Тайна пролива «Врата скорби». Том третий

– И убьет всех, – про себя закончил Дуб, – и меня, и Совет, и жену, и еще не родившегося сына.

– Говори, что надо делать?!

Колдунья уставилась в его лицо долгим немигающим взглядом; что прочла в нем, и, наконец, выпалила:

– Магия крови!

Все отшатнулись, явно устрашенные. Даже Тракторист позади крякнул как-то испуганно. А потом Виталька увидел, как лица еврогеев напротив осветились. Не огнем костра, а хищной радостью. Но молодому вождю было наплевать на их радость. Что бы она не означала. С той самой колокольни.

– Говори, что надо делать?! – повторил он.

– Умереть, – глухо ответила старуха, – умереть прямо здесь и сейчас.

– Я готов, – просто и без пафоса ответил Виталька.

Ответил, скорее, не ей, а отцу. И отец – он был уверен – где-то в невообразимой дали кивнул; с гордостью за сына, и печалью в лице и сердце. За него же.

– Хорошо, – в голосе старухи-амазонки не было теперь ничего, кроме холодной решительности, – смотри и запоминай. Повторишь, когда поймешь, что пришло время. А вы, – прикрикнула она на притихших вождей, – помогайте… и еще!

Колдунья обвела всех теперь почти безумным взглядом; остановилась на помертвевших лицах еврогеев:

– Если что… я достану вас оттуда. Приду, и достану! – ее скрюченный темный палец ткнулся в потолок пещеры, а потом безвольно упал на тонкую кожу барабана.

Это было началом нового действа. Там-там тут же победно зарокотал, приглашая собратьев к разговору. Остальные барабаны грохотали словно не в такт; что-то им не хватало. И рус спохватился, ударил ладонью по своему артефакту. Вот теперь мир плясал под эту мелодию; под этот могучий ритм. Плясало все – и огонь, и стены, и Тракторист за спиной. Только семь вождей размеренно колотили по своим инструментом.

Жалобно вскрикнула колдунья. Нет – это ее барабан не выдержал долгих, с начала времен, мучений, и лопнул, заставив женщину-амазонку вскочить на ноги. Теперь в ее руках был устрашающей длины нож. Темное лезвие словно струилась в отсветах огня. Виталька узнал это страшное оружие – по описаниям. Это был Изначальный нож; клинок, привнесенный в этот мир первой Бэйлой. Безумный взгляд колдуньи зашарил по стенам, по лицам, в страхе пытавшимся скрыться за ладонями. Теперь барабаны не были нужны. Само время подхватило ритм, и несло всех… куда?

Колдунья знала дорогу. Она остановила взгляд не на молодом вожде, а за его спиной – там, где вскочил на ноги тракторист. Это был прощальный взгляд любви. Давней, почти забытой, и… единственной. Вождь сам не знал, откуда пришла такая уверенность. А потом перестал думать, и следить за чем-то, кроме страшного лезвия ножа. Вот Изначальный взмыл, и начал неспешный бег вниз, ведомый костлявой рукой. Виталька с замершим сердцем видел, как он неимоверно медленно вонзился в мягкую шкуру неизвестного русу животного, как прошел старческое тело насквозь, явно пробив на пути сердце, и так же медленно вышел из раны, заставив почти черную струю крови плеснуться на угли.

Костер противно зашипел, заполнив пещеру удушливым чадом. Но старуха стояла. И даже улыбалась – теперь ему, Витальке. Она протянула ему нож – бережно, словно опасаясь стряхнуть капли собственной крови.

– Магия крови, – вспомнил Дуб, принимая оружие еще осторожней.

Колдунья начала заваливаться вперед, на костер, как только нож покинул ее ладонь. Но вождю было не до нее. Лишь краешком сознания он отметил, что крепкие девичьи руки дернули уже мертвое тело назад, на шкуры. А сам Виталька глядел лишь на нож; на тягучие капли крови, стекавшие с древней стали на его сидение. И понимал, что с каждой каплей вытекает что-то важное; необходимое не только ему, но и отцу, и все остальным. Он все-таки помедлил, протянул покрытое кровью лезвие в сторону Жюльки – с напоминанием, и обещанием: «Если королева не придет, то я обязательно достану… оттуда!». Нож опять взмыл кверху, И опять упал острием вниз, чтобы жадно впитать в себя еще человеческой крови. Больше Дуб ничего не видел.

Глава 9. Анатолий Никитин. Кровавый четверг

Первые три дня новой недели Анатолий провел как во сне. В очень счастливом сне. Он практически не отходил от Бэйлы и дочки; нехотя брел из лазарета, в котором выделили целое родильное отделение – только после прямой команды доктора Брауна. А сердце его оставалось здесь; в самом защищенном месте города. Да – несмотря на распиравшие его душу чувства, Никитин не мог не заметить, что этот крохотный кусочек городской жизни перекрыт многократно – и стенами, и людским вниманием, и многим еще; чего он не мог разглядеть, но что чувствовал. Анатолий прекрасно понимал командира. Ведь у того тоже сердце рвалось сюда, к мальчикам-близняшкам, которых назвали в честь двух дедов, которых им не суждено было увидеть.

– Ну, ничего, – Никитин мысленно успокоил этих крошек, а заодно и свою дочку, Оксанку, и двух дочерей профессора Романова, – наша любовь заменит вам и дедушек, и бабушек… Оксана…

Его лицо расплылось совсем уже в счастливой улыбке, граничащей с экстазом. Точно такое же было у профессора, который вышел из другой палаты – той, где разместили Бэйлу и двух ее малюток. Романовы поиском имен для дочерей долго не мучились. Как признался Анатолию сам Алексей Александрович, он первым предложил разбить имя жены на две части, и одарить ими малышек. Так что за дверью, в которую вышел сейчас счастливый папаша, сладко спали, или лакомились еще более сладким материнским молоком Таня и Тамара. Что касается семьи Никитиных, то тут выбора тоже не было. Разве был кто-то в этом мире ближе для них, чем командир с Оксаной, в честь которой они и назвали дочь?!

– Разве что вот они – профессор с Таней-Тамарой… ну, еще Зина, Валерка Ильин, Марио с Иринкой (заразой такой!), тот же Виталька Дубов…

Они с Романовым как раз вышли из лазарета, и улыбки на их лицах смыло словно ливнем, который по-прежнему шумел за куполом. Здесь, за пределами умиротворенной атмосферы больничного комплекса, они опять окунулись в невидимые волны ожидания чего-то трагического; может, ужасного.

– Вот так же я себя чувствовал себя, когда в городе «резвилась» академик Арчелия, – пробормотал профессор.

Никитин согласно кивнул, а потом резко повернулся к домику, который воздвигли рядом с Цитаделью взамен погибшего под лапами разъяренного тираннозавра. Тайский домик для массажа, конечно же, восстановили. Но теперь он был частью их прошлого; живым памятником истории. А оздоровительные процедуры не прерывались ни на час в новом помещении – гораздо более комфортном; с раздевалками, душем, и уютными креслами, в которых можно было подождать своей очереди, или напротив – порелаксировать после сеанса с чашкой ароматного чая.

– Подожди-ка, – Анатолий придержал профессора за рукав камуфляжа, – что это он тут делает?

Перед дверьми массажного домика, который кто-то успел назвать салоном «Клеопатра», топтался в явном нетерпении француз, Жюль Ранье.

– А ведь его не было на лекции! – профессора словно озарило; он даже поднял руку, чтобы хлопнуть ею по выпуклому лбу.

– Да, – голос командира, неслышно подошедшего сзади, заставил обоих подпрыгнуть на месте от неожиданности, – я проверял. Он как раз всю твою лекцию, Алексей Александрович, продрых на массажном столе. А теперь, скорее всего, поджидает своего дружка – Швидке.

– Так это они, – резко повернулся к командиру Романов, – это из-за них?…

Он не закончил вопроса, который прекрасно поняли и Анатолий, и полковник Кудрявцев, закачавший головой:

– Как-то все у них напоказ; глупо, неубедительно… противно. Скорее, отрыжка той самой толерантности (все трое чуть заметно поморщились). А вот это все, – рука полковника обвела пространство под куполом, подтверждая, что командир тоже чувствует нависшую над городом угрозу, – совсем другое. Тут кровью пахнет. А от этих чудиков…

Он махнул рукой теперь совсем пренебрежительно; как оказалось зря. Командир тоже ошибался… не часто, но все же.

