Генрика

Аленке семнадцать лет, она в чужой власти – немецкой, оккупационной. Это её реальность – шаг, пол-шага, и даже четверть шага – и… Она понимает. Но, узнав, что Алеша выжил, она посмотрела на солнце: «Он мой!» В тень отступила мысль о собственной жизни…

Война

– Открой, тетя Лена, это Алёнка… – постучалась она.

Тетя Лена, мама Алёши, открыла дверь. «Что ты хотела?» – помедлила, не спросила она. Отступила в сумерки не освещенной хаты, не сводя глаз с Алёнки, вглядываясь сквозь нее – что за спиной, кого привела Аленка?

– Войдем, тетя Лен…

– Зачем? – недружелюбно спросила мама. «Иди себе, с богом!» – говорили глаза.

– Ладно, войди! – отступила мама, видя, что не уйдет Алёнка.

«Откуда ты знаешь?» – хотела спросить она, меряя взглядом Аленку.

– Ему плохо? – посмотрела в глаза Аленка.

– Да. Очень, Аленка… – призналась мама.

Треснула в отдалении автоматная очередь: где-то остановил человека немецкий патруль. Так же могли остановить Аленку: ночь, комендантский час…

Запах гноящихся ран выдавал чужое присутствие в доме старенькой, одинокой женщины. Тетя Лена печально вздохнула:

– Идем… Вот, – остановилась на пороге маленькой комнаты, и отдала Аленке светящийся каганец.

Алеша почувствовал свет и открыл глаза.

– Аленка?!

Свет каганца высвечивал удивление на исхудалом лице.

– Аленка… – растерялся он.

Ему неловко: даже руки не мог протянуть навстречу. Он простонал и хотел отвернуться.

– Вот так… – горько сказал мама, – с первых дней войны, с 22 июня позапрошлого года, не выходил из боя. Живого клочка в его теле нету…

– Извини… – виновато сказал Алеша, не сумев поднять голову выше подушки.

Глазами, которые видели всё и устали смотреть – стариком, бродягой, идущим последней дорогой, смотрел в мир Алеша. Желтый свет каганца высвечивал лик Аленки.

«Война безнадежных не любит… Он мой!» – тайной надеждой мелькнула мысль у Аленки.

Светящейся, маленькой точкой отражался свет каганца в зеленых глазах Алеши. Улыбка легла на лицо, ломая сухую кожу, как тонкий лёд. Сынок улыбнулся – огоньком из ладони Алёнки, засветилась надежда в душе тети Лены. «Что скажет?» – гадала она, зная, что не дружили сынок и Аленка, не встречались, и даже намека не было, до войны. Сегодня немецкий патруль мог бы остановить и убить Аленку, но она ведь пришла…

– Солнце всходило, росы и тумана не было. Ждали дождя в это утро, а с неба посыпались бомбы. Так началось война, – тихо сказал Алеша, не зная, о чем говорить. Он смотрел в небо сквозь потолок. – В первый день, в первый час войны, меня ранило в ногу. Я простился с мамой… с тобой, мам… Думал в бою умереть, – он закрыл глаза, – отступать же не мог. Но меня уводили из-под огня, на руках несли. Было стыдно…

– Что ты, сынок? – возразила мама, – Какой стыд? Не надо, Алеша… Ален! – попросила мама, – скажи ему. Он всё время так…

– Алена?.. – одумался Леша, не открывая глаз. Поморщился: больно, и улыбнулся еще раз, – Повезло мне, Алена. На руках меня вынесли. А Петя, наводчик, шомпола пистолетные прокалил на огне, приказал молчать, и вытащил из моей ноги осколок. Говорит: «Шрам безобразный оставил, невесту потом за меня попросишь – она простит. Клюка покривится – да только на свадьбе спляшешь!» Разве не повезло?! – он улыбнулся, силясь подняться и посмотреть на женщин.

– Сынок! – попросила мама.

Алеша закрыл глаза.

– В страшном сне я не мог представить, Аленка, мам, в страшном сне: я дома, а на улице – немцы! – он сердился, вытягивая из-под одеяла сжатые кулаки. – Не видел бы – застрелиться не дали…

– Алеш, – просит мама, – не надо, не береди себя, сын…

– Скажи ему ты, – обернулась к Алене, – раны расходятся, не заживают. Сил нет у Алеши… – тихо, чтобы не слышал сын, пояснила она.

