Новые рассказы о прошлом

Оттолкнувшись, она убежала, но на моей щеке огнем горел поцелуй холодных и мокрых детских губ.

Ну, вот и все. Все кончилось. Они исчезли за поворотом, а для меня, для нас, может быть, исчезли навсегда. Не хочется думать о том, что я их больше не увижу, верилось, что будут у нас еще встречи. Так – хотелось, но будет ли так. Одни мечты. Всю свою прожитую жизнь я был мечтателем. Что-то сбывалось, что-то так и оставалось только в мечтах.

Пусто было на улице возле домов и на дороге, пусто было и на душе. Оглянувшись на двухэтажный красный дом, словно стараясь запомнить его на всю жизнь, на пустой переулок, в котором растворились два моих милых ангела, я быстро пошел в сторону железнодорожного вокзала.

Мне повезло, уехал быстро, в поезде дремал, стараясь не думать ни о чем. Домой я вернулся засветло.

– Что скажешь Володе? – спросила Валя, когда выслушала все, что я рассказал ей о своем визите к Остофф, и было прочитано письмо, написанное рукой Ренаты. Кроме письма в конверте оказались две фотографии Агнесс.

– Расскажу все, что видел и слышал, как оно было.

– Да, конечно. Так будет правильно, – задумавшись, сказала жена.

Закончилась моя служба в Германии, мы отправили все имущество в контейнерах к новому месту службы и сами отправились в очередной отпуск. Ничего нового во время отпуска мы не изобрели, проводили его традиционно и, когда приехали к моему брату Владимиру, я по его глазам и поведению понял, что он очень ждет меня, и ждал, как и говорил, весь этот год.

Мы с ним разговаривали целую ночь. Он очень внимательно слушал меня, а я красочно, с лирическими отступлениями рассказал о своем визите в дом Остофф. Владимир долго читал письмо Ренаты, разглядывал каждую буковку, долго и внимательно смотрел на фотографии Агнесс. Мне трудно было представить, что творилось у него на душе, но я видел капельки слез на уголках его глаз.

На следующий день я не мог узнать Владимира. Мрачная маска исчезла с его лица, он стал разговорчив и довольно весел. Много времени он уделял нам и делал все для того, чтобы наше семейство, находясь у него в гостях, не испытывали никаких неудобств.

Ежедневно, увидев Владимира, я обращал внимание на его настроение и думал о том, что, если уж я, его брат, ежедневно вспоминаю нашу с ним беседу и мою встречу с Ренатой и с Агнесс, то, что уж говорить о Владимире. Он, по-моему, или мог так держать себя в руках, или сделал вывод, что ему больше не суждено свидеться с ними, и он смирился с этим. Спросить у него об этом я не решился.

Прошли годы. Военной карьеры у меня не получилось. Судьба свела меня с людьми пустыми и злобными, и глубокое разочарование в военной службе привело к тому, что я досрочно был уволен из Армии и после некоторых мытарств, остался для постоянного проживания в Сибири.

Первое время после увольнения некогда было думать о том, что было и прошло. Поначалу – забота о жилье, потом – подрастающие дети. С годами я стал замечать, что становлюсь все меньше и меньше востребован семьей. Заработанные мной деньги уже не делали погоды в семейном бюджете. Дочери получили образование и разлетелись, выйдя замуж. Мы с женой остались вдвоем.

С рождением внучат, помощь бабушки стала у молодых семей цениться на вес золота. А у меня появилась уйма свободного времени, которое я, бывало, просто убивал, ограничиваясь посещением пивнушки, где мог рассуждать о смысле жизни с людьми, не вызывающими большого доверия. Однако других не было, другие были заняты в эти трудные времена поисками возможностей попасть в струю, которая бы вынесла их на островок благополучия и сытой жизни.

Когда такой образ жизни становился поперек горла, я прекращал походы в пивнушку и, занимаясь домашними делами, с грустью вспоминал прожитые годы. Чаще всего мою душу сверлило осознание своей никчемности.

Однажды, при встрече с одним местным самобытным поэтом, я рассказал ему одну историю, произошедшую со мной во время службы в Германии. Тот пустил слезу, вручил мне сборник своих стихов с дарственной надписью и посоветовал мне:

– Мил человек! Не попробовать ли тебе изложить все это на бумаге. Глядишь, и польза будет, да и оставишь после себя что-то вечное, пусть даже небольшое. Судя по этому этюду, неплохо у тебя получается. Совсем неплохо.

Недолго думая, я решительно взялся за ручку и бумагу. Днем – работа на предприятии, вечером, если есть такая возможность – работа головой. Я взял за правило, ежедневно писать хотя бы по страничке рукописи. Не всегда это получается, поэтому-то вот уже в течение длительного времени не прекращаю эту работу.