Ранье, в своем волнении не заметивший тройку разведчиков во главе с командиром, бросился к спрыгнувшему сразу с третьей, верхней ступени салона Герхарду, и… получил от товарища знатный хук слева. А потом – вдогонку, еще и справа. Француза буквально смело на жесткую дорожку. Сам тракторист постоял бы, полюбовался, как один «евротолерант» пинает второго – от души, не жалея ни ребер, ни лица друга, уже залитого кровью. Но командир («Ага! Тоже помедлил пару мгновений!», – порадовался за Кудрявцева Анатолий, – ну, и правильно!!») уже несся к драчунам; уже ловко, неуловимой подсечкой укладывал Швидке рядом с жертвой его яростной вспышки, и фиксировал намертво невесть откуда взявшимся пластиковым шнуром.

– Ага, – обрадовался еще раз тракторист, – из таких пут даже тираннозавр не вырвется. А если командир их еще и «заговорил»…

А командир, между тем, повернулся к подбежавшим профессору и Никитину. В его глазах Анатолий прочел промелькнувший молнией чуть растерянный вопрос: «Ну, и что теперь с ними делать?». С языка говорливого тракториста успел сорваться ответ:

– В кутузку их, товарищ полковник!

Впрочем, никакой кутузки в городе не было. И командир принял другое решение. Легко подхватив тело беспамятного француза, он кивнул на спокойного, на удивление расслабленного сейчас Швидке: «Берите его, ребята!». Анатолий к немцу не испытывал сейчас никакой неприязни. Во-первых, был «благодарен» за драку (вздохнул: «Грешен… прости, господи!»), а во-вторых… знал по себе – после рьяной драки, в которой Никитин прежде не прочь был поучаствовать, наступает вот такое умиротворение, опустошение в душе и теле. Словно вместе с агрессией выплеснул из себя всю грязь и мерзость; и… можно копить по новой. Но нынешний тракторист был совсем другой личностью. Ту самую грязь, или мерзость, если они и пытались укорениться внутри, он исторгал из себя сразу же; имея перед собой такие примеры, как командир или Алексей Александрович…

Никитин даже негромко рассмеялся, уличив себя в том, что во второй раз на неполные десять минут попытался объять необъятное – перечислить всех своих друзей… настоящих товарищей. А еще он на удивленный взгляд профессора ответил своим, горделивым – ну, как же, он ведь взялся за плечи француза, за более тяжелую часть его неподвижной тушки! Причем, совершенно бессознательно. Прежний Никитин уже держался бы за ноги. Если бы вообще бросился выполнять приказ командира.

– Да! – усмехнулся он своей мысли, глядя в спину полковника, уже подходившего к больничному комплексу, – попробовал бы я не выполнить его приказ…

Следующая мысль заставила его быстрее зашевелить ногами – так, что у дверей лазарета их с профессором тандем догнал командира.

– Товарищ полковник, – Никитин умоляющим голосом попытался остановить Кудрявцева, – разве можно их сюда? Тут же дети!

– Ну, – усмехнулся командир, открывая дверь перед носом тракториста, – раз сюда никто не сможет забраться, значит, что?…

Он спросил, и сам же ответил, открывая уже другую дверь, ведущую в отсек, где сам тракторист ни разу не был:

– Значит, отсюда тоже никто не сможет выбраться!

За дверью был длинный коридор, в котором были лишь десять других; закрытых и расположенных попарно – по пять с обеих сторон. Полковник открыл две из них, и изумленным взорам Никитина и Романова предстали небольшие комнатки. Сам Анатолий именно так представлял себе палату для буйно помешанных. В комнатах не было ничего – кроме стен пола и потолка; все из той же пластмассы, сейчас мягкой, и расслабляющей. Плечи Ранье в руках тракториста ощутимо расслабились, как только пострадавшего внесли внутрь. Но думать об этом не хотелось – ни о пластмассе, наделенной очередным удивительным свойством, ни о чем, даже о детях…

Безжалостная рука командира выдернула Анатолия и из комнаты, и колдовских грез. Уже в коридоре полковник показал на две двери – под номерами «один» и «два» – сюда никто не сможет войти… кроме меня.

– А если…, – начал было задаваться вопросом профессор; и испуганно умолк.

Никитин прекрасно понял его; он тоже не мог представить себе такого катаклизма, что лишил бы их командира; даже уточнил такой кошмарный вариант: «Тогда бы уж и для нас ничего не имело значения! Ни для меня, ни для профессора, ни для…».