ДР. Роман в трех тетрадях с вопросами и ответами

Ева спокойно допила свой чай, помыла чашку, тщательно вытерла руки бумажным полотенцем, бросила скомканную бумагу в ведро и, когда я уже хотел было извиниться, ответила:

– Ты, как и всегда, очень точно подбираешь определения, папа. Да, я содержанка. И что? Хочешь спросить, стоило ли ради этого так усердно учиться? А я и не напрягалась. Голова-то твоя. Тело и лицо – мамины. Но голова твоя. Из моего собственного – только душа. Так вот она моя, и ничья больше. А душа хочет жить так, как я живу сейчас. Захочет по-другому, буду по-другому. Но… Не надо было все-таки говорить это вслух… Тебе – особенно не надо было…

И она ушла. Это было за месяц до моего побега. С тех пор мы не виделись. Немудрено.

Вот почему менее всего я ожидал увидеть в Старцево свою дочь. Но именно Ева со своим парнем оказалась передо мной в тот день, как и Камневы, застав меня в той же бандонеон-одежде. Только играл я Пьяццоллу – тягучее и тоскливое Oblivion. Я ни на что не рассчитывал, не ждал Камневых, не надеялся, что они ради моей игры оставят гостей. Просто – настроение.

Завидев дочь, я, честно говоря, поначалу даже не узнал ее. Наверное, виной тому был ее спутник. Уж очень он бросался в глаза. Высокий, на голову выше Евы, бородатый парень с кольцом в ухе и в наколках, сплошь покрывавших его руки. Весь с головы до ног в черном, он производил угрожающее впечатление. Как показали дальнейшие события, обманчивое. Тем не менее на его фоне Ева в своих бежевых шортиках и белой маечке-топике просто терялась. Хотя для девушки она была очень даже немаленькой. Что-то около 180 см. Я так и продолжал бы тормозить, если бы не голос. Ева поздоровалась:

– Здравствуй, папа.

Сказать такое мог только один человек на свете, и я наконец пришел в себя и поднялся. Бородатый не сдержал легкую ухмылку. Видимо, он был наслышан обо мне, но именно такой встречи все-таки не ждал.

– Здравствуй, Ева, – пробормотал я и закрыл бандонеон со звуком.

Парень снова ухмыльнулся и представился:

– Виталий. Здрасьте.

– Здравствуйте. Приятно.

– И мне. Наслышан, – подтвердил Виталий мои догадки.

– О чем же? – Поинтересовался я.

– О том, что вы… неординарный человек.

– Невелика неординарность, – я чуть развел руки в стороны и бандонеон предательски зазвучал.

– Да я не о сейчас. Я вообще…

– Вообще, молодой человек, не бывает. Все и всегда только в частности…

Ева улыбнулась – эта мысль была ей хорошо знакома – частая моя сентенция. Я меж тем поинтересовался:

– А вы кем Еве приходитесь? Так, знакомый или… Как здесь говорят, пахарь?

– Ну, пожалуй, пахарь. А? – Виталий посмотрел на Еву, и она несколько раз кивнула в знак согласия.

– То есть можно сказать – член семьи? – подытожил я, вызвав очередную улыбку Евы.

– Можно сказать, – подтвердила дочь.

– Угу, – буркнул я.

Заметив за спиной пары немецкий внедорожник, спросил.

– А вот борода ваша и кольцо, и рисунки все эти – они от моды или из принципа?

– И то, и то.

– И в чем же они, ваши принципы, кроме этого?

– Папа! – Ева почувствовала, что я начал заводиться – сам уж не знаю с чего. – Может, все-таки сменим обстановку?

– Ты о моей одежде?

– У вас тут так принято?

– Голым гостей встречать? Случается… Ладно, пойдемте в дом, – пригласил я и направился к бочке, которая была слева от меня по курсу.

Я чувствовал пристальные взгляды понятно на каком месте. Ева вряд ли до этого хотя бы раз в жизни наблюдала его у меня, ничем неприкрытое. На пороге я развернулся. Они даже с места не сдвинулись. Пришлось объясниться.

