Пеньюар

И не стирает. Я в грязных штанах хожу. Спать ложусь один и не сплю. Думаю, как у Ирки прощение выпросить. Что сказать? Прости меня, Ира и цветок подарить? Так это уже было. На колени перед ней встать? Так уже стоял. Посуду за собой мыть? Так уже мыл, три дня, правда. А потом снова в раковину складывать стал. Неохота.

Может, думаю, мне в следующий раз в ванную заскакивать и воду на себя лить? Чтобы в себя прийти, чтоб как-то опомниться. Или на балкон выпрыгивать, а может за дверь? И стоять там на площадке. А что? Мне может, нравится на площадке стоять. А может, всё в шутку превращать? Прям шутить и смеяться?

Или сидеть и молчать. Как будто я не слышу ничего. Оглох. И вот иду я с работы, и сам себя настраиваю. Сейчас, приду, думаю, а дома Ириша. Уже, наверное, котлет нажарила, макарон наварила. Настирала, нагладила, полы намыла. Свитер распустила…

Захожу домой, Ирка бегает с полотенцем, дым разгоняет.

– Ой, – говорит, – сухари подгорели!

А мне сказать охота, что сожгла ты их! Как всегда! Растяпа! Но потом думаю, да ладно. Да кому нужны эти сухари? Форточки пооткрыл и давай с полотенцем прыгать. Так дышать невозможно! Как еще квартиру не спалила, я вообще удивляюсь!

Так Ира прыгала-прыгала, полотенцем махала, меня два раза ударила, и банки стеклянные уронила. В одной манка была, в другой пшено.

– Ой, – говорит, – банки разбились!

А они на куски разлетелись по полу, хорошо, что в нас не попали. Я представляю! А Ира скорей за совок, давай мести. Метет, а мне так и сказать охота, Ира, сказать, ну какая же ты неловкая! Ну никакой грации! Но я кинулся осколки собирать, думаю, всё рано эту манку никто не ест, а пшено так тем более! А Ира веником метет.

– И зачем, – говорит, – ты эти полки повесил? С них же валится всё! Да еще над столом, не встать, ни сесть!

А куда мне их прибить? На потолок? Но я снова промолчал, только обидно мне стало. Думаю, стараешься изо всех сил, хочешь, чтобы в доме полки были, чтоб все на полках стояло, чтоб Ира на кухню приходила и радовалась.

И чувствую, что распирает меня. Что еще чуть-чуть и скажу что-нибудь. Я скорей в ванную заскочил, думаю, освежусь, заодно руки помою. Воду включил и сразу легче! Умылся и другим человеком себя почувствовал. Смотрю на себя в зеркало, и радостно мне!

Тут Ирка заглядывает.

– Ой, – говорит, – ты здесь что ли? Все налюбоваться не можешь?

– Не могу, – говорю я и водой в нее брызгаю, чтобы в себя пришла.

Ну, сколько можно?

– Ой, – визжит Ира, – ты что? У меня же тушь!

А у нее и правда тушь, и течет она разводами по всему лицу.

– Ничего! – говорю я, и брызгаю в нее со всей силы. – Всё равно умываться!

А Ирка закрыла лицо руками и стоит передо мной.

– Ой! – смеюсь я и водой ее обливаю. – Мы такие красивые стали, хоть картину пиши!

А Ирка замерла и стоит мокрая, не шелохнется.

– Не смотрите на нас, – говорю я Иркиным голосом, – у нас с лицом что-то! Ой, это, наверное, аллергия? А на что?

Так, а мне весело! Ира, наконец, замолчала, теперь и я могу слово сказать.

– Ой, – говорю, – а как же мне жить с такой красавицей? Лицо у нас черное, вы не из Африки?

А Ира стоит, руками лицо закрыла, только плечи вздрагивают.

– Ай-яй-яй, – причитаю я, – а нам грустно, а мы рыдать вздумали. Жизнь тяжела, конечно! Сухари сожгла, банки расколотила, ой! Да еще полка не так прибита!

А Ирка стоит передо мной, всхлипывает.

– Ира, – говорю, – да ты чего? Ты что, плачешь что ли?

А мне не верится. Ну что я сделал-то?

И вдруг мне ее жалко так стало.

– Ириша, – говорю, – ну чего ты? Ну не плачь, ну прости меня…

Обнял её, а она еще сильнее рыдать начала, да так горько, будто у нее горе какое. А я стою и думаю, ну что мне делать? На балкон в следующий раз идти?

Или на площадку?

Только все вместе!

Хорошо всё-таки раньше было. Все прыгали, и никто ни у кого не спрашивал. А сейчас попробуй! Все сели и ты сиди. Все пошли и ты со всеми. А мне может, одному охота?

Захотел, встал. Захотел, пошел. Так, а за тобой все пойдут, а всем интересно. Что ты там делать будешь? Я раз пошел, так все пришли, встали. Как быть самим собой, когда все смотрят?

Так собрание же собрали. Только все вместе, говорят, единым сплоченным коллективом мы сможем товарищи! А мне может, одному охота?

– Нет, товарищи, – говорит Федор Афанасьич. – Одному нельзя.

– Да мало ли что может случиться? – заволновался Тимофей Михалыч. – Потерял равновесие, упал, перевернулся два раза…

– Изломал балюстраду, – добавляет Федор Афанасьич, – задел бочку с бензином…

– Уронил углеводородный баллон, – переживает Тимофей Михалыч.

– Сорвал пломбу, – с тревогой в голосе говорит Федор Афанасьич.

– Перекрутил шланг, – качает головой Тимофей Михалыч.

– Развинтил винты, – беспокоится Федор Афанасьич.

– Размотал изоленту, наступил на провод, облился! – хватается за сердце Тимофей Михалыч.

– Перепутал карманы, – с отчаянием в голосе говорит Федор Афанасьич.

– Подавился колбасой, – пугает нас Тимофей Михалыч.

– Поэтому, – говорит Федор Афанасьич, – всегда должен быть рядом товарищ. А лучше несколько. Это залог нашего с вами здоровья!

– Будет здоровье, товарищи, – говорит Тимофей Михалыч, – всё будет!