Звёздные маяки

– Я понял, – произнёс Художник, справившись с порывом.

– Хорошо. Надеюсь, это тебе поможет.

– Поможет… Куда ты? Постой!

Но Фея уже упорхнула, смеясь. Художник, тоже вдруг расхохотавшись, бросился в погоню. Теперь это была игра в кошки-мышки. Девушка петляла, пряталась за деревьями и кустами, лисицей путала следы. Дразнила. Художник шутливо угрожал звериным рычанием, срезал углы, пытался подкараулить. Иногда почти ловил, но тотчас поддавался, чтобы продолжить игру. Им было весело.

А потом она исчезла. Будто и не было её. Хозяин сада понял, что остался в своих владениях один. «Смотри-ка, даже следов не осталось! Странно. Может, замело?» Темнеют чёрточки древесных стволов на фоне размеренной белизны. Ни малейших признаков рыжего костра. И опять тишина, и молча опускаются снежинки. Художник печально вздохнул.

– Точно фея.

В этот раз ему никто не ответил.

Он скомкал и выбросил ещё один испорченный альбомный лист. Не то. Опять! Он снял с вершины стопки новый белоснежный четырёхугольник. Положил перед собой. Наконечник пера окунулся в пузырёк с тушью, вволю ею напился. Художник занёс письменную принадлежность над бумагой. И застыл. Сидел без движения до тех пор, пока уставший ждать стилус не всплакнул чернильной слезой. В центре листа жирной амёбой расползлась клякса.

Не то! Не получается! Фея права… но одновременно и нет! Сумма частей целого всё ещё не само целое. Он истратил уже два десятка попыток, пытаясь постичь море через мельчайших его представителей. Менялась композиция, световое оформление, наконец, количество рыб в косяке. Ситуация не улучшалась, озарение не приходило. Просто множество мелких рыб – и всё. Ничего похожего на то, что он задумал. Образ даже более далёкий от цели, чем акулы и косатки. Художник пробовал играть с сюжетом и набором действующих лиц. Вместо рыб появлялись голотурии, актинии, коралловые полипы, морские коньки и звёзды. Водоросли, в конце концов. Получались отличные иллюстрации для, скажем, научно-популярного журнала о морской флоре и фауне. Либо к сборнику детских сказок. Качественно, с огоньком. Но совершенно не то, чего хотел автор.

Художник думал, и мысли его постепенно уплывали прочь. Куда-то в совершенно неожиданную сторону. В какой-то момент он поймал себя на том, что мечтает о тех сводящих с ума волосах прекрасной незнакомки. Может быть, она и была плодом его воображения. Но вот её кудри волнуют его и сейчас, как тогда в саду. Он чувствует их словно наяву. Слышит их запах сквозь время. И как никогда осознаёт своё одиночество.

Одиночество.

Он вернулся в реальность. Мысленно поблагодарил Фею за очередную подсказку. Всё верно. Его первоначальный замысел не был полностью ошибочен. Изображаемый объект должен быть одиноким. Только чёткий, ясный, лаконичный образ мог заключить в себе глобальную, всеобъемлющую идею. Образ простой и понятный. Такой, что ни убавить, ни прибавить. Тропических рыб он отмёл сразу: у них, как правило, яркая окраска. Если использовать тушь, в рисунках не будет ощущения цельности, полноты высказывания. Скорее останется привкус фальши. Художник извлёк из памяти облик простой промысловой кильки, сконцентрировался на нём. Маленькая невзрачная одинокая рыбка в необъятных пучинах океана. Ну да, в природе она стайная, пусть бы с этим. Важно точное попадание в масштаб.

Клякса на бумажном поле успела высохнуть. Художник взял новый лист, вновь погрузил стилус в чернильницу. Пока рукой движет вдохновение, нужно творить!

Через несколько минут работа была завершена. Автор отложил перо, взял в руки бумагу, внимательно посмотрел на только что созданное произведение. Затем приставил лист к настольной лампе, откинулся на спинку стула и заставил себя взглянуть на изображение непредвзято. Изучал его около минуты. Покачал головой. Протянул к чернильной кильке ладонь, и через пару секунд ещё один бумажный ком полетел в урну. И этот путь оказался тупиковым.

Как же это всё-таки трудно – создавать нечто принципиально новое!

Художник, обуреваемый сомнениями, бросил взгляд через плечо. Там, у стены, стоял станок-мольберт с большой (два на полтора метра) деревянной рамой, на которую был натянут лист ватмана. «Холст» терпеливо дожидался своего часа.

– Категории величины относительны, – напомнил себе рисующий философ. – Спрашивается: всегда ли?

