Защита Отечества

– Давай-ка ко мне на постой, Гаврила Степанович.

Жена полковника Евдокия сразу обрадовалась и, подхватив на руки сына Мишутку, засуетилась, но вдруг опомнилась, робко взглянула на мужа, за которым оставалось последнее слово.

– Да нет, Аким Федотыч, спасибо тебе за приглашение, но стеснять до вешних дней твою семью не стану. Перезимуем здесь, как и все остальные.

Некрасовец уговаривать более не стал. Ему вновь поднесли чарку водки. Он лихо выпил и, хитро поблёскивая глазами, пошутил:

– Оглоблю в наших краях весной посади, а осенью уздечки собирать станешь.

Шутка явно удалась. Верховые заразительно засмеялись. Запорожцы дружно поддержали всеобщий смех. Вокруг воцарилось приятельское оживление.

Акиму Федотовичу вновь поднесли полную до краёв чарку, он выпил, оторвал сверху предложенного каравая подгорелую корочку, бросил её в рот. Пока медленно пережёвывал хрустящий на зубах хлеб, мучительно ждал, когда же, наконец, эта лишняя водка приживётся в его утробе.

Ему явно нравились эти простые люди. А в глазах украинцев светилась взаимная симпатия. Им тоже нравилось, как местный казак-некрасовец умело разбавлял украинскую мову и понятно для всех балакал, как лихо пил водку и с достоинством при этом держался. Они даже завидовали его мягким, блестящим, с обрубленными носками чёрным сапогам, его бешмету, пошитому из добротного сукна, кинжалу искусной работы в богато украшенных серебром ножнах, папахе с красным верхом, на край которой с вызовом для всех закручивался чуб.

– Спасибо, братцы, – с поклоном произнёс поймавший, наконец, кураж некрасовец, тем самым благородно отвергая следующую чарку, и легко вскочил на своего боевого коня. – От баньки не откажи, – придерживая горячего скакуна, на прощание попросил он Поддубного. – Много вопросов нам сегодня решить надобно. Тарантас к вечеру пришлю…

Обнадёживая всех остальных на будущее, поделился далеко идущими планами:

– Обоз с хлебом к Рождеству к нам на Кубань прибудет. Солдат из Копыла весной в помощь выделят. Сам Суворов Александр Васильевич обещал мне лично. Саман вместе мешать будем. К следующей осени всем вам хаты обязательно поставим.

И они, со стороны больше похожие на свирепых черкесов, прижавшись к гривам своих скакунов, понеслись в сторону своего села.

Тотчас прибежал из некрасовского поселения звонарь и упал в ноги отцу Серафиму.

– Батюшка, принимай церковь нашу, – громко взмолился звонарь: – Наш-то антихрист тайно сбежал куда-то. Дьякона Илью три месяца назад похоронили. Мне по сану не положено службу в церкви править.

Отец Серафим бережно поднял с земли на ноги звонаря, и они пошли по направлению к церкви. Звонарь эмоционально размахивал руками, продолжая, по всей видимости, горько жаловаться на судьбу.

К сумеркам въехала в крепость починенная кибитка Панаса и Оксаны. Вопросительным кивком головы полковник поинтересовался у перепачканного липким чернозёмом Панаса как дела. После положительного ответного кивка хранителя казны криво улыбнулся. Слово казна никак не подходила к зарытому в землю добру. Мешочек с мелкими турецкими алмазами да полтора фунта золотого песка больше походили на тёщину заначку, спрятанную на чёрный день.

– Ну и добре, верные мои хранители, – негромко произнёс полковник Поддубный и после тяжёлого вздоха добавил: – Отдыхайте, утро вечера мудренее.

И непроизвольно повернул голову на звон колокольчика. По дороге к старой крепости из Старо-Редутского поселения мчался обещанный Акимом Федотовичем тарантас.

Молодой воин Нарым примкнул к знамёнам «развратников» из джамбулуцкой орды. Высокий, ловкий в джигитовке татарин сразу приобрёл расположение у военачальников войска и тут же был зачислен в сотню личных телохранителей Батыр-Гирея. Родом из простой семьи, Нарым не понаслышке знал житейскую нужду, а теперь, видя своими глазами роскошь, в которой жил крымский хан, в глубине своего сердца тайно завидовал ему.

