80+. Как я (вы) жил

– А бурки где? – спросила мать, глядя на мои босые ноги. Пришлось дяде Леше идти на улицу и выуживать из грязи мои бурки.

– Еще раз потеряешь бурки, – прокричала мать, – до весны просидишь на печке!

С тоской я смотрел в окно как хлюпает дождь по лужам и как месят грязь проезжающие иногда по улице машины. Интересно было смотреть, когда загрузнет какая-нибудь машина и вжикает, и дергается туда-сюда. Но это было редко.

Колея была накатанная. А была она глубокая, местами выше колен и даже глубже, но я такие места обходил.

Но вот, кажется, и дождь перестал, и вроде бы и просохло. Решил я к Петренкам сбегать. Ненадолго. Они через дорогу жили. А как мне обрадуются Колька и Варька!

И вот пока моя мать с бабой Катей и ее старшей дочерью Марией перебирали пшено, которое они недавно выменяли в соседнем селе на мамины «тряпки», я потихонечку влез в бурки и вышел из хаты.

Постоял, послушал – никто не зовет, вышел на улицу и прямиком через дорогу. Это мне из окна показалось, что грязь подсохла. Она оказалась такая липкая, и я проваливался иногда так глубоко, что еле ноги вытаскивал. А вот и первая колея. Влез я в нее, а она мне до колен. И, так как мне было уже почти четыре года, то я не испугался, а задумался:

– А не повернуть ли мне назад по своим следам! – но потом решил:

– Почти половину прошел, а вдруг Колька или Варька в окно увидят, – и тогда я уверенно пошел ко второй колее. Вступил в нее одной ногой, потом второй, и вдруг чувствую, нога поднимается, а бурка нет. Ни на той ноге, ни на другой.

Я стал дергаться, раскачиваться и, в конце концов, потеряв равновесие, упал руками в грязь. Еле поднялся. Руки в грязи, сам весь в грязи и ни шагу, ни туда, ни сюда. И тут я услышал сзади шум. Оглянулся и увидел, что по дороге едут машины.

Я опять задергался ногами, но грязь держала меня крепко. Я снова упал, поднялся и, глядя на приближающиеся машины, заревел от страха.

А машины остановились, из первой вышел немецкий офицер, и соскочило еще несколько солдат. Показывая на меня пальцами, они хохотали и шли ко мне. Первым шел офицер. Он улыбался и что-то говорил. Я видел, как на меня надвигается огромная фигура немца, и заревел еще сильнее.

А он нагнулся, взял за шкирку и, вытащив меня из грязи, понес к нашему дому. Мои бурки остались на дороге и я, болтая босыми ногами закричал, показывая руками на них.

Я помнил, что мне грозило от матери за их потерю. Офицер, что-то прокричал, и кто-то из солдат, забежав вперед, сфотографировал нас всех на фоне машин, а затем, смеясь, достал из грязи мои бурки и отдал офицеру. Он брезгливо взял их левой рукой и вошел во двор.

На крыльце, испуганно прижимаясь друг к другу, стояли моя мать, баба Катя и Мария. Немец что-то сердито и громко говорил, показывая то на меня, то на них, то на дорогу. Кроме слов «киндер, нихт, матка, яволь, ферштейн» никто ничего не понимал и от этого всем было еще страшней.

Мать моя несколько раз пыталась кинуться ко мне, но хлесткое «хальт» останавливало ее, и она только таращилась на меня широко раскрытыми глазами. Я перестал реветь и только водил глазами по всем лицам.

Потом немец со словами «киндер, матка, нихт, ферштейн» опустил меня ногами в бурки и отпустил. Я сразу побежал на крыльцо и спрятался за всеми нашими. Немец еще что-то сказал, смеясь, солдаты загоготали, и они ушли. И пока не заурчали машины и не уехали с нашей улицы, все окаменело стояли на крыльце.

Затем мать схватила меня и зажав меж колен, начала шлепать руками по попе. Я заорал. Баба Катя вырвала меня из ее рук и со словами:

– Ты что? Совсем рехнулась! – ушла со мной в другую комнату. А мать рухнула коленями на пол и, уткнувшись в кровать, громко заголосила.

– Ничего, ничего поплачь, поплачь, не молчи, – говорила баба Катя, а я только глядел на них и испуганно всхлипывал.

И чего это она ревет? Ведь немцы уехали.

Прошло много лет. И сейчас вспомнив это, я подумал: «Ладно, напугались мы все тогда здорово, да и мне перепало. Но ведь задержал я тогда колонну немцев почти на полчаса.

А вдруг в это время где-то шел бой, и немцам нужна была помощь. На войне иногда минуты решают исход боя, а тут они опоздали на полчаса. Так кто ж я тогда? Дитя войны или ее участник! А? То-то! Если бы они здесь об этом случае знали, точно положили бы мне масло в кашу!

Десять грамм!»

РАЙСКИЕ ЯБЛОЧКИ

Было лето 1943 года. В нашем саду росли яблоки, груши и разные ягоды, ну, в, общем, все, как у всех. Правда, у соседей наших одна яблоня была с какой-то особенной кислинкой. Таких яблок у нас не было, и я иногда лазил в их сад. Но с тех пор, как у них поселился немецкий офицер, лазить стало опасней.

А на улице ребята иногда хвалились, как они рвали яблоки в разных садах, и рассказывали, где крупнее, а где вкуснее. Я им рассказал про наш соседский сад и вкусные яблоки, но они побоялись залезать туда, так как там жил немецкий офицер. Ну, раз так, тогда я решил этими яблоками их угостить. А чего мне бояться! Не будут тогда малявкой обзывать.

В этот раз я решил забраться в соседский сад поближе к сумеркам, когда все уже в хате и редко кто куда выходит. А отделял их сад от нашего только тын. Тын – это забор из кольев, переплетенных ветками лозы. Через такой забор очень удобно перелезать.

И вот я уже в саду, пригнулся, прислушался и осторожно, как партизан, где ползком, а где вперебежку добрался до своей яблони. Набрал яблок в карманы и за пазуху, затем присел и прислушался. Никого. Только птица какая-то прилетела и зашелестела листьями, а потом все стихло. Я прокрался обратной дорогой и залез на тын. Посмотрел по сторонам и спрыгнул вниз.

То, что лямка штанов за кол перехлестнулась, я не заметил. А мне мамка штаны недавно сшила с лямкой наискось через плечо на двух железных солдатских пуговицах. И повис я на этой лямке вниз головой.

Яблоки из-за пазухи почти все высыпались. Да ладно, потом соберу.

Хорошо, что был тын, а не дощатый забор, и стал я руками перебирать ветки лозы и понемногу подниматься.

Поднялся немного вверх. Затем одной рукой держусь за тын, а второй пытаюсь снять лямку с кола, и почти снял, но вдруг сорвался и опять завис. Тогда я снова стал перебирать руками и подниматься вдоль тына. Долез до верха, а ногами уцепился за тын с другой стороны кола, затем взялся за лямку и стал ее поднимать вверх.

Но она не поднималась, так как после моих падений защемилась между колом и тыном. Я согнулся, приблизился к колу еще ближе и с силой дернул за лямку и снова сорвался и повис.

Вдруг слышу, вроде, ветка в саду хрустнула, как будто кто-то идет. Я замер и стал всматриваться в щели между ветками тына. И увидел, что в мою сторону тихо крадется немец с пистолетом в руке наизготовку.

И когда он в сад зашел? Я и не слышал! Вот зараза! Я замер и даже перестал дрыгать ногами, которые торчали над тыном. И вдруг я ни с того, ни с сего как чихну. Я перепугался и заплакал. А вдруг немец пальнет в меня из пистолета? Когда слышу:

– О, майн гот! Киндер! Нарр! – и еще что-то по-немецки. Он подошел, взял меня за ноги и снял с кола. Затем, то, смеясь, то, ругаясь, перешагнул через тын и понес меня к нашему дому. Я от страха только вжал голову в плечи и молчал. Немец зашел на крыльцо, ногой открыл дверь и зашел в хату.

При виде немца с пистолетом в одной руке и моими точащими вверх ногами в другой, баба Катя уронила чугунок на пол, моя мать кинулась ко мне, а потом, встретившись с взглядом офицера, отскочила и прижалась к печке.

Марийка же ухватилась руками за нижнюю челюсть и выпучено глядела на меня. А немец кричал на всех и в промежутке между выкриками «Русиш швайн», «Барбар», «Нидрих раса» и другими словами, засунул пистолет в кобуру, поставил меня на ноги и высыпал все яблоки, какие у меня были на пол.

Все молчали, и я тоже, но чувствовал, что мои глаза вот-вот лопнут от страха. Я ничего не понимал, что он кричал, но четко представлял, что теперь мне здорово попадет.

Покричав еще немного, показывая указательным пальцем то на меня, то на остальных, со словами «Диб раса» немец раздавил все яблоки на полу сапогами и ушел из хаты. И пока в хате стояла мертвая тишина, я попытался быстро спрятаться за печку.

Со словами:

– Господи, та за шо ж мэни отакое наказание? – мать выхватила меня из-за печки и, продолжая кричать:

– Да шоб ты подавывся отымы яблукамы! И в кого ж ты тилькы народывся? – начала шлепать меня по попе.

Я орал, уворачивался и подставлял руки под удары. Но все равно попадало мне чаще, чем я бы хотел. В конце концов, баба Катя не выдержала моего крика и вырвала меня из ее рук. Я ревел от боли и обиды, а баба Катя гладила меня по голове и приговаривала:

– Господи, та шо ж ты з намы робышь, Витенька! Та так колы-нэбудь пэрэстрыляе нас из-за тэбэ якый-нэбудь нимэць. И колы ты тилькы поумнеешь?

После, когда все поутихло, я спросил:

– А с чого так нимэц разорявся в хате?

– Так вин же учыв нас, шо не можна чужэ брать, не можна до сусида лазыть. Вони дужэ сердяться, якщо хтось чужое визьмэ. Воны й убыть можуть!

– Шо? Из-за отых дэсяты яблук отак кричать! Та у нас в саду такых яблук хоть видрамы збырай – самы збырать нэ поспиваем!