Три кровавые дуэли (у истоков крушения царской России)

Муравьёв тоже встает и подходит к сидящему за карточным столом Рылееву:

– Хороша мечта ваша, Атя, если сеет раздор, а не согласие меж нами. И дело не в поляках, как вы понимаете, которым Пестель полагает независимость и отрезает четыре русские губернии. Дело в земле, вместе с которой он хочет освободить крестьян! Понимая, что это не понравится князьям и панам и много кому, давит их диктатурой Временного правительства, чтобы оно первоначально ввело Конституцию, то бишь его «Правду», а потом Собором утвердить ее. Через сколько лет диктаторства?.. Смелая мечта!

Рылеев отбрасывает карты, вскакивает и горячо парирует:

– «Мечта», «мечта»… Что вы твердите одно? Крестьяне с землей – это самое насущное дело республики! Все согласны с Грибоедовым, что возвращение Руси к соборности назрело, пока народ в Христовы заповеди верит! Но как о деле – мы в кусты! Крестьяне с землей – какая же это мечта?! Иначе… Крепостное право – многовековое насилие, и оно породит невиданное ответное насилие и хаос.

* * *

В комнате надолго повисла тишина, непривычная для их собраний, где буйство мыслей и полеты фантазий были обычным действом и приветствовались аплодисментами… Наверное, вскоре все бы разъехались по своим надобностям, не глядя друг на друга и едва протянув руку, – уж очень невыносимы стали непреодолимые различия во взглядах. И это при том, что самовластье дряхлеющей России они давно и дружно похоронили, разоблачив его самодурство, и страстно жаждали обновления, как и большинство общества. Но что же дальше? Единого мнения нет, каждый настаивал на своей правде…

На ногах были все, поднялся из мягкого кресла и Оболенский, время от времени пожимая плечами… Теперь особенно выделялся из них Иван Пущин – на две головы выше остальных, невоенный, а прямой и статный, каковых и в строю бывает немного. «Иван Великий» порой ласково называли его товарищи, сравнивая с колокольней Кремля не только по росту, но и любя его веселый нрав и никогда не унывающий высокий дух.

Пущину особенно тяжела была эта минута. Он приехал из Москвы, оторвавшись от дел мелких, но на которых, как на тонких ниточках, висели судьбы и даже жизни простых людей из народа: мастеровых, лавочников, служек – вчерашних крестьян, которых чиновный город давил нещадно. Надворный судья – вот в кого превратился блестящий офицер из славного рода, обещавший высокую военную карьеру именитым родственникам, но… Теперь он нередко сам отыскивал несчастных, давно потерявших надежду на правду, и помогал, не стесняясь использовать свои связи в свете.

Пущин нашел в себе силы улыбнуться и протянуть руку остальным, обойдя всех по кругу…

* * *

В этот момент дверь распахнулась, и юный князь Одоевский будто окатил всех весенней волной:

– Господа, какие нынче белые ночи, а вы томитесь! Балы и фейерверки, красавиц рой! Но меня не обманешь (вдруг обхватывает лицо руками): за жизнь царя сегодня не дают алтына, все смущены. Уже который раз его холодность на балу пугает всех!

От стоящих ершистой фрондой полетели голоса: «Что такое?!», «Александр отрекся? Болен?», «Скорее говорите!», «Он умер, когда тайное общество открылось!» Да, нелюбовь к царю – единственное, что безоговорочно объединяло этих людей. Слабость воли и полное бездействие монарха при абсолютной власти, словно саван, сковали огромную страну. Страшная война начала века давно позади – надо бы давно дать израненному народу выйти на свежий воздух, как больному после операции, дать насытиться плодами трудов своих, а его опять на те же костыли сажают негласные правители от имени царя. А где же сам? Европой занят! Ее он одаряет христианской милостью! Именно эти чувства и мелькнули во всех лицах усталых заговорщиков.

Оболенский решительно шагнул к юному князю, и тот тяжко выдохнул ему навстречу, явно находясь под каким-то сильным впечатлением:

– Нет, господа и братья, для общества он умер только теперь! Она решилась! Она решила и решилась…

– Кто же, кто «она»? Вы нас мучаете, Алекс! – Оболенский подошел вплотную и всмотрелся в лицо юноши, еще слышащего сладкие звуки бала.

– Одета и румяна, как девица, наша вдовица-царица! Она решилась – это видно: празднеств карусель, будто сама на трон восходит! – враспев декламирует князь, быстро проходит и падает на диван. – А Никки подле нее – ну сущий статуй! Или гусь общипанный! Ха-ха-ха! Эти балы и фейерверки – прикрытие дворцовой свары и падения царя… На нём лица нет. Держу пари: он сам готов уйти!

Одоевский вдруг внимательно оглядывает всех стоящих и смотрящих на него в упор, и голос его тускнеет и опадает:

– Что это вы примолкли? Опять пикировались? (к Оболенскому) Князь?

– Да ведь и нам пристало время делать выбор…

– Ну конечно! – Одоевский капризно кривится. – Я так и знал: когда дойдем до дела, изругаемся… (Грибоедову) Саша, ты меня не любишь! Позер и ты – зачем эти ультиматумы? За карточным столом ли проверять идеи наши? Давайте говорить о деле, сейчас пойду, переоденусь! О, эти танцы, о, красавицы графини…

Грибоедов вслед ему горько бросает:

– Ты знаешь: карт не беру… Эка невидаль – еще раз говорить… Я Париж отставил не ради разговоров!

* * *

Ни слова не говоря, все вновь расселись, кроме Пущина, который с улыбкой оглядывал всех. Он видел то, в чём никто из друзей не сознался: весна, что ворвалась сюда вместе с юным князем, вновь пробудила надежду. Как же! Поворот судеб отечества на пороге, сомнения и споры естественны и… одолимы! Путь верен, надо сделать первые шаги…

– Посчитаемся пока… – сказал Оболенский негромко, будто сам себе. – Да-а, задачка: республиканцы-мечтатели и монархисты с конституцией… уколебавшиеся. Три на три… Не сойдемся на Ермолове – страшнее Пестеля для нас!

Пущин остановился напротив Оболенского и сразу превратился в нависающую над ним башню.

– А и впрямь распутье замаячило… Устоим ли на своем? Возница слеп, и вожжи натянул…

– Женя, – звонко обратился к Оболенскому Рылеев, – здесь все республиканцы. Конституция Никиты республиканская, конституционный монарх у него – почетный президент… Это он сам признал!

– Да, монарх, но только не Романов! – откликнулся Муравьёв. – Конституция и Романовы – вещи несовместимые. Они ее просто боятся, потому что не любят и не понимают чужой для них народ. Дать ему права и голос?! И народ привык молчать…

– В этом всё и дело! – учительски итожил Пущин. – Романовы – не Россия, а дыра в амбаре. Но слово «царь» ласкает слух народа, хоть с пользою оно совсем не сходится!

Грибоедов направляется к фортепиано в полнейшей тишине, и вскоре полились две прекрасные мелодии, перемежая одна другую, потом в них вливается третья, четвертая… И вдруг обрыв – Грибоедов резко оборачивается к «публике».

– Сойтись всё сразу может только в музыке или на сцене! Где у каждого свой инструмент и своя роль, а у оркестра дирижер один. Нас немало, и все талантливы, согласен… Но вот он, миг решительный, – а вы всё мечтаете, путаясь в привычках, как дети в бабушкином одеяле. – В голосе поэта и музыканта появляются высокие неприятные нотки. – Я тоже мог бы музе весь отдаться – заждалась она, и я весь истомился. Но у России появился шанс – один! – проснуться, чтобы рассвет свой не проспать. Александр удаляется – сам! – от лени ли, или страх обуял… Он нам дорогу уступает поневоле, может быть! У нас есть полководец, есть задор и рвенье республиканские! Что же мы?!

Муравьёв сжал кулаки и постучал ими о колена:

– Саша, каждому твоему слову готов поклониться. Но правда и то, что нельзя перепрыгнуть через привычку народа! Любовь к богопомазаннику с молоком матери вошла в плоть и кровь… Сегодня всем понятно, что Конституция нужна монарху в помощь, и он народу как щит от произвола бар.

Рылеев рассмеялся:

– Это старая басня! Ты так считаешь, а монарх иначе. Он щит как раз произволу! А значит, он и Конституция – вещи несовместные… Это вам не Англия! Здесь святотатствуют в угоду царям: святопомазание древнее сделали богопомазаньем! Отчего такое своеволие? И мы будем дальше жить баснями?

– Монархия в России себя не изжила… – с досадой оборонялся Никита. – Царь – защитник от бояр, помещиков и воевод…

– Да нет же… – поддержал Рылеева Пущин. – Не преувеличивайте любовь к престолу. Мужик давно лукаво смотрит вверх: царя, как и попа, он вспоминает, почесывая зад или затылок. Лишь о Христе лелеет думу в чистом сердце.

* * *

Ленивая пикировка, острая и безысходная, продолжалась бы и дальше, но, широко распахнув двери хозяйскою рукой, в кабинет вернулся Одоевский. Одет по-домашнему, посвежевший от смытой горячки бала, он вновь с порога окатил всех бодрым голосом:

– Весна! Весна и в твоей музыке, Александр Сергеевич! Я слышал ее, и она встревожила меня. Решимте все – сейчас и под ответственность! Никки, пучеглазый Аполлон, идет на трон – в свете на этот счет сомнений нет. Александр умен, да всё забросил в угоду Пруссии и Меттерниху, австрийскому варианту Талейрана. Никки туп, да делать будет всё сам из непомерного упрямства и тщеславия и… романовского сумасшедшего поверья, что они и впрямь богочеловеки, а страна – их собственность. Нельзя Россию в этих лапах оставлять!

Рылеев, выйдя на середину комнаты, как было у них принято в особо важных случаях, заложил руки за спину, будто собирался читать свои мужественные стихи. Безупречный фрак, легкая фигура с копной гладко зачесанных волос – салонный кавалер из тех, кто после войны кровавой ценил минуты в обществе веселом, средь светских красавиц и музыки прекрасной… Только в глаза такому смотреть внимательно не надо – в огромных и темных пылал огонь спартанский, ничем неутолимый, потому что питался небесной жаждой правды…

– Уверен: никто не сомневается в моей готовности на действие. Но буду прям: Ермолова я опасаюсь. Он близкий к трону человек. Да, ум государственный, видит все несуразицы и глупости устройства политического – тут наш Александр Сергеич прав. Но пойдет ли он против династии?

– Он ей служил и жертвовал собой несчетно раз, а Александру лично предан! – горячо откликнулся Оболенский, сбросив остатки полудремы. – В Ермолова-революционера и я не верю, он очень осторожен, и скорее… усмиритель. На Кавказе нрав его ожесточился.

Рылеев одобрительно кивнул, и тон его еще возвысился:

– Да, это похоже на правду! Но какое это имеет значение, если песня Александра спета? Верно, Одоевский? К нам стучится, ломится жизнь новым поворотом, а мы… Верим – не верим?! Мы обнажили мечи, и вера наша на лезвии сияет. Александр уходит – это наш шанс. Умножит его Ермолов или нет, всё равно есть шанс, и мы его не упустим.

Пока говорил Рылеев, Пущин вновь обходил всех по кругу, глядя каждому в глаза своим прямым веселым взглядом. Остановился рядом с Грибоедовым и без пафоса, будто на лицейском уроке, объяснил свое решение:

– У меня сомнений нет. Момент настал, и Ермолов нас не подведет, если сами не сдрейфим. Царя чтит с войны, но и обижен сильно. В расцвете сил упрятан на Кавказ на много лет – двор его боится, а царь вдвойне. Случайно Воронцов в Новороссии наместник? Нет! В противовес Ермолову! И Ермолов это знает. «Полуподлец, полуневежда» – по определению Пушкина – приставлен к нему как господин. В отличие от Пушкина, Алексей Петрович не берёт в расчет это наивное «полу». Поэтому и осторожен. Ермолова знает вся Россия, знает и сенат, и многими уважен, а Мордвинов его любит. Эти двое да Сперанский – вся наша революция, если только не играть в нее и не тащить наверх свои амбиции и честолюбье мелкое.

Муравьёв тихо и вежливо понизил еще градус торжественности, заданный Рылеевым.