Три кровавые дуэли (у истоков крушения царской России)

– Весть от Ермолова и предположения Одоевского нуждаются в проверке, хотя мы знаем и без того, что двор встревожен… Соблазн велик, принять концепцию единственного лидера… диктатора, вождя. Через месяц, много два, войска, весь Петербург наполнят слухи о пришествии освободителя… Это не по мне. Понимаете, надеюсь. Я не против Ермолова, другого шанса может и не быть. Но… Что поделать – я вновь сомневаюсь! Не вижу я республику в России, мы не созрели для нее. Сенат гнилой нам не поможет, если смута грянет! И Конституция не выручит, даже если сможем ее принять. По здравом размышлении нам нужно Лизавету Алексеевну просить – она сумеет соединить монархию с парламентом.

Все зашикали и зашумели. «На свежий воздух надо чаще выходить, а не в бумагах рыться» – таков был общий толк.

– Тебе, Никита, особое спасибо! – Грибоедов фыркнул и крутнулся на стуле у фортепиано. – Друг друга знаем мы давно, но удивлять не устаем.

* * *

Муравьёв не успел ответить – дверь медленно открылась, в ней появился драгунский капитан в слегка помятом парадном мундире и приостановился, словно сомневаясь, входить или нет. Одоевский бросился навстречу:

– Тезка, какой ты… уставший! Ты баловался до победного конца, а я сбежал! Решаем мы судьбу свою! Что же, заходи, здесь за опозданье не корят.

Александр Бестужев – а это был он, душа всей передовой пишущей братии Петербурга, редактор журнала «Полярная звезда», – обнимаясь с князем и со всеми, со смехом отвечал:

– И я сбежал в разгар мазурки – но к цыганкам!

– Подтверди немедля, что Александр – вчерашний день и карта битая! Моим мнением пытаются манкировать.

Бестужев неспешно снял верхний мундир и, развалившись на диване, устало махнул рукой. Тут все убедились, что гвардеец изрядно навеселе.

– Сердит, а может, зол… Да, таким не знал его. Шеф мой, герцог Вюртембергский, взял верх в их давнем споре… Пустое, шашни давние… А вы решили его судьбу, а заодно и вашу? (Смеется.)

Князь Одоевский мгновенно закипает:

– Грибоедов хочет ответа: мы мямлим, слушать тошно. Ермолова боимся! Цари меняют роли как перчатки, чтобы давить, давить народ!.. Чтобы собачились с поляками и на Кавказе кровь лилась. Партия злосчастной немки – жены убитого царя и матери убийцы – вновь тризну затевает. За нею тени Палена и Бенингсена и их учителей английских! Им нужна Россия рабская и темная, с двором распутным, гордящимся лишь войнами и войском, – как при Екатерине. «Всё будет как при бабушке!» – девиз Романовых навеки. Александр пообещал – и слово держит! Да мы тут объявились. Мы, поколенье, которого Россия жаждала века! Сдержать нас может только цербер Никки. Заартачится плешивый царь-глухарь – его прикончат сами англичане и без нас, через своих агентов. (Обхватив голову руками, юный князь подходит к Бестужеву.) В такой момент, Саша, мы не доверяем генералу боевому, победителю Наполеона! Хватит ему горцев вольных осаждать – пора к России рабской обернуться! Нет – там он хорош, а для России новой не годится! Как же так?

Самый молодой заговорщик нервно смеется в полной тишине.

– Собрались три Саши-богатыря – жди битвы! – Оболенский осуждающе покрутил головой. – Мы не так категоричны, князь, как вы живописали! Никто ответа не давал пока.

– Отчего же? – устало заметил Грибоедов. – Если от сути не уклоняться, то князь был точен. Вы не Ермолова чуждаетесь – само начало действий вас настораживает и грызет сомненьями. Одно дело – вольтеровски умы колебля, парить в качелях чести ложной, кичась образованьем. И сам я это испытал. До нас Вольтер полвека колебал устои – и революция закончилась кровавой кашей, возвратом королей… Но вот у нас есть шанс в свой час заняться делом. И этот шанс зовут Ермолов. Я настаиваю! Единственное имя, вокруг которого объединится вся Россия, и он уже известен таковым. Но решится ли, если мы сомненьями опутаны?..