Раньше, в делах и заботах, изредка вспоминалось об Агнесс и ее матери. Вспомнишь о них, бывало, и заболит сразу душа. Сам не свой мечешься по квартире, стараясь отвлечься и выкинуть из головы воспоминания. Все равно ничего уже не изменить. Прошлое удаляется все дальше и дальше. Ослабевают чувства и медленно, но уверено стирается в памяти та единственная встреча с Агнесс, моей племянницей, которую воочию видел только один я из всего нашего большого семейства. Владимир, при наших встречах, больше ни разу не заговорил со мной о своей дочери. Кстати, имею ли я право называть Агнесс его дочерью? Имеет ли он право так считать? Возможно, задумываясь над этим, он не находит ответа, потому и молчит. И все-таки я считаю и надеюсь, что Агнесс сама может решить и решит эту проблему. Что еще можно сказать? Пожалуй – все.

    10.05.2013

Барбара

В самом начале лета, мы с женой стали замечать, как крепнет наша младшенькая дочь и, вот, однажды решили, что Вале с двумя дочерьми следует поехать в Сибирь, к ее матери на все лето. Там лучше климат. Недаром на церемониях юбилярам почти всегда желают сибирского здоровья. Солнечных дней в Сибири не меньше, чем в Крыму, излюбленном месте отдыха жителей Союза. Мы получили визу на въезд моих женщин на территорию Союза, и я остался служить один до самой осени.

Трудно привыкнуть к одиночеству. Я за это время прочувствовал все «прелести» холостяцкой жизни и перестал завидовать молодым офицерам, живущим в гостинице,

Редко задерживаясь на службе, я продолжал вовремя приходить домой, наспех готовил себе ужин, если было из чего готовить, ну, а если не было, обходился сладким чаем с бутербродом из черствого хлеба, остальное время убивал, бесцельно бродя по комнатам или перелистывая страницы первых попавшихся в мои руки книг. Перед сном я вновь читал что-нибудь и засыпал с книгой или журналом в руках. Если бы меня спросили на следующий день, о чем я читал с вечера, сомневаюсь, что смог бы что-то вспомнить. Спал тревожно и чутко реагировал на каждый плач ребенка, доносившийся через открытые окна.

Однажды ночью из другой комнаты послышался детский плач. Реакции жены не последовало. Мой дремлющий мозг соображал: «Наверно крепко спит. Умаялась с двумя за день». Ребенок не успокаивался. «Придется подняться самому». Однако плач внезапно стихает. «Слава богу, спит дочка». Спится очень плохо, просто дрема и все; заныло сердце, с чего бы? Снова плач. С закрытыми глазами поднимаюсь с постели, все в квартире измерено шагами: три шага до двери, еще пять до детской кроватки, где спит младшенькая, вот и она.

Дурак! Купил кроватку, которую даже невозможно покачать, Погнался за красотой. Это мое первое приобретение здесь, в Германии. Как получил первую получку, сразу за кроваткой для дочери.

Ловлю руками продольную часть решетки и начинаю плавно поднимать и опускать бок кроватки. «Почему так легко?». Сознание возвращает меня в сегодняшний день, вернее, в ночь. Я бегу в спальню и бросаюсь на кровать, не опасаясь разбудить жену. В квартире я один! Один, почти месяц. Но я ведь сам, по первому решению жены поехать в Сибирь, поддержал это решение, ведь против моего благополучия ставилось здоровье нашей дочки.

Плач мне не приснился, и не было никакой мистики, через открытые окна он донесся из другой квартиры. Плакал соседский ребенок, – почти в каждой семье есть дети.

Продремав до утра и легко перекусив, я спешил на работу, а вернее – убегал от одиночества и тоски. В людском окружении, в общении с людьми день проходит незаметно. Но снова приходит вечер. Выйдя из КПП части, сворачиваю в сторону своего подъезда, возле которого на лавочке уже никто не сидит, и по газонам уже не бегают дети.

Поздно. Но спать не хочется, да и что меня ждет дома? Пустая квартира да пыль, пыль везде – на мебели, на полу, на подоконниках.

Порой я часами лежал в постели, не засыпая. Прибавляя шесть часов разницы по времени, я представлял, что происходит в этот момент там в Сибири. А утром, спеша в полк, к своим солдатам на подъем, рылся в шкафу в поисках чистой рубашки; если в руки случайно попадали детская распашонка или платьице, я прижимал их к своему лицу, вдыхая тот пропадающий уже детский молочно – кисловатый запах, который сводит с ума даже взрослых мужчин.

Как-то, возвращаясь вечером домой, я представил себе, как пролежу несколько часов в тоске и воспоминаниях, прежде чем усну и, чтобы избежать этого, я направился совсем в другую от дома сторону, в центр города. Я знал, что в это время в городе пусто, но мне нравится бродить даже по пустым улицам этого старинного немецкого городка. С удовольствием вышел на главную площадь, мысленно поздоровался со старым каменным Роландом и направился к главной торговой улочке, сплошь состоящей из домов, первые этажи которых были набиты разнообразными магазинами и магазинчиками. Обойдя большое здание кирхи и, рассмотрев ее со всех сторон, я оказался около запотевших и от этого, чуть светящихся, окон гастштедта «Ratchaus».