Не расслышав, Алеша по-своему понял женщин, и возразил, – Это временно… Мы свое слово еще не сказали. Не будет немцев, ни одного сапога – ни на улицах наших, ни на земле. Знаю! Пусть я теперь – списанный штык, ржавеющий, но штыки у нас есть. Эта гадина в толк не возьмёт, что мы – не те, какими они нас в июне-июле видели. Подло напали, и сразу косить – как траву от плеча, во всю ширь. Мы уходили, как беженцы, пряча глаза, и стыдясь друг друга. До сих пор… виноваты мы перед вами…

– Что ты, Алёш! – возразила Алёнка.

– Не удалось выйти к линии фронта. Капитан милицейский собрал нас, напомнил: «Моя земля. Я участковым здесь для порядка поставлен, и не уйду отсюда, и вам не позволю!»

Устыдил нас, остановил, и это нам показалось счастьем. Опору, твердость родной земли, ощутили в таких словах: наша земля, отстоим! Не воин – участковый милиционер, он тоску мою понял, и не пистолет мне, для избавления выдал, а пулемет. «Максим» – это только вперед – врага косить можно, а застрелиться – никак!» Потому я живой… Он свой участок, в сравнении с нами, тем более немцами, знал хорошо, выбрал позиции, изготовились к бою. Утром снова увидели немцев. Три танка, танкетки и мотоциклы – а нас, небольшая горстка. «Не числом, бойцы, а умением!» – ободрил капитан, и велел молчать. Танки прошли через нас. Мы, до тех пор, себя клали под них – любой ценой не пускали танки, а они нас – снопами… снопами косили! А участковый молчит – танки идут по его земле, а он молчит. Обвалили окопы, земли нам за шиворот натолкали… И тут команда: «Огонь по пехоте!» Умом воевал: бить танки у нас было нечем – он пропустил их. А когда развернулась броня выручать своих – стрелять по нам не могли – за нашими спинами их пехота! Танк без пулемета в ближнем бою – собака с поджатым хвостом. .Мы их вручную добили: бутылками с зажигалкой, легкой гранатой в мотор… Сошла на нет пробивная сила немецкой атаки, сгорела дотла! Вот тут я увидел немцев другими: «Гитлер капут!» – руки в небо!

Он не смотрел на женщин. Струной выгибает тело, коробит Алешу тяжесть воспоминаний. Испарина выжала капли во лбу, набухла бисером, горечью покатилась в глаза. «Протереть бы глаза», – поняла, но не осмелилась это сделать Аленка…

А он улыбнулся, одолевая горечь:

– Капитан – не военный. Он не врага видел в немцах, а человека, который, как все, знает правила и ошибается также, как все… Круто ошиблись—на нас пошли. Зря! Плохо кончат! А… так вот, капитан… Немец нас атакует как надо, а мы – на ошибках ловим: по кумполу бьем, по спине, по заднице. И земля загорелась… Капитан говорит: не стремитесь туда, на восток, к своим – немцы ведут охоту, фронт отступает. Вас выбьют частично, частично, жаль, по домам разбежитесь. А после? Трибунал потом, после войны, за измену… А семьям – позор на память? Хватит бежать. Это наша земля, я здесь врага бью, и бить буду, и вас зову… Вот и остался я в партизанах. А загорелась земля под ногами фрица! Горит – вы же видели, мама, Аленка?

– Да, – подтвердила Аленка, – я видела…

Тень улыбки скользнула в лице Алеши. Едва различимая, тонкая тень, но Аленка видела… Он застонал, силясь поднять лицо выше подушки и посмотреть в глаза женщин.

– Алеш, тебе силы нужны! – встрепенулась мама, обернулась к Аленке и процедила: – Уйди…

– Уйду! – побледнела Аленка…

Мама вышла вслед, проводить Аленку. Перед тем, как защелкнуть щеколду, сказала:

– Ну, что, насмотрелась? Он нужен тебе? – в сумерках смерила взглядом Аленку от пола до глаз, – Нужен? Кому он такой теперь нужен!

– Чистотел, тетя Лен – оробела Аленка. – Подорожник, крапиву – отвар делать надо. А чистотел – как сок… Он выжигает раны. Простынку Вам принесу, довоенная – шелк. Шёлк, Вы же знаете, не присохнет, не будет рвать раны. Марганцовки немного – все есть у меня, тетя Лен…

– Чистотел! – повторила мама и торопливо рванула щеколду.

Оставшись одна, горько плакала мама – не выходить сына… Две раны глубоких: одна в левой ноге, и вторая – над ней, и самое худшее – в животе. Он устал. Война второй год, почти два, а раны – с первого дня войны… Больше не мог воевать – потому и вернула его война.

***

« – Обманули его, – признал Семеныч.

Ночью он, и ржавлинские партизаны, пришли к ней, принеся на носилках Алешу.