В последнее время в гости к Батыр-Гирею зачастили посланники из Турции. Мелик своим красноречием и щедрыми обещаниями ничем не отличался от многих своих предшественников. А вот размерами своего тела с ним никто не смог бы сравниться. Даже широченная одежда не могла скрыть с глаз его полноты. Расплывшись в кресле, жирный Мелик жадно разглядывал на праздничном столе, давясь слюною, всевозможные яства и, не в силах более сдерживать в себе внутриутробный позыв, впился зубами в лакомый кусочек.

После того как внутреннее пространство турецкого посланника заполнилось едой, он удовлетворённо откинулся от стола с объедками на спинку кресла. Батыр-Гирей, чтя гостеприимство, предложил насытившемуся гостю сыграть партию в нарды. За игрой Мелик впихивал в себя маленькими рюмочками анисовую водку. Хан курил кальян, отхлёбывая из фарфоровой чашечки ароматный кофе. К концу третьей партии жирный турок стал часто ошибаться. Его потерявшие осмысленность глаза сами по себе закрывались, и он на мгновение, сам не замечая того, проваливался в глубокий сон, но от своего же громкого всхрапывания тут же испуганно просыпался. Чтобы избавить гостя от душевных мук, по знаку Батыр-Гирея охрана бережно взяла толстяка под руки и отвела в приготовленную для него комнату, где его уже ждала украденная три месяца назад у горцев очаровательная черкешенка.

Через три дня после отъезда Мелика Батыр-Гирей предпринял решительное наступление на русское войско, но отведав вдоволь пороха егерей и гренадеров графа Самойлова, татарские воины бесславно рассеялись, а сам предводитель «развратников» сдался в плен. Нарым чудом остался в живых; укрывшись в кубанских плавнях, он долго ждал своего часа.

Шагин-Гирей, с помощью Санкт-Петербурга утвердившись на троне крымского ханства, нескончаемыми гонениями и жестокими репрессиями нёс своим подданным беду вместо благосостояния. Хаос, постигший татарский народ, до смерти закусанный комарами, Нарым воспринял как долгожданный ветер удачи. С двумястами верными сторонниками он вскоре перебрался на Большой Шапсуг, где и провозгласил себя незаконнорожденным сыном побитого камнями Махмут-Гирея. Правда, ввязываться в боевые действия против русских войск у новоиспечённого хана не было желания. Разбив свой отряд на мелкие группы, Нарым принялся дерзко грабить царские обозы, воровать людей, торговать оружием. Самозванство не воспитывало в нём хорошие манеры, а лёгкая нажива делала из него среди таких же, как он, воинов удачи настоящего деспота.

Пышно зацвела акация. Из Босфора к северо-восточным берегам Чёрного моря пришла ставридка. От дивного аромата белых цветов колючих деревьев опьянённое сознание легко принимало дыхание дельфинов, лакомящихся где-то рядом сладкой рыбёшкой, за стоны уставших от одиночества морских русалок. Вглядываясь в кошмарную темень, замирающему от этих звуков сердцу становилось жутко. Нарушая тишину безлунной ночи, морская волна всё чаще и чаще набегала на береговую кромку. Начинался прилив.

Севернее Дооба с отвесной скалы настойчиво мигал в непроглядную темень открытого Чёрного моря яркий лучик света. С мрачного силуэта лёгшего в дрейф парусника бесшумно спустили на воду шлюпки. Когда на востоке чуть забрезжил рассвет, лодки как раз уткнулись острыми носами в кромку берега.

Мелик, несмотря на свои гигантские размеры, довольно легко спрыгнул с высокого борта лодки на землю.

– Здравствуй, Нарым-джан, – прижимая правую руку к сердцу, поздоровался первым турок и, считая, что этого достаточно для услужливо преклонившего голову татарина, громко шурша прибрежной галькой, живо направился смотреть живой товар.

Совсем юную черкешенку развязывать не стали. Она тихо лежала в стороне от остального живого товара без всяких признаков жизни. Торговцы не стали снимать с её головы мешок, скрывающий от посторонних глаз черты лица, и первой бережно уложили в лодку. Молоденький офицер сразу понравился турку, и он, заглядывая в васильковые глаза русского, предвкушая неплохую денежку за их благородие, с удовольствием причмокнул языком. Двух черкесов работорговец купил, немного поторговавшись, и те, давно покорившись судьбе, сами послушно залезли в лодку. За сильно избитого казака Мелик дал только пол суммы, и тот, понимая что теряет свободу навек, нашёл в себе силы предпринять попытку сопротивления ненавистным басурманам, но опытные чёрные торговцы быстро усмирили палками приобретённую собственность и, не портя по дешёвке приобретённый товар, аккуратно затащили потерявшего сознание казака в лодку. Последнего пленника Нарыма со следами проказы на лице испугавшийся неизлечимой заразы Мелик отказался брать даже даром.

Иван Жмых понял, что удача вновь улыбнулась ему. Он торжествовал в душе, предвкушая скорую свободу. Внешне эта радость никак не проявлялось. Серое измождённое лицо его, изуродованное гниющими ранами, вызывало животный страх перед страшной болезнью. Жить этому человеку по скорбной маске всей немощи его оставалось недолго. Покачнувшись на ногах, Жмых безвольно опустил свой тощий зад на огромный камень. Покосился на лодку, в которой бледный как мел пехотный офицер украдкой растирал грязными ладонями слёзы по щекам. Черкесы, учуяв чужую удачу, зло поглядывали на счастливчика.

«Завидуют мне, нехристи, – проливая елей на свое радостно бьющееся сердце, подумал Иван. – Чтобы уверенно в седле сидеть, надо свято помнить советы опытных товарищей», – добавил к мысли выше Жмых и брезгливо отвернулся от тупых черкесов, чтобы те не сглазили его многострадальный исход.

Чтобы не сглазить ухваченную за хвост удачу, Иван начал вспоминать и жалеть то злополучное время, когда подбил сына Семёна Дрозда осуществить набег на черкесский аул и украсть из него приглянувшуюся Константину девушку. Сработали чисто. Константин, вовремя почуяв опасность и не предупредив товарища, смылся с добычей, а вот он сам замешкался, роясь в чужом добре. Налетели со всех сторон черкесы и как петухи заклевали его.

«Если всё окончится миром, первым делом посчитаюсь с Константином. Затем уже убью своего ненавистного соперника – гада Митю Найденого. Потом отрою своё припрятанное в надёжном месте золотишко. Подлечусь у лекаря в каком-нибудь монастыре и только потом вернусь в Кулябку. Обласкаю Ганночку великой нежностью, а потом законно женюсь на ней. Заживу так, что все жители Кулябок от мала до велика завидовать станут!» – твёрдо решил для себя Жмых и криво улыбнулся.

– Нарым, я обязательно вернусь! – прорычал пришедший в себя казак. Он даже попытался вскочить на ноги, но его тут же угомонили ударом весла по голове.

Взбешённый дерзостью чуть живого казака, Нарым выхватил из-за пояса пистоль и решительно нацелил его в бездыханного наглеца. Все вокруг замерли, ожидая развязки, но жадный до злата татарин резко изменил направление своей руки и выстрелил в голову летающего в мечтах своих сладких грёз Ивана.

Оглушительный звук выстрела потряс тишину, и всё мгновенно пришло в движение. Бережно подхватив под руки своего тяжеленного хозяина, заботливые слуги подняли его на борт лодки и спешно отошли в море. Люди Нарыма, взвалив на плечи ящики с оружием, незамедлительно двинулись вглубь берега.

На востоке настойчиво разгорался восход. Чайки, почувствовав запах свежей крови, низко сновали над медленно коченеющим телом. Рокочущая волна решительно набегала на опустевший берег, крутя в своих вспученных пеной вихрах морские водоросли. В свежем воздухе уже более не чувствовался аромат цветов акации. Утро набирающего силу дня теперь остро пахло духом моря.

Время для нападения на малороссийских переселенцев с Днепра Нарым подбирал очень тщательно. Правый берег Кубани Россия обустраивала на века. Одно имя Александра Суворова на диком левом берегу реки наводило ужас. После провозглашения Тавриды на Керченском полуострове Джамбуйлуцкую орду переселяли волей Императрицы на исконную родину. Истинные мусульмане больше предпочитали Турцию, чем уральские степи, поэтому многие обиженные скверным решением российского правительства татары спешили в отряд «потомка Гиреев». Новоиспечённый вождь угнетённых ногайцев в последнее время сильно изменился. Уверовав в свою собственную непогрешимость, Нарым теперь жадно стремился к роскоши. Тесно окружив себя льстивыми людьми, он становился порой неизлечимо капризным и ранимым. Порта постепенно утрачивала свою власть над Черноморией, и Нарым чувствовал это своим сердцем. Междоусобные распри раздирали горские народы. Могущественная Россия уверенно осваивала присоединённые к Империи богатые земли на правом берегу Кубани. Аппетит приходил к ней после каждой убедительной победы над Османской империей. Плодородной земли для русских на правом берегу Кубани уже становилось недостаточно. Православный храм переселенцев из Запорожской Сечи выше Варениковской переправы позолоченными крестами подпирал небо на левом берегу реки, лишний раз доказывая всем, что освоенный клочок земли левобережья Кубани будет непременно расширяться в сторону Черного моря.