За толстыми стеклами в синем табачном дыму я едва различил множество сидящих за столами людей. Одни пили пиво, переговаривались и жестикулировали руками, другие тоже что-то пили, но делали все это, молча. Они отдыхали. Некоторые играли в карты, другие что-то читали или разгадывали кроссворды, заполняя карандашом пустые клетки в тонких журналах.

Глядя на них, мне страшно захотелось туда, к ним, для того, чтобы сбежать от тоски, от одиночества. На всякий случай, я нащупал в кармане деньги и, решившись, твердо шагнул в приоткрытую дверь гастштедта. Проходя по залу, я заметил, что привлек к себе внимание сидящих за столиками немцев. Послышались доброжелательные возгласы:

– Что, господин офицер, пришел пива немецкого попить!

– Товарищ, поздно подошел, мест нет и, не будет до полуночи.

Об этом я, кажется, уже догадался сам. Тем не менее, «несолоно хлебавши», как у нас говорят, уходить из гастштедта не хотелось и я, пройдя через весь зал, нырнул в боковую дверь, из которой только что вышла молоденькая официантка с пивом и оказался в баре. Там командовала высокая, сухая, со сморщенным лицом и, не очень приятная на вид, женщина. Гастштедт был частным и, она, вероятно, была хозяйкой этого заведения, иначе, какой бы чудак взял в свое людное место такую страшненькую обслугу.

Мне очень не хотелось уходить из гастштедта, поэтому, улыбаясь, как можно обаятельнее этой даме, я пытался вызвать у нее сочувствие ко мне, сообщив о своем одиночестве и тоске. Она предложила мне сесть за служебный столик, находящийся в углублении. С двух сторон стола висели темные портьеры, на столе стояла пепельница, набитая фильтрами от сигарет – «немецкими окурками», и бокал с темным напитком, вероятно с «Колой».

Хозяйка поставила мне пиво, а я заказал еще сто граммов водки, немецкой «Луникопф». Это мое желание она тоже исполнила.

Через какое-то время дверь в зал открылась, скрипа не было, но тишина была прервана монотонным гулом зала. Я сидел глубоко в нише, мимо меня пропорхнула легкая фигурка официантки, обдав тонким ароматом духов. Я понял, что она не заметила меня, когда стала поправлять что-то в одежде, приподняв и без того очень коротенькую юбочку.

Женщина по ту сторону стойки, улыбаясь, смотрела на нее и молча, не проронив не слова, не кашлянув, ждала, когда вошедшая девушка посмотрит на нее и, только после этого, стала показывать на меня глазами. Сообразив, девушка быстро обернулась и, увидев меня, покраснела, поправила одежду и извинилась, пробурчав, однако, что-то в мой адрес. Тут же она присела на стул с другой от меня стороны стола, прикурила, щелкнув зажигалкой и, бросив ее на стол, взяла бокал. Она курила, стараясь не смотреть в мою сторону, а я нагло разглядывал ее профиль. Девушка чувствовала мой взгляд, но не подавала вида и терпеливо переносила мою бестактность. Но, может быть, ей было приятно, что с нее не сводят глаз. Конечно, я очень хотел бы с ней поболтать, познакомиться, но не решался заговорить, смущенный ее красотой и молодостью.

Чтобы выйти из создавшейся ситуации, а не просто сидеть истуканом, я ничего лучшего не придумал, как заказать у сухопарой женщины еще сто граммов водки. Девушка напротив, увидев мою дозу, с любопытством, но без ехидства, спросила меня:

– Много не будет?

– Да не должно быть, много, – ответил я и демонстративно, приняв ее вопрос за подковырку, поднял бокал и залпом выпил. Официантка хлопнула в ладоши и снова приняла независимый вид, продолжая курить.

Разгоряченный водкой, я потерял рассудок, развязно повел себя, встал и подошел к бару. Женщина удивленно спросила:

– Noch mal? – что по-русски значило – «Еще раз?» или «Повторить?». Я отрицательно покачал головой и, как мог, долго объяснял, что хотел бы выпить, но только вместе с прекрасными женщинами. Девушка за столом даже прекратила курить, внимательно прислушиваясь к тому, что говорил я. Поняв смысл сказанного, она моментально среагировала, заявив:

– Я согласна выпить, но только шампанское.

При этом она состроила такую капризную гримасу, что я сразу же пообещал ей:

– Да! Я беру самое хорошее шампанское.

Старая хозяйка вела себя совершенно по-другому. Услышав мои слова о прекрасных женщинах, она, вроде как смутилась, сморщила и без того морщинистое лицо и махнула рукой, точно говоря, видимо, имея в виду только себя: