Хранители

– Ну, лады, – усмехнулся друг детства.

Синюю рубашку навыпуск он уже расстегнул до пупа (что такое плюс пятнадцать, когда внутри много бренди). Глаза серые, лицо худощавое. Последнее время Ваня предпочитал легкую небритость, и я шутила, что года через три он и вовсе отпустит бороду на манер большинства критян.

На Крит Иван переехал из Одессы в начале 2000-х, не закончив университет (к великому огорчению Розы Михайловны). Продал пятикомнатную квартиру, завещанную дедом – бывшим партийным работником, и на вырученные деньги купил в венецианской части старого города Ханьи таверну. Чуть позже открыл небольшую прокатную контору при местном отеле. Изначально весь автопарк состоял из пяти машин. Затем бизнес разросся. И сегодня Иван был совладельцем крупной компании с офисами в разных концах острова, чей парк насчитывал более трехсот легковушек, внедорожников, а также мотоциклов и скутеров. Если не считать уже упомянутого обаяния, деловой хватки и всех остальных Ваниных достоинств, то успехом в бизнесе он был обязан, конечно, дяде.

Крит – остров сельский, патриархальный. В делах здесь главное – знакомства, в селах до сих пор отмечают панигиры – праздники, посвященные дню памяти святого местной церкви, а крестины – обязательный для каждого критянина многолюдный обряд. Дядя Ивана, младший брат Розы Михайловны, уехал на родину предков в конце 80-х – их мать происходила из крымских греков. Ныне дядя, а если чин по чину – иеромонах Тимофей, был вторым после настоятеля лицом в большом монастыре на юго-востоке Крита. То есть принадлежал к уважаемому сословию. Племянника иеромонах Тимофей любил как сына. Тем более что настоящего отца Ваня не помнил: тот ушел из семьи давно и никоим образом себя впоследствии не проявлял. Когда Иван переехал на Крит, дядя помог с открытием таверны. Родственнику иеромонаха не составляло труда получить любую бумажку, например разрешение от муниципалитета на расширение летней площадки ресторана. И именно дядя познакомил Ивана с Михалисом – будущим компаньоном по автобизнесу.

Я всегда поражалась их взаимной привязанности, поскольку столь несхожих между собой молодых людей надо было еще поискать. В юности Михалис слыл смутьяном и забиякой. Приезжая в Ханью из своей горной деревушки, он являл публике подчеркнуто национальный стиль одежды: в кожаные сапоги до колен (стиваньи) заправлены широкие штаны, на голове – сарики[4 - Сарики – критский мужской головной убор в виде вязанного крючком платка с бахромой. Обычно черного цвета – в знак скорби по годам оккупации острова турками.]. В Евросоюзе Михалис видел новых оккупантов Крита, душащих островитян налогами и квотами. Плюс связался с торговцами марихуаной, выращиваемой в горах. Не доводя до греха, отец отправил его в обитель на противоположном конце Крита – подальше от прежних дружков. Три года Михалис был трудником[5 - Трудник живет и работает в монастыре, не принимая священного сана.] в монастыре у дяди Ивана. Там-то и выяснилось, что, помимо бунтарских идей, у отрока золотые руки и огромная любовь ко всякого рода технике. Монастырский автопарк преобразился. «Амарок» отца-настоятеля больше не издавал богопротивных звуков на подъемах, а трактор, на котором отец Арсений выезжал на монастырские угодья, не трясся, как одержимый дьяволом на сеансе экзорцизма, вынуждая седока осквернять рот непотребными словами.

Иеромонах Тимофей стал духовником Михалиса. И когда убедился, что смирение вытеснило в нем строптивое вольнодумие, познакомил юношу с племянником. С тех пор все машины конторы находились под неусыпным вниманием Михалиса. К своим тридцати пяти он обзавелся женой и тремя детьми. Никогда не принимал участия в веселых посиделках и пляжных вечеринках, которые так любил и время от времени позволял себе Иван. Тем не менее с Ваней их связывала дружба, а не только деловые отношения.

Луна уже сдвинулась от мыса к середине бухты и зависла аккурат напротив балкона. До чего яркая у нее дорожка! Я снова загляделась на воду.

Иван обнял меня за плечи и чуть потряс:

– Вернись ко мне, мое серденько!

Вдали ухал филин.

– Пойдем спать, – сказал Иван. – Завтра много дел, будешь принимать хозяйство. Вечером я уеду домой, в Ханью.

