Дом на Солянке

– Слушай, Ваня, чего мы тут вола вертим? Мы на одной стороне, я из зала суда не вылезаю, все знаю, как оно бывает, насмотрелся – на три жизни хватит… Чего там с Колосковым-то? Ведь есть же у тебя что-то, по глазам вижу!

Помощник агента Опалин, который предпочитал, чтобы его называли Иваном Григорьевичем, насупился.

– Я вообще не должен был этим делом заниматься, – буркнул он. – Так что о вашем Колоскове ничего не знаю. Мне объяснили, что к чему, велели взять показания и доложить, что да как. Ну и вот…

Но Беспалов, побывавший не на одной сотне процессов, уже давно излечился от скверной привычки верить людям на слово. Чем упорнее Опалин стоял на своем, тем крепче репортер утверждался в мысли – сопляку что-то известно, но он темнит, потому что ему по профессии так полагается.

– Ну, знать-то ты, может, и не знаешь, но ведь подозреваешь же? – наседал на собеседника репортер. – Слушай, ну уж со мной ты мог бы поделиться! – Он попытался включить у сопляка режим вины, но по выражению лица Опалина понял, что на него это не действует. Толстокож и удивительно нечуток был юный сотрудник уголовного розыска, и Беспалову никак не удавалось нащупать кнопку, нажав на которую он заставил бы собеседника плясать под свою дудку.

Репортер только что ужом не изворачивался, пытаясь выцарапать из собеседника информацию, но тот держался стойко, а на провокационные вопросы отвечал неопределенной улыбкой, которая выводила Беспалова из себя. К счастью, их беседу в какой-то момент прервал красноармеец средних лет, который явился с растрепанной тетрадкой прескверных виршей и искал Должанского. Как и все, страдающие бешенством рифмы, гость оказался на редкость навязчив и с ходу принялся читать свои стихи, где «кровь» рифмовалось с «вновь», а размер сбежал, не оставив адреса.

– Я, товарищ, стихами не занимаюсь, я из угрозыска, – сказал жертве поэзии Опалин. – Вы попозже приходите.

– А правда, что поэтам по целковому за строчку платят? – спросил гость, глядя на него с надеждой.

– Платят, – отозвался Беспалов. – Пушкину платят. Ваша фамилия Пушкин?

– Нет, – вздохнул тот, – Карпов я. Так что ж мне теперь, фамилию менять?

Беспалов увидел в завязавшейся беседе неисчерпаемый запас для будущих редакционных анекдотов и с удовольствием принялся морочить голову простаку, явившемуся в коварный мир газетной прессы, но вскоре заметил, что единственный зритель, который мог оценить происходящее, не слушает его двусмысленных острот и вообще, кажется, тяготится его присутствием. Спас положение весьма кстати появившийся Стенич, которого Опалин собирался допросить по поводу слуха о Харькове. Красноармейца не без труда удалось выпроводить из кабинета, но Беспалову тоже пришлось уйти.

– Тупица какой-то, – сказал он заведующему редакцией об Опалине.

Но Поликарп Игнатьевич был не лыком шит и тотчас же догадался, что ушлый корреспондент из зала суда напоролся на крепкий орешек. Эта мысль отчасти развеселила заведующего.

– В конце концов, он только делает свою работу… Не будем ему мешать.

Опалин допросил Стенича, пообедал в столовой и вернулся в кабинет, где вновь приступил к работе. В другой части здания Басаргин и Должанский, хохоча, слушали рассказ Беспалова о сегодняшнем поэте, который собирался сменить фамилию. Неожиданно писатель перестал смеяться.

– Знаете, друзья, а ведь это трагедия… Когда человек любит стихи и пытается сочинять, но ни черта не выходит…

– Да при чем тут стихи, – проворчал Беспалов, – денег ему хочется, а рифмовать кажется проще простого. Кровь-морковь-любовь… тьфу!

Но тут явилась машинистка Леля и, хихикнув, объявила, что Опалин добрался-таки до источника слухов о бегстве зама – им оказался не кто иной, как кассир Измайлов.

Все почему-то обрадовались. Стали наперебой вспоминать случаи, когда кассир их каким-либо образом задел или унизил, выдал кому-то деньги мелочью вместо купюр или заболел именно в день зарплаты. И многое, многое еще припомнили отсутствующему, потому что люди злопамятны, а литераторы – в особенности.

Тем временем нервничающий кассир сидел на краешке стула напротив Опалина и бубнил:

– Жена моя вернулась из Ленинграда, у нее там родня… И говорит: видела, мол, человека, похожего на вашего зама.

– Так… а жена ваша кто?

– Домохозяйка она.

– И откуда она знает, как выглядит ваш зам?

– Да встретились однажды в «Мюре и Мерилизе»… ой, ну вы поняли. В магазине. Он с дочерью был, покупал ей что-то.

– И, значит, ваша жена видела его в Ленинграде?

– Да нет же! Вы меня не дослушали… Она сказала – похожий, но не такой! Алексей Константинович был… ну… плешивый немножко и с проседью, а этот с волосами… И брюнет. Шел со спутницей, мороженое они ели… Потом мы говорили с товарищем Черняком, он заметки пишет для второй полосы… о московских делах в основном, ну и рассказы сочиняет… И я просто так, к слову пришлось, сказал, что вот, кого-то похожего на Алексея Константиновича видели, но не в Пятигорске, где он должен быть, а в другом городе… Похожего! Но я же не говорил, что это был он… А потом, когда пошли слухи, я… я уж и не знал, что мне делать…

Опалин, откинувшись на спинку стула, внимательно смотрел на кассира.

– Откуда взялось, что его видели в Харькове? В Ялте?

– Не знаю. Я даже город не упоминал…

– Где можно найти вашу жену?

– Дома. Ну это если она не в лавке какой-нибудь в очереди стоит… Сами знаете, что сейчас с продовольствием творится…

– Может быть, мне придется с ней побеседовать, – сказал Опалин.

Измайлов представил себе, какую сцену закатит ему жена, и так до предела взвинченная бытовыми проблемами, и похолодел.

– Послушайте, товарищ, она видела не его, а похожего человека… Можете кого угодно спросить – я не разношу сплетни, никогда этим не занимался! Я и подумать не мог, что мои слова так превратно истолкуют…

– Значит, сплетни не разносите, а мне пришлось опросить почти всех сотрудников, прежде чем я вышел на вас, – усмехнулся помощник агента и неприятно прищурился. – Нехорошо, товарищ, нехорошо. Ну что вам стоило прийти самому и обо всем рассказать? Думаете, я не вошел бы в ваше положение?

Кассир молчал, но в его взгляде читалось, что думал он именно так и не собирался ни в чем признаваться, пока его не приперли к стенке.

– И напоследок еще один вопрос, – добавил невыносимый Иван Григорьевич.

Мысленно Измайлов приготовился к худшему.

– У вас в редакции несколько художников. Лучший из них – кто?

– Окладский, я думаю, – неуверенно пробормотал кассир.

Он никогда не думал о художниках в плане таланта. Все окружающие для него были докучными единицами в ведомости, которые не приносили ничего, кроме неприятностей. Они неизменно являлись за деньгами именно тогда, когда их не было в кассе или ему срочно нужно было отлучиться в туалет. Они устраивали скандалы из-за грязных денег, из-за того, что купюры кончились и он мог выдавать гонорары только мелочью, из-за… Одним словом, кассир Измайлов считал себя мучеником – и сильно удивился бы, узнав, что сотрудники думают о нем совершенно иначе, если кого и считая мучениками, то исключительно себя самих.

Отпустив кассира, Опалин вызвал художника и объяснил, что от него нужно. Бородатый взъерошенный Окладский, обрадовавшись, что в кои-то веки от него не требуют рисовать карикатур на политические темы, развернулся во всю мощь своего таланта, который у него, надо сказать, присутствовал. Он нарисовал бесследно пропавшего Алексея Константиновича Колоскова в фас, профиль и три четверти, описал его костюм, толстовку, сапоги, часы и новый кожаный портфель, и не только их.

– Бородавка у него была, на руке, вот тут…

– Да, знаю, я читал приметы, – кивнул Опалин. – А еще чего-нибудь особенного не вспомните?

Пока в кабинете с надписью «завхоз» плелась сеть, в которую собирались ловить растворившегося в московском воздухе зама, в отделе машинисток Басаргин, морща лоб, диктовал Леле рассказ, который от него требовал Поликарп.

Максим Александрович начал с грозы (хотя сейчас на улице светило солнце), из которой явился человек. Он мечтал стать писателем, искал редакцию журнала, но в большом здании, в котором он оказался, все куда-то спешили, говорили о пустяках и не понимали его. Потом наступал вечер, и герой, понурившись, возвращался домой. Он не заметил, что единственную рукопись его рассказа украли в трамвае вместе с другими вещами.

В этой истории не было приключений и каких-то особенных событий, в пересказе она не поражала воображение, но Леля, печатая ее, становилась все серьезнее и каждую следующую фразу ожидала с нетерпением. Смутно она угадывала, что, хотя Басаргин наделил героя некоторыми чертами сегодняшнего гостя из угрозыска, говорил писатель о себе, о своей неустроенности, и говорил так, что читатель невольно начинал вспоминать себя, свои мечты и неудачи. Однако сам Максим Александрович, перечитав рассказ после машинки, ощутил острое недовольство.

«Черт знает что такое… Зарежет Поликарп, как пить дать зарежет… Ведь никакого оптимизма, взвейтесь-развейтесь, барабанной дроби, которая у всех этих нынешних… Пишущие дрессированные зайцы, которые ну никак не могут без барабана…»

Но грозный Поликарп прочитал рассказ, буркнул «Хорошо», вычеркнул для порядка два эпитета и велел Эрмансу поставить материал на третью полосу.