Он вышел из-за стола, приблизился к раме, стал напротив. С минуту созерцал нетронутое полотно. Оно напомнило ему о заснеженном саду за окном. Некстати подумалось о кудрявых рыжих локонах. Обитатель домика отмахнулся от видения. Надо сосредоточиться на работе! В руке Художника появилась кисть для китайской каллиграфии, с рукоятью из ореха. Была открыта новая банка с тушью. Объёмистая банка.

«Кит должен быть большим б-у-к-в-а-л-ь-н-о. Во всех смыслах».

В течение часа Художник мерял шагами комнату с зажатой в кулаке кистью. Несколько раз останавливался возле рамы. Раздумывал. Опять ходил. Но так и не нанёс на ватман ни одного штриха.

Он всё ещё не был уверен.

Она появилась так внезапно, что Художник даже не удивился. Он ведь окончательно уверился в том, что Фея всего лишь его собственная выдумка. «Ну здравствуй, мой выдуманный друг!» – усмехнулся он про себя.

– Я ждал тебя, Фея.

На ней было лёгкое летнее платье цвета индиго. Её невесомые шаги поделили помещение надвое. Художник, возлегавший на оттоманке, скосил глаза и проследил за тем, как девушка изучает рисунок на занавесках.

– Магнолии. Это моё любимое южное растение.

– Если хочешь, я покажу тебе репродукцию картины «Цветущие магнолия и вишня». Её написал Юнь Шоупин. Он определённо знал толк в поэтической красоте природы, – поклонник живописца из Поднебесной досадливо выдохнул. – И у него, в отличие от меня, получалось выразить гармонию Вселенной посредством какого-нибудь цветка. Или, скажем, птицы. Может быть, всё дело в том, что он гений?

– Их можно часто встретить в маленьких портовых городках на морском побережье, – Фея словно и не слышала того, что он ей только что говорил. До сих пор она на него даже не взглянула.

– Гениев-то? Не удивлён. Я бы и сам не прочь переехать поближе к чаче и алыче. – Тут Художник погрустнел. Он вытянулся, заложил руки за голову, уставился в потолок. – Эх, оказаться бы прямо сейчас на морском берегу! Послушать прибой! Быть может, он нашептал бы мне что-то, что помогло бы выбраться из тупика.

Девушка наконец посмотрела на Художника. Ободряюще улыбнулась.

– Так за чем же дело стало?

– Шутишь? Это невозможно.

– Отчего же?

Её тон был абсолютно серьёзен. Художник даже привстал со своего ложа. Сел. Фея подмигнула ему, прошествовала к дальней стене. Там стояло видавшее виды фортепиано «Чайка». Скрипнула отворяемая крышка. Тонкие пальцы неслышно пробежались по эмали клавиш – пыльных и пожелтевших от времени.

– Настроено?

Хозяин домика неопределённо кивнул. Шелестя платьем, девушка села на приставленную к инструменту банкетку. Проверила башмачком упругость педального механизма. Занесла руки над клавиатурой. И в спокойствии старого дома зазвучали ноты: ре-е-е – до-диез – до-бекар – до-диез; ре-е-е – до-диез – до-бекар – до-диез… Музыка неторопливо раскачивалась, плавно набегала, как волна на береговую гальку, чтобы через секунду отхлынуть. Успокаивала и одновременно тревожила. Художник закрыл глаза. А Фея запела вкрадчивым меццо-сопрано:

Если дом протопить,
Если надышать и согреть.
Если глаза закрыть
И в окно ни за что не смотреть.
Если к лучшему платью
Приделать мамину брошь,
И, не открывая глаз,
Независимо выгнуть бровь,
И, не открывая глаз,
Присесть на скрипучий диван —
Можно представить,
Что в двух шагах океан.

И вот, засыпаю ли ночью,
Просыпаюсь с утра ли я,
Всё мне чудится жаркая очень
Страна Австралия.
Я смотрю на неё: она тает, как льдинка.
Не подпускай никого к моим снам!
Не подпускай никого к моим снам,
Дикая динго!

Сердце затрепетало. Дыхание стало нервным, прерывистым. По спине забегали холодные мурашки. Пальцы пианистки порхали над клавишами, выбивая аккорды. Фея пела самозабвенно, во весь голос, не стесняясь никого и не замечая ничего вокруг. А Художник пропал, захваченный грёзами, что родились из этой музыки. Его сдуло, точно порывом штормового ветра.

Песня была не про океан, не про рыжую собаку динго. Песня была об одиночестве. И о далёкой мечте.

Последняя низкая нота заглохла где-то в деревянных недрах музыкального инструмента. Воздух в доме ещё звенел несколько секунд, с надрывом отпуская печальную мелодию. Девушка медленно положила руки на колени. Вздохнула многозначительно. Художник открыл глаза.

– Что это было?