В клешнях черного краба

И как это я ее проглядел – вернее, проспал? Больше теперь ее не увижу.

– А чья же еще? Я же видел, как ты на нее пялился.

– Наблюдательный ты мой… Чего там еще набраузил?

– Да скачал программку одну «гифовские» файлы анимировать. Отличная программка! И главное – халявная.

«Халявная» – значит, бесплатная, это я давно усвоил, но остальной текст был моему проницательному уму недоступен.

– Что делать?

– Тебе правда интересно или ты из вежливости спрашиваешь?

– М-м-м… Ладно, я изменю формулировку: как ты обычно спрашиваешь, для евреев это хорошо?

– Нет, для тебя эта вещь совершенно бесполезна.

– Тогда не объясняй. Давай лучше собираться.

За окнами пошел традиционный для этих забытых всеми синтоистскими, буддистскими и прочими нашими и чужими богами краев пейзаж. С левой стороны до самого горизонта простирались мраморные зеленые луга, залитые сильно разбавленным молоком тумана, за которым с большим трудом можно было различить разбросанные повсюду клубочки безропотных белых овечек, поджидающих своих охотников. С правой мерцал золотисто-розовый океан с редкими шалашиками рыбацких судов.

Кусиро – последний оплот цивилизации по дороге к Немуро. Путешественник, которому втемяшилась в голову идея о том, что, если он не посетит Немуро, его жизнь будет прожита зря, здесь еще может передумать. Здесь есть и аэропорт, и морской вокзал, с которого отправляются паромы в Токио, так что можно плюнуть на этот Немуро и на самолете вернуться в Саппоро или же загрузиться на белый пароход и отправиться покорять столицу. Тот, кто этой возможностью воспользоваться не решается, отрезает себе последние пути к отступлению, ибо в Немуро аэропорта нет (ближайший аэропортик Накасибецу в часе езды на машине), а из порта, благо он рыбный, уплыть можно только на Курилы, если, конечно, есть такое желание у вас или у курильских «братишек» – за ящик пива, а иногда и просто за русское «спасибо». Поэтому в Кусиро я всегда испытываю двойственные чувства камикадзе. С одной стороны, чувствуешь себя героем, бесстрашно переступающим границу между пространством открытых возможностей и клаустрофобным миром, этих возможностей лишенным. С другой – именно здесь становится бесконечно жалко себя. Нет, вся прожитая жизнь перед глазами не пробегает. Это у Ганина в России сорокапятилетние мужики считаются безнадежными стариками, а у нас в Японии мы с ним еще очень даже ничего.

Во рту после пива и казенного ужина было мерзко, но лезть за несессером в баул и идти в туалет чистить зубы не хотелось, так что ганинский кофе был как нельзя кстати. Я открыл теплую банку, сделал несколько глотков, но привычного прилива сил не ощутил. Той дозы кофеина, которая содержится в этом консервированном напитке, мне явно недостаточно. Но привередничать в поезде, сбавившем ход перед Кусиро, было глупо. Надо только не забыть отдать Ганину двести йен или, поскольку заранее известно, что он от них откажется, купить ему на станции «ответную» баночку. Только бы не забыть, а то вот забыл же я проснуться пораньше…

Проходя по вагону и затем через тамбур на платформу, я пытался отыскать давешнюю разносчицу, но ее, разумеется, нигде не было. Ступив затекшими от многочасового сидения ногами на холодный бетон платформы, я вдруг удивился тому, что успел в вагоне испытать чувство зависти к Ганину, который видел девушку последним и даже смог с ней пообщаться. Не скажу, что Ганину в этой жизни везет больше, чем мне, но как-то так получается, что ему везет тогда, когда этого везения мне больше всего хочется для себя. Мне же везет тогда, когда и без внезапно подвалившего счастья можно спокойно прожить, так что зачастую это и везением-то назвать нельзя.

Вокзал в Кусиро – небольшой, зал ожидания – неуютный. Ощущение дискомфорта усилилось еще и оттого, что в пятом часу утра все ларьки и рестораны закрыты, и Ганину, решительно отвергнувшему две мои стойеновые монеты, пришлось довольствоваться дурным кофе из автомата. Мы с ним высказали дежурную критику в адрес железнодорожной компании, берущей в вагоне за банку кофе целых двести йен, хотя в любом городском автомате, как, например, здесь, на вокзале, она стоит только сто двадцать. Ганин кофе выпил залпом – его, как он и предсказывал, после соленого миндаля начала мучить жажда, – и я купил ему еще банку холодной пепси-колы, памятуя о том, что он часто называет себя представителем «нового поколения».

Поезд на Немуро подали через пятнадцать минут, и заполнился он только наполовину. Я сказал Ганину, что хочу досмотреть свои июльские сновидения, и занял свободную пару мест. Ганин сел за мной, тоже развалившись в одиночку на двух креслах. Я откинул разделяющий сиденья подлокотник и расположился полулежа, опершись правым плечом в оконную раму и левой ногой в основание сиденья напротив.

Растянувшись по диагонали, ехать было удобнее, и я опять отдался во власть Морфея, успев, впрочем, почувствовать бьющийся пульс мобильника. Уже сквозь дрему я осознал, что что-то где-то случилось, и, прежде чем отключиться, автоматически проанализировал ситуацию. Если звонят из дома, то там что-то случиться могло только с шурином, известным своим неравнодушием ко всем пахучим жидкостям, способным гореть. Даже если этот поганец перепил, я ему, находясь за полтысячи километров от дома, помочь ничем не могу. Если же это по работе, то здесь тоже без вариантов. Если это Нисио, требующий от меня срочно вернуться в Саппоро, то он умоется, так как за стоп-кран я дергать не буду, а остановок до Немуро не предвидится – я ведь еду на так называемом экспрессе. Если же это звонят из Немуро, то бежать в кабину машиниста и требовать от него гнать без остановок я тоже не собираюсь, тем более что, судя по мультипликационному мельтешению двухэтажных домиков за окном, машинист это делает и без моих приказов.

Приснилась мне – вернее, привиделась, так как сном это жалкое дремотное подобие полноценного ночного отдыха назвать нельзя – все та же девушка-разносчица с ее выдающимися в прямом и переносном смыслах клычками, кокетливо оттопыренными ушками и изящно изогнутыми ножками. Она плавно и призывно несла свои полупрозрачные формы по проходу между кресел по направлению ко мне. И на самом подходе ее эфемерные дымчатые очертания стали вдруг наполняться окрашенной в синий цвет плотью. Эта плоть склонилась надо мной и тревожным баском поинтересовалась:

– Извините, это вы майор Минамото?

Полицейский паренек приходит на вокзал, вскакивает на подножку тормозящего поезда, распихивает пытающихся выйти настырных пассажиров и безошибочно вычисляет высокого чина из Саппоро – значит, последний вариант, значит, в Немуро что-то стряслось. Но торопиться с вопросами – не в моих правилах.

– Да, Минамото – это я. Доброе утро!

– Сержант Сато. Извините, господин майор, доброе утро. У нас ЧП!

Я продрал глаза, выглянул на замершую за окном платформу, оглянулся назад на безмятежно посапывающего Ганина, подумал о том, что его не стоит оставлять вот таким вот беззащитным в вагоне, и потом только удостоил вниманием этого молоденького Сато, который не знает свое саппоровское начальство в лицо.

– Я сейчас, подождите на платформе.

Этот наивный Сато, наверное, думал, что я тут же накинусь на него с расспросами, и его будет распирать от осознания собственной значимости как юного гонца, доставившего седовласому фельдмаршалу важнейшую государственную новость. Наивных надо лечить.

– Помогите-ка мне с баулом, вон с тем, на полке. А я пока вашего сэнсэя разбужу.

Краем глаза приятно наблюдать за тем, как в два счета можно сбить спесь с честолюбивого молодца, начинающего карьеру. По потухшему энтузиазму в глазах Сато было понятно, что все его наполеоновские планы прямо в вагоне проникнуть в сердце саппоровской «шишке» рухнули. Он пропустил меня в проход и со вздохом потянулся за баулом.