– Ну, чего стоите? Это дом, представьте себе. Такие вот они, мои принципы, – ударил я по слову «мои» и поднялся на крыльцо…

Потом был чай и местные варенья. Обстоятельный разговор о принципах. Они у «пахаря» действительно были. И Ева, что удивительно, была их радикальной сторонницей. Ни с одним из прошлых ее мужчин такого согласия не наблюдалось. Впрочем, я слишком мало их знал, чтобы утверждать категорически. Но речь о другом. Ева всегда была слишком интеллектуально независима, чтобы кому-то или чему-то там следовать. Виталий же подчинил ее себе, будто бы сломив духовно. Ева потеряла голову, но отнюдь не в обычном, бабском смысле. Другое дело, что лидерство его на момент нашей встречи уже не было тотальным. Впитав чужие идеи, Ева считала их вполне своими, а их с Виталием связь наполняла ставшие общими принципы каким-то особенным светом. Я бы сказал огнем. В котором оба и сгорели… Как там Ольга? Если бы знать…

Что до самих принципов, то они не показались мне опасными. Я не увидел в них ничего плохого, так как сам исповедовал ту же веру. Речь шла о веганстве и движении зеленых в целом. Только вот их тема была радикальной, воинствующей, что для меня ни тогда, ни сейчас неприемлемо. Названий конкретных группировок и обществ я не услышал. Они маскировались. Пусть мы и ходили по одной стороне улицы, но с разной скоростью и с разными намерениями. Речь так или иначе шла о зеленом анархизме и, в частности, о практике освобождения животных, которую я не поддерживал, находя ее несколько наивной. Почти год общения с Камневыми только укрепил во мне этот скепсис. Но Виталий с Евой были верными адептами схемы, считая, что без радикального решения вопроса с животноводством в любой его форме все прочие действия «зеленых» не имеют смысла, а веганство так и останется сектантством. Последнюю мысль я принял, но категорически не согласился с методами укрепления «зеленой» веры.

Дело в том, что Виталий и Ева считали насилие в данном вопросе вполне допустимым. Во благо целого почему нет? Но такая постановка вопроса с моей точки зрения обесценивала заложенную в веганстве идею ненасилия. Нельзя добиться ненасилия над животными насильственным путем. Это логическая ошибка. Виталий возражал: может, это и логическая ошибка, но другого пути нет. Все прочее – полумеры, которые только оттягивают решение вопроса. Ева целиком и полностью поддерживала эту точку зрения.

Я не соглашался, спорил. В конце концов, мы остались каждый при своем. Разговор затянулся. Общих тем оказалось достаточно. Конечно, Виталий не был гением мысли. Он был скорее практиком движения. Такие, именно что-то делающие, а не думающие и разговаривающие, Еве всегда нравились – она не любила болтовни. По ее мнению, слов должно было быть ровно столько, сколько нужно для того, чтобы что-то реально изменить. Сами по себе они не имели для нее никакого значения. Поэтому, когда мы с женой время от времени подкидывали ей заумных мальчиков, Ева над ними просто издевалась. Они сбегали от нее, как от чумы. Мама одного из таких умников всерьез утверждала, что Ева его изнасиловала. Уж не знаю и боюсь даже предположить, что действительно произошло, но мне стоило тогда усилий отговорить дамочку не смешить мир и не подавать заявление в полицию.

Виталий был другим. Если он что-то и говорил, то не утверждал и не рассуждал, а сразу призывал. Мои доводы он слушал, опровергал, но было заметно, что и доводы, и опровержения ему малоинтересны. Он был из тех, кто с самого начала знал, как надо. Меня это и восхищало, и пугало одновременно. Давно-давно усвоенный из какой-то бардовской песни принцип «бойся человека, который знает, как надо» в отношении Виталия не сработал полностью. Я не испугался. Едва-едва насторожился.

О прочем мы поговорили по душам. Выяснилось, что никакого зла Ева на меня не держит и весь этот год искала сбежавшего отца. Найти помог как раз Виталий, айтишник по первому образованию. Парень вычислил местонахождение моего ноута. Помимо этого, они приехали без какой-либо цели. Так, проветриться. Жить думают в палатке. Так что не стеснят.

