Одна ночь в Венеции

– У Боттичелли все женщины на одно лицо, – высказал свое мнение Михаил.

– А мужчины? – подал голос Александр.

– Мужчины ему вообще не удавались. Да и его «Весна» мне не нравится.

– С «Весной» сложно, – согласилась Амалия. – Потому что на самом деле это не одна картина, а пять.

– Ты думаешь? – тотчас же заинтересовалась Аделаида Станиславовна.

– Конечно. Меркурий с левой стороны – одна картина. Три грации – отдельная. Флора – третья. Зефир и нимфа – четвертая. А есть еще таинственная фигура беременной рыжей красавицы в красной мантии, которую почему-то называют Венерой. Она стоит в центре, но удалена от зрителя, и это уже пятая картина. Я думаю, – добавила Амалия, – кто-то очень торопил Боттичелли с работой, и композиция развалилась. Если рассматривать «Весну» как пять отдельных картин, все прекрасно, но когда пытаешься оценить ее как единое целое, взгляд теряется в многообразии фигур.

– Я слышал, ты собираешься заказать свой портрет, – сказал Михаил. – Это правда?

– Да, у Ренуара.

От Амалии не укрылось, что сын слегка поморщился при упоминании этого имени.

– А почему не у какого-нибудь приличного художника? – проворчал сын. – Он уже три раза тебя рисовал… и хоть бы один портрет он закончил.

– Что тебе не нравится в его портретах?

– Все, – честно ответил Михаил. – И ты почему-то всегда у него рыжая… На мой взгляд, Ренуар вообще не умеет рисовать.

– О! – вырвалось у Аделаиды Станиславовны.

– Я живу среди ретроградов, – вздохнула Амалия. – До чего же вы суровы, ваше благородие… Дядя Казимир, будь так добр, передай мне соль.

– Ты знаешь мое мнение: по-моему, импрессионисты не стоят красок, которые перевели, и холстов, которые испортили, – гнул свою линию Михаил. – В конце концов, есть Больдини, есть…

– Когда я только вышла замуж, – промолвила баронесса, – я хотела, чтобы мой портрет написал Мане.

Михаил, слушая мать, застыл на месте.

– Я чувствовала, какой это художник. Но я была очень молода и не умела еще настоять на своем. Над Мане было принято только смеяться, и в конце концов меня отвели к этому… как его… с двойной фамилией. Чрезвычайно модный был тогда портретист, как Больдини сейчас. Вот он и нарисовал мой портрет, совершенно ужасный – я там стою, как манекен.

– Мама, что ты выдумываешь! – возмутился Михаил.

В глубине души молодой человек всегда восхищался портретом, на котором его мать изображена в блеске молодости и красоты, в бальном платье и драгоценностях, в перчатках до локтей, с розой в волосах и веером в руке. Сын даже забрал картину к себе после того, когда мать сослала ее в чулан.

– Правильная, скучная, безжизненная мазня, – твердо сказала Амалия. – А Мане вскоре умер и мой портрет так и не написал… А те же самые критики, которые раньше ругали импрессионизм на чем свет стоит, сегодня уже кричат, что он – самое значительное художественное движение прошлого века. Поэтому я больше никого не слушаю, и если картина мне нравится, просто покупаю ее. Кстати, самый лучший способ защитить себя от подделок и заодно не обогащать спекулянтов – приобретать картины у самих художников. Хотя, конечно, метод работает только с современниками…

– Прости, мама, но мне кажется, что это пустая трата денег, – упрямо проговорил Михаил. – Пройдет лет двадцать, и все забудут и о Ренуаре, и о Мане, и…

Александр не смог удержаться от усмешки. Что за манера у старшего брата – вечно рваться рассуждать о том, в чем совершенно не разбирается. Михаил перехватил его взгляд, без труда угадал мысли младшего брата и нахмурился.

– Я покупаю картины для собственного удовольствия, – улыбнулась Амалия, – и мне все равно, что будут думать об их создателях через двадцать лет и сколько они будут стоить. Если мы говорим о деньгах, то их куда легче сделать на чем-нибудь другом.

– Согласен, – кивнул Михаил. Затем повернулся к брату: – Кстати, а что, в Оксфорде уже наступили каникулы? Я не ждал увидеть тебя так рано.

Звякнула вилка, которую Александр положил на стол. «Вот, начинается», – с досадой подумала Амалия.

– Я больше не буду там учиться, – холодно сообщил Александр.

– Почему? Можно узнать причину?

– Можно. Я повздорил с одним студентом и вызвал его на дуэль. А так как его отец лорд и важная шишка, он добился того, чтобы меня отчислили.

– Я так и не понял, дуэль была или нет? – поинтересовался Михаил.

– Была.

– И что? Чем все закончилось?

– Ничем. Я прострелил ему бедро, так что теперь этот наглец будет хромать до конца своих дней.

Амалия поглядела на непреклонное лицо сына и подумала, что причиной ссоры вряд ли были разногласия по поводу какого-нибудь монолога Шекспира.

– И правильно, – неожиданно одобрил Михаил. – Никогда не следует спускать обиду, когда можно за нее покарать.

– Прекратите эти разговоры в моем доме, – приказала Амалия холодно, хотя внутри ее все кипело. – Вы оба невыносимы! А если бы ногу прострелили тебе, что тогда? А если бы все кончилось гораздо хуже и он тебя убил?

– У него бы ничего не получилось, – уверенно ответил Александр. – Я стреляю лучше, чем он.

– А если бы хорошо стрелял? Если бы ему повезло? Ведь бывает так, что везет даже тем, кто стреляет плохо.

– Значит, ранил бы меня. Или убил.

– Но, слава богу, никто никого не убил, – вмешалась Аделаида Станиславовна, которая видела, что ее дочь готова в сердцах наговорить много лишнего. – Дети, как вам десерт? Его, между прочим, готовила наша новая кухарка.

Казимир тотчас же подхватил тему десерта, развил ее и направил беседу в правильное русло, то есть такое, когда уже никто никого не мог задеть.

После обеда Михаил задержался, чтобы немного помузицировать на пианино для Ксении. Остальные разошлись по комнатам, и в столовой остались только Амалия и Александр.

– Я вас не стесню? – спросил сын.

– Ты же знаешь, что нет. А вообще, что ты собираешься теперь делать?

Молодой человек вздохнул. По правде говоря, Александр принадлежал к таким людям, которые куда лучше представляют, чего они не хотят, чем то, чего, собственно, желают от жизни. Но юноша хорошо знал мать и чувствовал, что с ней можно говорить свободно.

– Пока я об этом не думал. Но вполне могу учиться в Париже.

– А ты хочешь? – проницательно спросила Амалия.

Александр неуклюже повел плечами.

– Не знаю. Я не представляю, для чего все это.

– Что «все это»?