Я же подошел к Ганину и тряхнул его за левое плечо.

– Эй, каменщик, вставай! На урок пора!

Ганин вздрогнул, распахнул свои огромные серые глаза – объект воздыханий курсанточек из полицейской академии, – хрустнул кистями и резко подался вперед.

– Что, Немуро уже?

– Нет, Сан-Франциско!

– Если бы… – вздохнул Ганин и стал запихивать кожаный футляр с ноутбуком в свою дорожную сумку.

Мы вышли на платформу, по которой негромко скребли притомившимися от ночных полусидячих бдений ногами невеселые гости славного города Немуро. Сато по-прежнему распирало от значимости той информации, с которой он был послан меня встречать, но его гонор был сбит моей контратакой, и он покорно ожидал первого вопроса. Я же право первого вопроса предоставил Ганину.

– Ты где остановишься?

– Я не знаю пока. Вы куда меня определите? – спросил я Сато.

– Мы вам забронировали номер в отеле «Минато», но нам сначала нужно в управление. У нас ЧП, у нас…

– Ты ведь тоже, наверное, в «Минато» будешь жить? – перебил я вновь оживившегося Сато, обращаясь к Ганину.

В Немуро только три гостиницы, причем две из них – рёканы, то есть, как пишут в глянцевых туристических буклетах, «гостиницы в японском стиле», где приходится спать в общей комнате на полу вповалку с десятком дальнобойщиков или, что не легче, морячками, пережидающими очередной тайфун. «Минато» здесь единственное более или менее приличное место с отдельными номерами «в европейском стиле», если верить тем же буклетам.

– Вы сэнсэя куда определили? – поинтересовался я у растерянного Сато.

– Какого сэнсэя? Я ничего не знаю. Меня капитан Осима за вами послал, чтобы вас встретить и сопроводить в управление. А про сэнсэя я не в курсе.

– Ладно, – сказал я Ганину, – поедешь со мной, в управлении разберемся.

Мы прошли через здание вокзала. У самого выхода, под синим кругом, перечеркнутым красным крестом, нас ждала черно-белая «Тойота» с зажженной «мигалкой» на крыше. За рулем с каменным лицом, обращенным из глубины салона к стеклянным автоматическим дверям вокзала, застыл водитель. По такой чересчур торжественной обстановке стало понятно, что тянуть с докладом Сато больше нельзя, и, усаживаясь на заднее сиденье, я бросил в его направлении:

– Так что у вас тут стряслось?

Мой вопрос застал парня врасплох, поскольку он в этот момент открывал багажник, чтобы запихнуть туда мой баул, который он любезно дотащил от вагона до машины. Одновременно он головой указывал Ганину на место рядом со мной. Ганин его указанию последовал и плюхнулся справа от меня, а вот баул мой до багажника так и не добрался – Сато дернулся в мою сторону и наклонился к еще не закрытой мною левой задней дверце.

– Сегодня ночью убили капитана Грабова.

Кто такой Грабов, я не знал, понятно было только, что он русский, и, судя по дрожащему голосу Сато, не простой русский. Но убийство – это уже не сход на берег без разрешения, это, как шутит мой друг Ганин, «воздушная тревога».

– Вы баульчик-то мой в багажник положите все-таки и садитесь. По дороге расскажете.

Сато наконец-то спрятал мою сумку в багажник, прыгнул на переднее левое сиденье, бросил шоферу «трогай!» и повернулся ко мне. Говорить ему было неудобно, так как я оказался позади него, и получилось так, что весь его доклад был обращен больше к Ганину, нежели ко мне.

Перед тем как начать, Сато, изогнувшись всем телом и вывернув шею практически на сто восемьдесят градусов, вопросительно посмотрел на меня. Взгляд его содержал просьбу о моей санкции на рассказ при не известном Сато иностранце. От Ганина у меня особых секретов по уголовной части нет давно, тем более так получилось, что уже много раз он помогал мне в кое-каких делах. А раз я здесь один, то, может, Ганин будет полезен, как это неоднократно бывало у нас с ним в Саппоро.