Пеньюар

– Вы, – говорю, – гражданочки домой бы шли. У вас там мужья, дети. Забыли?

А они головы вверх подняли, не поймут, откуда голос.

– Да-да! – говорю я ещё громче. – Мужья пришли с работы, где же жены? Где на плите вареная морковь? Где жареное мясо, макароны? В конце концов, где первая любовь?

Вижу, гражданочки послушались и пошли себе домой. Так и правильно! И нечего без дела болтаться. А мне так радостно стало! Я сел себе в тишине, сижу, думаю. Как, думаю, развивать в себе такие качества советского человека, как устойчивость к алкоголю, верность своим идеалам, принципиальность, неподкупность, решительность….

Вдруг снова какие-то голоса. Я сразу к окну и из окна им говорю.

– Все женщины чистят картошку, – говорю. – Все женщины моют полы! Готовят бульоны, окрошку, в духовке пекут пироги.

Смотрю, гражданочки по сторонам оглядываются, не поймут, откуда голос.

– Все женщины яйца взбивают! – торжественно продолжаю я. – Все женщины хворост пекут, они как никто понимают, зачем в этом мире живут.

Смотрю, гражданочки заторопились, наконец, и по домам стали расходиться. А мне только этого и надо! Я снова сел себе в тишине, и сижу, думаю. Как, думаю, так научиться жить, чтобы перед самим собой стыдно не было. А ведь так стыдно порой бывает, что не знаешь даже, достоин ли ты человеком называться…

Вдруг снова какие-то звуки. Я к окну.

– Проходи, товарищ, не задерживайся! – говорю. – Тебя должно быть дома ждёт семья!

Смотрю, два гражданина внизу стоят и на меня прямо смотрят. А я не растерялся.

– А жены ждут и скучают, – говорю я трагически. – А жены варят обед! Они борщи наливают и жарят по десять котлет!

А эти два гражданина переглядываются и с места со своего не сдвинутся.

– А жены тесто заводят! – говорю я с надрывом. – А жены полы метут! Что ж мужья-то никак не приходят? Что ж мужья-то никак не  идут?

Смотрю, эти два гражданина вспомнили, наконец, что дома их семьи ждут и поспешили скорей к своим малюткам. А я снова сел в тишине и сижу, думаю. И так задумался крепко, что даже разговоров никаких не слышал.

А может, поняли все, что останавливаться нельзя.

Что домой идти надо!

Внутренний голос

Я слышал, что у женщин есть какой-то внутренний голос. А я думаю, откуда? Да и зачем? У них свои голоса, да такие, что не знаешь, куда бежать порой. Что делать.

Ира моя как скажет что-нибудь, так хоть из дома беги. Или к себе всех зови. А если бы еще внутренний голос говорил? Что бы было? Мы вчера с Ирой чай пили. Сидим, пьем, а мне весело по утрам. Знаю же, что целый день на заводе буду. Среди товарищей своих.

Что не радоваться? Да я поскорей думаю из дому убежать, и в раздевалке оказаться. Собираюсь, значит, одежду ищу, а Ирка рубашку схватила и стоит в руках ее мнёт.

– Сережа, – говорит, – не ходи на работу. Позвони Федору Афанасьичу, скажи, что ты заболел. Или давай я позвоню, где телефон?

– Ира, – удивляюсь я, – да ты что? Да как заболел, если я здоров, как бык и меня товарищи ждут.

– Сережа, – говорит она, и носки у меня отбирает. – Послушай меня, хоть раз в жизни! Давай я позвоню, скажу, что температура у тебя, ангина, радикулит, смещение позвонков. Я не знаю! Отравление, в конце концов. Ты же можешь грибами отравиться, Сережа! Ну не ходи ты сегодня на работу! Прошу тебя!

– Ира, – смеюсь я, – да что со мной может случится? Да я недавно только технику безопасности сдал.

– Сережа! – умоляет она. – Я прошу тебя, – и чуть ли не плачет.

А мне-то выходить уж пора, я в коридоре сапоги надеваю, а Ира ключи из дверей вытащила и стоит, в руках их держит.

– Мой внутренний голос, – говорит она и кладет руку на сердце, – подсказывает мне Сережа, что беда какая-то случится. – Я тебя не пущу!

– Ирина, – говорю я, – ну хватит!

– Нет, – она встала у двери. – Ты никуда не пойдешь!

Вот здрасьте! Я может, по товарищам соскучился, хочу сметаны поесть в столовой, понять, как закручивать эти шестеренки, а тут такое!

– Ира, – говорю я, а у меня терпение уже на исходе, – открой дверь. Мне на работу надо. Ира!

– Сережа, – говорит она и кидается мне на шею. – Если с тобой что-нибудь случится, как я буду жить без тебя? – и слезы у нее катятся из глаз. – Я не смогу, Сереженька!

– Ириша, – успокаиваю я, – да все хорошо будет.

– Я не хочу тебя потерять, – шепчет она. – Ты самое дорогое, что у меня есть, слышишь?

А я слышу, конечно, и ушам своим не верю.

– Ты мой самый любимый человек, – шепчет Ира, – самый-самый… Ты мое единственное сокровище, ты все, что есть у меня…

А я стою, и думаю, может, и правда позвонить Федору Афанасьичу?

– Ириша, – говорю, – мне идти надо.

А она схватила меня и не отпускает.

– Да все хорошо будет, – говорю я, а сам чувствую, как сердце у нее бьётся. – Ты не переживай только…

Забрал у нее ключи, а она смотрит на меня, будто в последний раз видит.

– Подожди, – говорит, – и снова меня обнимает. – Я люблю тебя, Сережа. Всегда помни об этом.

– Я тоже тебя люблю, – говорю я, и бегу со всех ног на завод.

Прибегаю, и только в раздевалке переодеться хотел, как чувствую, в животе все скрутило, тошнота подкатила, ноги задрожали, и чуть ли не температура поднялась. Уж думаю, не грибы ли это?

Пришел в медпункт, Клавдия Петровна сразу давление мне измерила, градусник подмышку затолкала. Полежи, говорит родной, отдохни. Я прилег, а сам думаю, что же это такое? Тут мужики прибегают.

– Серега! – кричат. – Стена рухнула.

И тут я Ирку вспомнил. Как не пускала она меня, как схватила, прям у дверей, как плакала.

Как сердце у нее билось…