Я кратко обрисовал местность и предложил им свою лодку в полное распоряжение. Виталий вежливо отказался. У них, оказывается, была своя – резиновая. Да еще и с японским мотором. Куда уж я с Гришкиной рухлядью. Узнав, что острова свободны для доступа, они решили прокатиться до них. А когда я уточнил, чем занимаются Камневы на Полигоне, оба, не скрывая от меня своей реакции, многозначительно переглянулись. Я беспечно не придал этому никакого значения и, когда провожал их, предупредил лишь как полноправный местный об опасной западной части озера. Они пообещали не заходить в те воды и отплыли.

Я усомнился в их искренности и проследил за лодкой. Ждать от «революционеров» выполнения общих правил едва ли стоило. К моему удивлению они сдержали обещание. Когда Ева с Виталием огибали Полигон с восточной стороны, я увидел Федю и Даню. Пара сидела у возведенного на две трети костра и о чем-то вела беседу. Конечно, ничего не было слышно. С юга острова часто долетали только Валины напевы. Только позже я узнал, что Федя и Даня почти все время, что я принимал гостей, говорили. Говорили долго, смутно и несчастливо.

Сыр Даня в тот день так и не сделала. Не сделала и на следующий. Два дня простоя. Такого в сезон доения с ней не было ни разу за все годы, проведенные на Полигоне. И если на следующий день еще с вечера причиной тому стали силы внешние, то в тот день виной всему была она сама. Ее хватило только на то, чтобы подогреть молоко. До закваски, сычужного фермента и плесени дело не дошло. Сыр требовал хорошего душевного настроя, которого не было. Ему просто неоткуда было взяться.

Даня выключила сыроварню, вышла из дома и, побродив по веранде, направилась к Феде, не имея никакого плана. Только эмоции. И, как нетрудно догадаться, переживания ее не были позитивными. Федя и сам, пока Даня грела молоко, не раз порывался все бросить и пойти к жене. Так что два огня сошлись по взаимному желанию.

Скот был на выпасе. Дети – там же. Гости спят. Идеальная ситуация. Для чего? Вряд ли они в тот момент думали наперед. Обоим нужно было выговориться. Именно друг другу. Нельзя было, как обычно, забыться в делах. Но, похоже, начали говорить они раньше – весь год, а может, и не один, они это делали каждый про себя, и частые танго были лишь попыткой связать рвущееся на части, ибо Даня бросила мужу в лоб, без всякой подготовки:

– Нам надо развестись.

Дальше – больше:

– Я не могу больше убивать. То есть не убивать, а участвовать в этом. Не могу больше улыбаться тебе, зная, что твои руки делали это. А ты еще и детей приучил. Особенно Германа. Особенно! Вся наша жизнь здесь выстроена на каком-то чудовищном эгоизме. Мы берем от животных всё и затем убиваем их. Все ради детей, но ради них только или ради себя? Мой сыр? Твой хамон? Неужели неясно, что не будет, как надо. Не будет! Не те условия, не тот климат. Все не то! Вон, они привезли – это то! А наше – не то! Мы себя обманываем уже почти десять лет! Обман! Десять лет! Обман! Я даже кофе пью и тебя обманываю. Я его не хочу. Что-то другое – воду, молоко, сок – хочу. А кофе нет. Даже зимой, когда холодно, не хочу. А зима?! Ну холодно утром. Жуткий холод в доме. Кто посмотрит: муж и жена в обнимку спят через тринадцать лет… Просто в доме холодно! Просто нет нормального отопления в доме и все! Потому и спят… Да и спим как? Под шкурами. И дети спят. Первобытщина какая-то. Бред! Бред! Бред!

Даня замолчала и пристально смотрела на Федю, который, слушая ее, продолжал выкладывать костер. Повисшее молчание не сразу остановило его. Он положил еще три длинных березовых полена, прежде чем ответил. И сразу стало понятно, что Даня первой фразой озвучила то, к чему он и сам давным-давно пришел. Картина распада у него, конечно, была своя, но сути это не меняло:

– Ты права, – сказал Федя и взял следующее полено.

Даня немного подождала разъяснений, и, не получив их, уточнила: