Гоголь-гимназист

– Это уже ренессанс. Ха-ха-ха! Ну, я-то на этот счет хоть для вас безопасен. Так доложите-ка ему, милочка, что так, мол, и так: мне, близкому другу дома, вы, к великому вашему прискорбию, никоим образом не можете отказать; а пятерым в коляске никак не уместиться.

Обрадованный Гоголь побежал тотчас предупредить надзирателя. Но тот и слышать не хотел: Марья Николаевна-де и пирожки на дорогу напекла…

– Мы примем их с признательностью, – сказал Гоголь и шаркнул ножкой. – Но нельзя же нам, помилосердствуйте, сидеть двое суток с лишком как сельди в бочонке. А господин Щербак – наш старый знакомый…

– Что мне ваш господин Щербак! Он – второй кандидат, я – первый…

– Но и в писании, Егор Иванович, сказано: первые да будут последними.

– Без гнилых шуток! Будет! – решительно обрезал дальнейшие препирательства Егор Иванович, и Гоголю дли видимости пришлось покориться.

– Пирожки-то хоть не забыть бы? – сказал он. – Не мешало бы, знаете, их теперь же, с вечера, положить в коляску.

– Ja, ja, lieber Freund, das werden wir schon besorgen[27 - Да, да, дорогой друг, об этом мы позаботимся (нем.).].

– Ну что, голубушка? – встретил Щербак вопросом Гоголя при возвращении его в приемную.

Тот дословно передал свой разговор с надзирателем, но в тоне его голоса, в выражении его глаз Щербак уловил нечто недосказанное.

– У вас, батенька, верно, еще что-то в запасе, – заметил он, лукаво подмигивая. – Сами вы хоть и серьезны, да глаза ваши смеются.

– А это от предвкушения пирожков милейшей Марьи Николаевны. У нее две страсти: пирожки да шарады. Но пирожки ее куда вкуснее ее шарад, которых никто не раскусит.

На другое утро Щербак, привыкший вставать с восходом солнца, едва только протер глаза и поднялся с постели, как под окнами его временной квартиры загромыхали колеса. Он выглянул на улицу: перед крыльцом стояла запряженная шестеркой некогда ярко-желтого, а теперь грязно-песочного цвета дорожная коляска, из которой ему весело кивали головы трех гимназистов.

– Раненько! – крикнул он им. – А герр Зельднер где же?

– Почивать изволят, – был ответ. – Жаль будить было.

– Нет, без шуток, господа, что с ним?

– Без шуток, еще мирно почивает. Чтобы никого не тревожить, мы с вечера улеглись в «музее» и велели Федьке поднять нас с петухами.

– Ах, разбойники! А хваленые пирожки мадам Зельднер?

– Пирожки-то здесь.

Из-под сиденья коляски была вытащена и торжественно поднята на воздух объемистая корзина, аккуратно упакованная в толстую синюю бумагу и перевязанная толстой бечевкой.

– Сущие разбойники! – расхохотался Щербак. – Как бы вам только впоследствии горько не поплатиться.

– Осенью-то? О! Расплатимся самой сладкой монетой, – отвечал Гоголь. – Марья Николаевна – большая любительница ананасовых дынь; так я привезу ей из Васильевки самую сахарную!

Как узнали они впоследствии, Егор Иванович Зельднер, велевший разбудить себя в пять часов утра, не хотел сперва даже верить, что юные спутники его могли сыграть с ним столь неблаговидную шутку; убедившись же, что их и след простыл, он разразился против главного озорника лаконическим восклицанием:

– А, мерзкая мальчишка!

Тем временем желтая коляска среди облака пыли уносила наших школяров все далее от Нежина. Хотя переезда оттуда до Васильевки было, как сказано, более двух суток, но пора стояла самая благодатная, летняя, на небе ни тучки, да и на душе тоже. А Щербак оказался премилым собеседником: очутившись в компании подростков, он сам словно помолодел на двадцать лет и потешал их вплоть до Пирятина презабавными анекдотами из собственной своей юности. На станциях, пока кормили лошадей, путешественники кормились также досыта: куда что лезло! Но толстяк-помещик уписывал все что ни попало за обе щеки так смачно, что примером его нельзя было не заразиться. Первым делом, разумеется, были уничтожены до крошки пирожки мадам Зельднер, которые в самом деле оказались преотменными. Щербак съел их ровно дюжину и отер себе уже рот, но тут в корзине оказался еще один последний пирожок, который был разыгран на «узелки» – и достался опять-таки Щербаку. Впрочем, тот насытился ненадолго, потому что на следующей же станции потребовал себе поросенка под хреном. Покамест три гимназиста вместе справлялись еще с половиной поросенка, он одолел уже вторую половину, после чего духом влил в себя целый жбан холодного кваса. Правда, немного погодя, он тихонько застонал.