Освещая путь фонариком в телефоне, Ваня вошел в темные недра отеля. Шагнув следом за ним в пустую комнату, я остановилась. Это был двухместный номер. Сквозь окно смутно белела колонна террасы. Пахло каменной крошкой – проводку на третьем этаже только проложили. Мебели еще не было. Ванин голос эхом раздавался в коридоре.

Казалось, отель молчит, изучает меня. Хорошо помню то чувство: будто стены не просто живые, а являют собой часть невидимого, неопределимого нечто, которое глядит откуда-то с вышины и отовсюду. Ощущение пространства столь высокой плотности, что, подобно черной дыре, оно притягивало к себе все вокруг, включая грядущие события, было отчетливым.

– Вер, ну ты где? – крикнул Иван.

Голос его точно развеял чары. На меня навалилась усталость. Перелет из Москвы, двухчасовое ожидание Вани в аэропорту Ханьи. Да и метаксы было в избытке.

Ваня стоял в освещенном проеме дверей в конце коридора. Я с трудом разбирала его слова. Глаза закрывались, голова тяжелела. Смутно уловила только, что постели нам приготовила Мария. Что спать мы будем в соседних комнатах. И начала раздеваться еще до того, как он вышел за дверь. Иван быстро выключил свет и растворился во мраке.

***

Те полгода в отеле – с апреля по сентябрь – я помню и поныне. Дни проходили в трудах, но жизнь была беззаботна. Точно с переездом на остров я сбросила десяток лет, вернувшись в студенческую пору. Конечно, я не ведала, что время это не продлится долго. Уйдет от меня навсегда, едва воздух запахнет октябрьским тимьяном.

Каждое утро, сварив кофе, я выходила босиком на террасу – смотреть, как рассвет разливается по бухте. Прихлебывая густой напиток, бродила по своим комнатам на третьем этаже в торце отеля. Их было две: спальня и смежный с ней зал, из которого дверь вела в отельный коридор. Мне нравилось, что в зале много света и мало предметов: диван, где в первую ночь спал Иван, шкаф да посредине круглый стол. Столешницу покрывали интернациональные надписи: «?????? + ?????», «Thomas + Elly», а сбоку – «Дима Билан!» (мебель для хозяйских номеров Иван по дешевке купил на распродаже в какой-то гостинице). Огромные окна и балкон охватывали обе комнаты по правому боку, сливаясь с общеотельной террасой, глядящей на бухту. Все-таки тот парень, что перебрался на Пелопоннес, многое понимал в обустройстве жизненного пространства.

Днем мы шили, пилили, подключали и утирали потные лбы – кондиционеров не было, а солнце уже в апреле шпарило так, что за неделю у меня сгорели плечи. Мы – это трое пожилых критян и я.

Моими главными помощниками были Мария и Димитрис – супружеская пара, нанятая Иваном. Было им по шестьдесят с хвостиком. В прошлом он работал инженером, она – школьным учителем. Димитрис ведал всем, что было связано со строительством, электричеством, водоснабжением. В подручные ему до конца сентября Иван взял рабочего – Янниса. Мария помогала мне шить, вела хозяйство.

Я ощущала себя просолившимся с головы до ног Просперо, а Мария, Димитрис и Яннис были моими добрыми духами. Никогда прежде не чувствовала я такой силы в руках, уверенности в конечном результате и нежности к Ивану.

В моей прежней, московской, жизни я работала дизайнером в туристическом агентстве. В свободное время делала керамическую посуду и рисовала. Кое-что продавалось в арт-салонах, были и постоянные покупатели и даже, со временем, подражатели. Превращению хобби в профессию мешало мое нежелание вливаться в московскую дизайнерскую тусовку. Куда сильнее меня интересовали новости с далеких критских берегов. Лет десять назад, приехав посмотреть, как устроился в эмиграции Иван, я поначалу растерялась от чувства свободы и защищенности, охватившего меня. Я ныряла и бродила где вздумается, возвращалась ночными дорогами, и радость не была омрачена хотя бы малейшим опасением – точно огромный отец, выпуская меня гулять, улыбался и следил за мной. С тех пор на остров я ездила часто, стала администратором критского форума при турагентстве и выучила греческий.

Поэтому, когда зимой Ваня объявил о покупке отеля, я так обрадовалась, что в приступе эйфории (изрядно подогретой коньяком во время обмытия сделки по скайпу) поклялась драить там полы и работать горничной.

Ваня фыркнул:

– Еще чего! Горничной будет какая-нить тетенька из соседней деревни… Но на первых порах, пока с персоналом будет туго, тебе, конечно, придется крутиться белкой: работать и творцом, и управляющей и, возможно, помогать официантам. Думаю, в последнем случае твоя белобрысая голова принесет мне нехилые дивиденды. – И, показав язык, поднял бокал по ту сторону экрана.

По мнению мамы, от отца мне досталось три козырных фамильных дара: льняные волосы (то есть совсем белые), крупный пухлогубый рот и не склонное к полноте телосложение. Третье достоинство было, правда, весьма сомнительным. В моем случае субтильность распространялась на все части тела. Некоторые из них мне хотелось бы видеть более пышными. А рост – более высоким. Здесь мой почти двухметровый отец поскупился на полезные гены.

Переехать в отель «творцом и управляющей» я согласилась моментально, поскольку не существовало ничего, что мне жаль было бы оставить в Москве.

С мужем мы давно разошлись. Наш брак был быстро замешан в институтских стенах, подогревался страстью к одним и тем же направлениям живописи и общими друзьями, среди которых супруг неизменно оказывался душой компании. Но блюдо все равно казалось мне пресным. И спустя два года я подала на развод.

С родителями мы виделись в основном по праздникам. Отец преподавал в МГУ. Мама помогала старшему брату – сидела с его сыном. Она была из тех людей, которые совершенно точно знают, как кому следует жить. Я жила не как следует: рисовать баннеры для агентства при Строгановке за плечами было, с ее точки зрения, несерьезно. Тут с ней сложно спорить. Брат, руководивший айти-компанией, куда больше соответствовал ее представлению о благополучном ребенке.

Перед отъездом я сдала свою московскую однушку (в планах было ее продать и купить жилье на Крите). А Ваня выдал мне две тысячи евро до конца года.

Вот и вся история моего переезда на остров.

Вечера над южным побережьем Крита меж тем становились все теплее.

Чтобы сэкономить электричество, мы зажигали керосиновую лампу, принадлежавшую еще отцу Димитриса. Вешали ее на ветку тамариска у входа в таверну. В семь часов я и Мария резали салат хорьятики, то есть деревенский (во всех остальных странах известный под именем «греческий»), жарили мясо. Со скал поднималась теплая тьма. И мы до ночи засиживались за столом под керосиновой лампой.

Я рассказывала о покинутом городе. О комфортном современном и о том, из 90-х, жить в котором, как и во всей стране, было часто страшно и голодно. Но при этом весело – возможно, потому, что на это время пришлись мои детство и юность. Иногда в конце посиделок, после рюмки-другой узо[6 - Узо – анисовая водка, популярный на Крите алкогольный напиток.], я, как кот ученый, рассказывала сказки Пушкина. И про мертвую царевну, и про Руслана и Людмилу… Для пущего эффекта строки, которые помнила наизусть, произносила по-русски.

Вскоре выяснилось, что Димитрис, хотя по образованию инженер, но в душе – музыкант и поэт. Среди его знакомых было много певцов, а сам он знал и придумывал несметное количество мантинад[7 - Мантинады – критские куплеты-четверостишия, которые, как правило, пропевают-проговаривают под аккомпанемент лиры и лютни.]. Я сказала, что на моей родине таких называют физиками-лириками и мой папа из их числа. Димитрис смеялся, так ему понравилось это определение.

Под конец ежевечерней трапезы они с Яннисом устраивали концерт. Димитрис упирал о колено критскую лиру – инструмент грушевидной формы с тремя струнами. Яннис усмехался, давая понять, что первые строки уже созрели в его седой круглой голове. И начиналось.

Димитрис взмахивал смычком, лира всхлипывала. Яннис запевал:

– Не кричи, жена, ухожу, жена,
Пить вино с любимою.

Димитрис подхватывал:

– Все поймет, все простит она.
Море – моя любимая[8 - Слово «море» в греческом языке женского рода.], жена.

Мантинада следовала за мантинадой – каждая последующая была связана с предыдущей по смыслу. Импровизировали на ходу. Пуча глаза на Марию, Яннис продолжал:

– Эх, дала моя жизнь течь,
Заполни ее, море-любимая!

– Но утешься, жена, я вернусь,
Не забудь ягненка запечь.

Последние две строки – это уже заканчивал Димитрис.

И Мария, смеясь, шлепала его полотенцем по шее.

После одного такого особо теплого вечера у меня родилась идея. Неделю назад привезли стулья. Обычные, как в любой критской таверне, – с плетеными сиденьями и деревянными спинками. Покрыть их лаком? Сделать разноцветными? Все не то.

Однажды утром, когда Мария собиралась в огород, я подсунула ей под нос лист: