Школа жизни великого юмориста

На этот раз Плюшар оказался на месте. Чернявый, вертлявый француз принял Гоголя как старинного заказчика. Однако на требование что-нибудь сбавить он отвечал вежливым, но решительным отказом.

– Monsieur напрасно жалеет своих денег, – убедительно говорил он, без запинки мешая русскую речь с французского. – Во всем Петербурге, а стало быть, и во всей России никто вам так не напечатает. А хорошо отпечатанная книга – что хорошо поданное блюдо: благодаря уже своей вкусной сервировке возбудит хоть у кого аппетит.

– А как насчет уплаты? Я ожидаю еще денег из деревни…

– О! На этот счет monsieur может не беспокоиться. Печатание и брошюровка возьмут все-таки месяц времени: тогда и рассчитаемся. А корректуру держать будет сам monsieur?

– Корректуру?.. – повторил Гоголь и невольно поморщился: ему припомнился совет «книжного крота». – Корректор у вас ведь, вероятно, надежный?

– Чего лучше: студент-словесник.

– В таком случае присылайте мне одну только последнюю корректуру – так, знаете, для очистки совести.

– Как прикажет monsieur. Значит, рукопись можно сдать и в набор?

– Да, попрошу вас.

Так рукопись стала набираться, и только третья корректура каждого листа присылалась автору «для очистки совести». Но так же совесть не давала ему еще писать матери о высылке необходимых для расплаты с типографией трехсот рублей. Наконец, однако, скрепя сердце пришлось взяться за перо.

«Я принужден снова просить у вас, добрая, великодушная моя маменька, вспомоществования. Чувствую, что в это время это будет почти невозможно вам, но всеми силами постараюсь не докучать вам более. Дайте только мне еще несколько времени укорениться здесь; тогда надеюсь как-нибудь зажить своим состоянием. Денег мне необходимо нужно теперь 300 рублей».

Сознавай он в самом деле, как огорчат его мать эти строки, каких хлопот и лишений будет стоить ей добыть для него требуемую сумму, – как знать, не отказался ли бы он от самого издания книжки? Но узнал он о том только из ее ответного письма, к которому были уже приложены просимые триста рублей. Ужели же тотчас отослать их обратно? Книжка ведь уже отпечатана: рассчитаться с мосье Плюшаром, так ли, сяк ли, надо. Но скоро, скоро маменька будет утешена, вознаграждена за все сторицей…

И он рассчитался с Плюшаром до копейки, поручив ему развезти книжки по книжным магазинам; несколько экземпляров только он взял домой для рассылки от себя по редакциям журналов и самым известным литераторам, адреса которых он узнал в магазине Смирдина. К немалой его досаде, Пушкин был в отлучке в действующей армии на Кавказе. Благо хоть Жуковский и Плетнев, эти два покровителя начинающих талантов, были еще в Петербурге.

– А пани, чи то барыне в Васильевку, сколько штук мы отправим? – спросил Яким, помогавший барину при упаковке.

– Пока ни одной.

– Как ни одной!

– Есть, знаешь, поговорка: «сиди под кустом, позакрывшись листом», и другая: «жди у моря погодки».

– Да чего ждать-то?

– Погодки.

Яким головой покачал: чудит, ей-Богу, барин! Но вскоре барин с своей книжкой так зачудил, что окончательно сбил его с толку.

Глава пятая

Аутодафе

Три недели ждал он у моря погодки – ни дуновенья! В газетах и журналах ни единого звука: аппетитная, как воздушное пирожное, книжка заманчиво красуется на выставках книжных магазинов, а дура-публика проходит себе мимо, глазами только хлопает! В который раз уж вот прогулялся он к Казанскому мосту справиться у Оленина – и все тот же безотрадный ответ:

– Ни одного экземпляра.

И побрел он далее до Полицейского моста, а здесь машинально завернул по берегу Мойки и остановился не ранее, как перед магазином Смиридина, у Синего моста. Зайти или нет? Но приказчик заметил уже его в открытую дверь; нельзя было не войти.

– Что нового? Приказчик повел плечами:

– Вы насчет вашей книжки? Намедни ведь я вам докладывал, что летнее время – самое глухое, покупателей и на Пушкина не найдется, не токмо…

– Да я вовсе не о том! Вообще нет ли чего новенького в литературе?

– А вот обратитесь к Петру Александровичу: первый источник.

Приказчик кивнул головой в сторону хозяйской конторки в глубине магазина. На своем обычном месте за конторкой восседал на высоком табурете сам Смиридин; перед ним же стоял высокого роста, широкоплечий и плотный господин, насколько можно было рассмотреть издали в профиль его черты лица, – средних лет.

– Кто это? – вполголоса переспросил Гоголь и весь встрепенулся. – Не Плетнев ли?

– А то кто же? Вы его разве еще не знаете? Петра Александровича все литераторы в Петербурге знают, да и он-то всех и все знает…

Гоголь вдоль прилавка с разложенными книгами стал помаленьку подбираться к конторке, по пути перелистывая то ту, то другую книгу. Приблизившись на десять шагов, он как бы погрузился в содержание одной книги; но ухо ловило каждое слово беседующих.

– Да, волка как ни корми, а он все в лес глядит, – говорил Смирдин. – Дивлюсь я, право, нашим москвичам: на прощанье ему поднесли еще золотой кубок с своими именами!

– Великому таланту нельзя не отдать чести, будь он свой русский или враждебной нам национальности, – отвечал Плетнев, отвечал таким тихим, мягким голосом, какого никак нельзя было подозревать в этом могучем теле. – Впрочем, нашего Александра Сергеевича Мицкевич, кажется, искренне любит – кто его не любит! – и ставит как поэта чуть не выше себя самого. Вы слышали ведь, как они столкнулись раз на узком тротуаре?

– Нет, не помню что-то.

– Пушкин почтительно снял шляпу и посторонился: «С дороги двойка: туз идет!» Мицкевич же в ответ ему: «Козырная двойка туза бьет».

– Славный ответ! – рассмеялся Смирдин; тихо засмеялся за ним и Плетнев.

«Погодите, други мои! – сказал про себя Гоголь. – Придет время, – и про некоего третьего станете этак анекдоты пересказывать».

– А где в настоящее время Пушкин? – спросил Смирдин.

– Да надо думать – с нашими войсками в Эрзеруме, – отвечал Плетнев. – Последнюю весточку о себе – прелестнейшие стихи, от которых так и веет Кавказом, – он прислал мне с берегов Терека.

– А вы их не знаете наизусть? Память у вас, Петр Александрович, на стихи ведь самая счастливая.

– Эти-то довольно длинны… Конец, впрочем, пожалуй, знаю:

… И нищий наездник таится в ущелье,
Где Терек играет в свирепом веселье;
Играет и воет, как зверь молодой,
Завидевший пищу из клетки железной;
И бьется о берег в вражде бесполезной,
И лижет утесы голодной волной…
Вотще! Нет ни пищи ему, ни отрады:
Теснят его грозно немые громады.

Ну кто еще у нас, скажите, в состоянии написать подобную картину? – с умилением заключил Плетнев.

– Художник, что и говорить, – согласился Смирдин. – Но у нас нарождаются уже новые таланты.