– Что с вами? – спросил его Гоголь. – Вам неможется?

– М-да, в утробе что-то неладно: будто поросенок захрюкал.

– Немудрено: ему от пирожков тесно.

– Ну, много ль я их и съел-то? Тринадцать штук. Но чертова дюжина – вот в чем беда-то. Заесть разве халвой? Прошу, Панове!

Из дорожного сака появилась десятифунтовая коробка с греческой сластью. С помощью своих молодых спутников он вскоре ее также до половины опорожнил.

– Ну-с, а теперь отдадим долг полковнику Храповицкому.

Толстяк растянулся на станционном дырявом, но широчайшем клеенчатом диване. Две минуты спустя комната огласилась таким богатырским храпом, что гулявший под окошком со своим семейством индюк громко разбранился.

Гимназистам было не до сна, и они отправились «открывать Америку»: перелезли через плетень во фруктовый сад, разведенный около домика станционным смотрителем, и оказали честь его черешням. Затем подразнили индюка и подвернувшегося им на заднем дворе бодливого барана. Что бы еще такое предпринять? У Баранова нашлась в кармане головная щеточка с зеркальцем, и он стал наводить зайчиков на игравших посреди пыльной дороги маленьких полунагих ребятишек. Но произведенный на них эффект мало удовлетворил наших школьников. Из открытых окон станции по-прежнему доносилось равномерное и скрипучее, как пила дровосека, храпение Щербака.

– Вот на кого навести бы! Проснется ли?

Все трое вошли к спящему. Тот раскинулся навзничь на диване необычайно живописно: ноги и руки врозь, голова совсем набок, а по потному красному лицу и выпятившемуся из-под высокого галстука второму подбородку преспокойно разгуливало целое общество мух, норовя залезть в раздувающиеся ноздри и в пыхтящие уста.

– Куда вы, глупые! – заметил Гоголь. – Лакомиться-то там, право, нечем. Угостить вас разве халвой?

Коробка с халвой стояла еще на столе. Гоголь пальцем достал оттуда, сколько требовалось, и основательно вымазал жирный кадык помещика. Медовый запах халвы тотчас привлек отлетевших мух к кадыку, который так и почернел от них.

– Тот же рой пчелиный, – сказал Гоголь, – а ему и горя мало. Тут надо порадикальнее средство. Эй, Федька!

Федька, на завалинке у крыльца попыхивавший из своей «люльки», заглянул с улицы в окошко.

– Що треба панычу?

– Одолжи-ка своего тютюна.

Оторвав с пирожной корзины лоскуток синей бумаги, Гоголь свернул его в трубочку, насыпал туда изрядную щепотку табака и приставил трубочку к носу спящего. Средство действительно оказалось радикальным. В следующий же миг толстяк как шальной сорвался с дивана и с фонтаном брызг расчихался. Минут пять бедняга не мог прийти в себя. Когда же он наконец с побагровевшим лицом, с налитыми кровью глазами разглядел стоявших перед ним трех школьников, которые всякий чих его встречали дружным смехом и пожеланием «доброго здоровья», – он неожиданно размахнулся и наградил стоявшего как раз против него и заливавшегося пуще всех Баранова такой здоровой оплеухой, что тот свалился с ног.

Смех разом стих.

– Что вы, батенька, не очень ушиблись? – участливо осведомился Щербак, помогая упавшему приподняться.

Одна щека юноши была краснее мака, другая – белее полотна. Глаза его метали искры, губы дрожали.

– У нас с вами, кажется, вышло маленькое недоразумение, – тем же ровным и любезным тоном продолжал Щербак. – Вы, если не ошибаюсь, угостили меня «гусаром»?

– Не я, а вон кто… – глухо буркнул в ответ Баранов, указывая на Гоголя.

– Ну, так не взыщите, батенька: ошибся в адресе. Зачем подвернулись? А вас, Николай Васильевич, покорнейше благодарю!

– Не за что-с, – отвечал Гоголь, на всякий случай ретируясь за Данилевского. – Я сделал это, уверяю вас, из одного человеколюбия: чтобы вас кондрашка не хватил.

– Покорнейше благодарю, – повторил толстяк, проводя ладонью по своему липкому второму подбородку. – Фу ты! Что за притча! Точно кто дегтем вымазал! Вон и муха пристала…