Выйдя на середину комнаты, Рылеев вдруг своим высоким и чистым голосом сказал:

– Я – «за»! Надоело сомневаться, видя, как тяжело народу…

– Слава Богу! – выдохнул Грибоедов, резко поднимаясь и тоже выходя на середину комнаты; руки его жестикулируют не в такт словам. – Уход царя-лжеца, лентяя – лишь спусковой курок… Заряд – наша республиканская решимость… Ну а ядро – Ермолов с войском! Его я знаю! При всей огромности натуры он скромен. Он понимает, что окружен шпионами и сыском, что каждый шаг его царю известен. Поворотится к матушке-России военными талантами, которым на Кавказе тесно, – у нас история начнется с нового листа!

Картинно раскинувшись на диване, Бестужев всех внимательно слушал, оглядывал, щурясь, будто видел впервые, и вдруг заключил:

– Не вижу возражений… Сомневающиеся? Никита, конечно… Но сомненья в нашу пользу, чтобы в этих делах трезвее быть. Коли белоцерковский план удачно воплотится, я готов к союзу с чертом, чтобы помочь народу получить хоть малые права. Но Ермолов наш на чёрта не похож, чего немножко жаль – присяге и Романовым излишне верен. Но до восстания есть целый год…

– Увы! – громко воскликнул Грибоедов. – Но выбор нами Ермолова – наш знак, что мы боле не колеблемся, жизнью утверждаем республиканскую Россию. Нельзя нам колебаться! Я более чем категоричен: без Ермолова не следует и начинать! Но нет уверенности, что не передумаете… За год… Ничего прибавить не могу.

Грибоедов неожиданно вышел, но, конечно, не уехал. Он проживал в этой квартире на правах друга и дальнего родственника молодого князя. Но больше всего их сближала общая любовь к поэзии, а еще больше – жажда обновления России.

* * *

После резких слов Александра Сергеевича в комнате надолго повисла нехорошая тишина – в который раз за сегодняшний вечер. Грибоедов – человек умнейший и самых твердых убеждений – всегда имел влияние на тех, кто рядом, а после громкого успеха «Горя от ума» авторитет его неизмеримо возрос. Конечно, в этом обществе давно знающих друг друга людей ничего не стоило любое обострение свести к шутке. Но ныне тишиной звенел не светский раут, а нечто ему противоположное: общая мечта, пробиваясь к реальности, обретая право на жизнь, пыталась нащупать иные правила взаимопонимания, иные качества людей…

Заметнее прочих расстроился гостеприимный хозяин. «Ну вот… Я так и знал. Дела не выйдет, неужели вечно будем колебаться…» – тихо проговорил он и трогательно обошел всех, каждому взглянул в глаза, кого называя по имени, а кого просто приобняв.

Первым очнулся Рылеев. Стоя у карточного столика и играя колодой карт, он быстро проговорил, словно боясь, что кто-то перебьет его:

– У нас есть время. Если успешен будет первый шаг и приговор царю осуществится, мы победим с опорой на сенат… Ермолову ничего не останется, как поддержать и присоединиться…

Хмурый Никита Муравьёв тут же согласился, прямо глядя на Одоевского:

– Решимости не занимать нам, обидно слышать обвиненья в пустословии…

– Пустословие от нерешительности, – иронично заметил Бестужев, внимательно следя за лицами и окончательно придя в себя после бала и поздних приключений. – Недоговариваете, братцы! Читайте и перечитывайте «Горе от ума»! Вы и Ермолова опасаетесь, и Грибоедову не доверяете – это очевидно. Причина известна, да вы предпочитаете о том не думать. Я с последним знаком недавно; вы знаете, долго избегал его и отворачивался даже… На нём смерть Шереметева мы числим, не давая сил себе понять всю мрачность той дуэли и знаковость для каждого из нас, коли себя в сторонниках свободы держим. И я в том горько и так долго заблуждался – имею право вам напомнить. Предмет дуэли – Истомина, красавица, которой Шереметев как вещью обладал. Любил? Возможно. Но тогда женись! Нет, зачем ему, крепостнику-аристократу, такое обремененье, он должен быть свободен, а она рабой, ведь он ее, свободную, содержит будто бы. Но великая артистка так не считала и, коли брака нет, свободой дорожила. Вот это Грибоедов поддержал, на деле ненавидя рабство в любых нарядах. Он видел, что дело к гибели идет, – и не остановил развязку, даже подтолкнул… И мне покаялся, что не владеет собой, когда хоть кто-то судьбой другого распоряжается хозяином. Даже с матушкой своей из-за душ крестьянских бился не на шутку, хотел освободить немало – это слышал уже не от него, от близких, объяснявших его стесненность в средствах обидой матери.

Оболенский подошел ближе к Бестужеву и с растерянной улыбкой признался:

– Забавно, но я этого не знал, хоть слышал ту историю дуэли.

Муравьёв вдруг с необычным оживлением и прямым укором спросил:

– Отчего не тиснете об этом в своей «Звезде», изменив фамилию? Многие сомнения развеялись бы, и репутация очистилась совсем. По чести вам скажу: вся возня с республикой мне кажется игрой! Только в общении с Грибоедовым, узнав его дела, в жизнь входит это слово смелое, дух свободный, зёрна смысла здравого… В поступках, а не в словах!

– Друг! Дай обниму тебя! – с необыкновенным воодушевлением воскликнул Рылеев. – Ты точно выразил, что у меня на сердце! Вот Пущин, Великий наш Иван, плюс Грибоедов – других республиканцев, увы, не знаю, если судить не по словам, а по делам. Друзья, очнитесь! В окна, в двери – другое время к нам стучится! Не откроем – нас обойдет оно. Мы много знаем и много испытали, а живем дремучими привычками, и самодержавие для нас – укрытие от ветра! Поменьше б карт и суеты благополучной, поболе гражданского участья… Нет, привычки нам дороже! Бедный Вася Шереметев! На смерть пошел, чтобы владеть чужой судьбой. Владеть, владеть между затяжками сигары! Как взбесившийся барчук! То двух эпох была дуэль – и один из нас не уклонился от нее…

Среди всеобщего воодушевления, ярко подтверждающего, что многие в обществе подозревали Грибоедова в чём-то темном, Оболенский вкрадчиво и тихо заметил:

– Если до конца быть откровенными, то есть еще одно сомненье…

– Знаю, знаю! Ты о Булгарине… – сразу же парировал Бестужев. – Можно ли сойтись так близко с этой сволочью? Я человек прямой и в дружбе недомолвок не терплю – спросил о том самого. Но всё объяснилось еще проще. Они знакомы с давних лет! Булгарин приютил в Варшаве в войну двенадцатого года Петра Ивановича Гильена, друга Грибоедова, больного сильно. Заботился о нём как о родном до смерти, похоронил… И Грибоедов посчитал себя навек обязанным. Теперь Фаддей в охранку вхож – но Грибоедов всё равно зарока не нарушил. Но зная всё, использует его, как мы используем перчатки или тень дерева колючего, когда уж очень припекает…

Рылеев с детской непосредственностью пролепетал:

– А я этого не знал, но не сомневался в благородстве Саши. Кто будет жизнью рисковать ради солдата пленного? Он вывел сотни из вражеской страны. В пьесе – первой русской пьесе! – есть приговор лакеям-царедворцам! Тот редкий случай, когда слово – дело! Так и Пущин наш – он весь в том деле, что на себя взвалил, судьей надворным не побрезговал копаться в грязи, защищая человека без различий. Он соединяет нынче все сословья! Нет, такие люди вне подозрений даже отдаленных…

– Приходится лишь горько сожалеть, – согласился Бестужев, – что Пушкин, будучи нашим единомышленником и поэтом блистательным, нашел героя для поэмы среди бездельников салонных, лентяев по призванию, а подвиг друга не заметил и не оценил.

– Вы меня смущаете… – запротестовал Пущин. – Зеркала оставим для царей, и блеск славы – вечную забаву властолюбцев. Подумаем над тем, в чём Грибоедов прав…

* * *

Разъехались далеко за полночь, кроме Рылеева, которого Одоевский отдельным знаком задержал. И тут же отправился за Грибоедовым. Рылеев остался стоять у дверей, он был ошарашен странным совпадением: ведь сам он хотел остаться, чтобы сообщить Грибоедову весть, которой не хотел доверить никому кроме него.

– Как тихо стало, Атя… Да уж и утро скоро. – Вошедший Грибоедов зевнул, с каким-то подозрением глядя на застывшего, как статуя, Рылеева. – Можно вволю и нотами заняться…

– Саша, подожди! – Одоевский подошел к ним с каким-то искаженным лицом. – У меня есть весть столь страшная, что я не стал всем объявлять… А только вам сначала…

Грибоедов подходит к Одоевскому вплотную, близоруко щурясь и как бы по-отечески говоря: «Тебе бы, юноша, давно следует отдыхать…»

Рылеев разводит руки от удивления:

– Какое совпадение – как предначертание! И у тебя весть?..