Генрика

Подушечки, складки, пальцы… Она обнимала, сжимала их и отпускала, касалась губами, мягко вбирая в себя. Будоражил неведомый мир, просыпаясь впервые, неизвестный до этого дня, вот до этой минуты…

Потерялось сердце… Сошло с места, и близко, как утренний сон, осторожно – стучало под самую грудь. Искрящейся дрожью, как рябь по воде, пробежала волна. В незнакомой, сладостной боли, воспрянули, напряглись соски. Волна – ветерок таинственный, возбуждающий, катится в теле, отзываясь щемящим комочком внизу живота…

– Алеш… – позвала Алена.

Ладонь непослушно легла на его живот, скользнула книзу… «Нельзя! Он не может. Я делаю больно!» – пичугой, попавшей в ловушку, металась мысль…

– Алеш, – прошептала она, убирая ладонь…

Но просилось на волю Аленкино тело, не боясь, ни стыда, ни огня, ни боли. Из глубин сокровенных, врожденных, неведомых ранее, звали друг друга Он и Она. «Может, – пойманной птицей металась мысль, – однажды должно так случиться? Если однажды – пусть будет!»

Отыскав сбитую ею в порыве, Алешину руку. Аленка вернула ее, прижала к себе. Мужская ладонь, человеком очнувшимся, потянулась к ней. Блуждала и замирала, когда пальцы касались…

Они прикасались к запретным, неведомым ранее, струнам… Прогибалось Аленкино тело, в незнакомой, неведомой раньше, скользящей волне от шального тепла мужской ладони. Ниспадая, волна возвращала Аленку к ладоням Алеши, к Алеше, делая их всё ближе, теснее, желанней… Скользила ладонь Алексея-Алешки, читая дорожки желаний по телу Аленки.

У сердца ладонь затаилась, задев самые тонкие струны. Раскрылась и замерла у высокого, мягкого холмика девичьей груди. Накрыла, сжала осторожно…

«Всё!» – ахнула, падая в бездну, Аленка. Реки остановились и солнце застыло глазком огонька в лампадке…

«Рану разбередим!» – испугалась Аленка. Очнулась:

– Не надо!

Задувши лампадку, скользнул неуютный, колючий туман-ветерок. Реки вновь потекли, засветилось солнце. И сердце из-под ладони Алеши, готовилось тронуться вниз. Где привычно стучало всегда.

– Боюсь, мы рану откроем, Алеша…

Горячей щекой прижалась к груди:

– Я сама… Хорошо? Я же знаю… видела всё… Ты без сознания, а я каждый день умываю…

Сойти не могла, увести с потаенных вершин и себя, и Алешу. Ладони её, лепесточки живые, скользнули по телу Алеши. Он охнул и простонал, он в это мгновение чуть ли не умер! И Аленка немного опешила, видя иным: не таким, как раньше, когда умывала, скрытную часть его тела…

Каждую жилочку ощутила Алена: струнки, твердые, тонкие, близкие – бились в мужском возбужденном теле, таинственном, страшном немного… Жилочки трепетали в несмелых объятиях нежных и непослушных пальцев Алены. Он и Она, отыскали в себе, и друг в друге тайные струны, и не внимать им, оставить их, не могли. Скользила волна распушенной девичьей косы в бугорках на щите живота Алеши. Горяча их дыханием и освежая касанием ласковых влажных губ…

Он лежал на спине, неподвижный, доступный, желанный. Аленка склонилась ниже, закрыла глаза. «И будь что будет! – мелькнула мысль, – На то и счастье, чтоб не умом пожить, а сердцем…»

***

– Нам с тобой, до конец война можно спать! – смеясь, показывал жестом ладоней под щеку, Карл Брегер – комендант станционной Ржавлинки.

– Ну, да – соглашался Палыч.

Теперь ни единой души партизанской в живых не осталось. Всех положили в последнем налете. Тех, кто ещё шевелился, зубами скрипел, обошли и добили на месте. Сожгли всё, что могло сгореть. А Семеныч, обозник, старик, уцелел, по дури. Вспыхнул фураж под струей огнемета, и старик, запыхавшись, птицей летал с брезентухой в руках, спасая корм партизанских коней.

Пока его с ног не свалили – вояка старинный… «Ну да, – в сторону коменданта косил Осип Палыч, – всё так, да не вовсе уж так…» Лешки Тулина там не нашли. Точно, того там не было, Палыч каждого пересмотрел. Не нравилось это, очень не нравилось.

А Щорсовец издевался, когда Осип Палыч производил допрос:

– Пес паршивый! Чего захотел? Не видать тебе Лешки! А увидишь – плачь – смерть твоя значит, пришла!

– Он в Москву улетел, по делу военному… – врал старик.

«В Москву? Да, скорее, гниет, дай бог себе где-то. А что?» – обнадежился, слюну проглотил Осип Палыч. Как будто услышал Семеныч:

– Дождешься! Он немцев, если те на хвост сядут – два десятка один уложит! А такого дерьма, как ты …

Водой старика не поили, а плюнул в лицо с такой силой, что едва не упал Осип Палыч:

Болтается, с богом, теперь! Ну а Тулина – нет, так и нет, к черту их!

***

– Чего ты, герой, разогнался? – опешила мама Алешки.

Осип Палыч, без стука, без оклика – как в собственный дом, завалил в её хату.

– Хозяйка, вот что, давай, предъяви свою хату к осмотру!

Не церемонясь, не глядя, как побледнела, едва на ногах устояла хозяйка, шарил он по всей хате.

– Лестница есть? Давай, чердак не осмотрен!

Рыскал, как злая собака, лазил в погреб и на чердак.

– Не шути мне! – рычал он, – Я немца тебе на постой хочу дать. Офицера. Колбаской немецкой со своего стола, глядишь, и побалует! Скажешь, потом мне спасибо.

Он все осмотрел. Все проверил.

– Ну ладно. Пошел я…

А когда постояльца ждать – не сказал…

Аленушка, девочка, как ты права!

«Аленушка, девочка, как ты права!» Маме стыдно за неприязнь, не скрытую в разговоре с Аленкой: «Что, посмотрела? Он нужен тебе? Кому он такой теперь нужен!» А будь он сегодня не у Аленки, а дома!» Мама смахнула слезу, посмотрела на солнце, которое только что, пол-часа назад, могло навсегда закатиться…

Слепящее солнце, как тонкие пленки насквозь, пробивало веки, рисуя причудливые картины. Уходящий Семеныч, убитый на эшафоте, обернулся к ней издали: «Видишь, Елена, убили меня – это значит, Алешке теперь только жить. На войну ему больше дороги нет! Нету – он твой, с чистым сердцем, Елена!»

***

«Вот, жаль! А была б ты молочницей партизанской…» – вздохнул Осип Палыч, думая о Воронцовой. Карл Брегер его бы не понял, а Юрка – да что ему, Юрке? Привык получать удовольствие даром…

– Ты, Алевтина, не знаешь, чего я пришел? А подумай! Тебе, жить захочешь, думать придется. И крепко!

Знать, зачем пришел в дом полицай, невозможно. А если сказал, что придется думать, то это может значить: «все – твоя песенка спета!» Он хочет! А слушать и думать – не царское дело, не будет! Он, весовщик сатанинский – с удовольствием, понемногу любит навешивать страх: А захочет – и сразу к стенке!

– Ты не забыла, – высверлив взглядом, спросил Осип Палыч, – где-твой-то?