренастый, когда-то сильный и наверное высокий, но сейчас уже сгорбленный старик в длинной серой свите, широком брыле, плетённом всё из того же вездесущего камыша, с корявым дубцом в руке. И молодой парень в алой рубахе, перепоясанный вышитым кушаком (точно так же празднично, в крашеных рубахах с вышивкой, были одеты и остальные кметы), и ветер шевелил сего мокрые от дождя волосы, стриженные в кружок. А руки парня то и дело поигрывали топором, перекидывая его то вправо, то влево. Оба кмета смотрели на Воронца выжидающе и с лёгким вызовом.

Пала тишина. Только вразнобой орали реющие над вёской вороны и галки да трещало пламя в костёле.

А потом вдруг заржал конь Воронца, и с дальнего края вёски ему отозвался другой. Оттуда, от восточных ворот вёски, тоже ехали всадники. Такие же вои, как и его отряд. И кметы расступались перед ними, как вода перед челном – видно было, что на тех всадников они смотрят как на своих, не так как на Воронца и его людей.

Воронец тронул коня и двинулся навстречь приехавшим.

Съехались посреди площади, и Воронец сразу же и узнал предводителя – чашник Моислав. Ошалело мигнул – три дня тому, перед тем как выехать из ворот Гнезна, он видел Моислава в королевском замке. Как он успел?

И ещё одно успел заметить лютич – в отряде Моислава не было ни одного воя, знакомого ему, Воронцу. Мазовшане, небось, одни, из его земель. При дворе при нём тоже были мазовшане, но этих людей Воронец не знал.

– Моислав?