Нарым осознал, что время его прошло. Теперь необходимо было смело откусить для себя жирный кусочек, чтобы потом безбедно, но достойно дожить свой век за Чёрным морем. Нынешняя безлунная ночь подходила для коварных замыслов Нарыма как нельзя лучше. Лошадь под татарином, опустив голову почти до самой земли, уверенно ступала по бездорожью. Вооружённый отряд ногайцев за версту обходил все открытые места и проезжие части, страшась ненароком нарваться на казачий разъезд. Поэтому передвигались с большой осторожностью, словно призраки. Наконец достигли окраины скошенного луга и возле первых стогов молодого сена спешились. Разбившись на три отряда, нарымовские воины разошлись в темноте в разные стороны. Нарым со своими верными людьми осторожно двинулся вперёд в центральном направлении. Уже отчётливо слышался собачий лай. Ночной воздух пахнул дымом.

«Не все неверные ещё спят», – подумал Нарым.

Остановился. Подал знак, и воины за его спиной послушно залегли. Сам же, неподвижно застыв на месте, долго прислушивался к звукам ночи. Словно волк тянул ноздрями со всех сторон свежий ночной воздух. Подозрительный лай собаки в конце концов прекратился. Нарым успокоился. Нашёл для себя укромное местечко и, развернувшись лицом на восток, принялся усердно молиться.

Молитва убрала из его сердца дурное предчувствие, и он вновь обрёл уверенность. Бесстрашно двинулся вперёд, за ним покорно тронулись все остальные. На окраине малороссийской станицы отряд неожиданно наткнулся на стадо гусей, и те в ночной тиши подняли громкий галдёж. Через мгновение слева от Нарыма грохнул выстрел. На вышке возле переправы взметнулась в чёрное небо яркая фигура.

Когда татары мелкими группами соединились в большой отряд, передовой дозор черноморских казаков забил тревогу. На внезапный стук в запертую на ночь оконную ставню полковник Поддубный отреагировал мгновенно. Принял донесение и прямо с высокого порога своей хаты коротко и ясно отдал необходимые распоряжения запыхавшемуся вестовому. Когда посыльный казак растворился в темноте, Гаврила Степанович, зябко пожимая плечами, вернулся в хату. В просторных сенях было прохладно и остро пахло пряными травами. Зато внутри жилища тепло и уютно. Перед иконой святой Девы Марии, освещённой неярким светом лампады, опустился на колени. Доверчиво вглядываясь в чистый образ Заступницы рода христианского, полковник трепетно зашептал слова молитвы. Широко крестился Покровительнице и кланялся до самого пола. Как появилась за спиной жена Евдокия, не заметил. Поднявшись с колен, развернулся назад. От неожиданности даже вздрогнул, наткнувшись взглядом на кротко застывшую в белой ночной рубашке супругу. Тут же совладав с собой, радостно метнулся к ней и не совсем ещё проснувшуюся, разомлевшую от здорового сна, нежно прижал к себе. Заглянул в испуганные от ночного визита глаза и крепко поцеловал её в сладкие губы. Мужская сила взыграла в нём, но он тут же решительно подавил в себе вспыхнувшую страсть. Победив желание, решительно отстранил от себя всегда желанную Евдокию и тут же распорядился:

– Живо собирайся, родная. Хватай Мишутку и Марийку в охапку и мигом дуйте в подполье к отцу Серафиму. Басурмане идут. Сеча будет…

Не слукавил Остап Головченко отцу Серафиму и в новых землях сдержал данное ему слово. Хотя много спорили при строительстве церкви запорожские переселенцы и даже ругались, как заклятые враги, но гордо поднялось к солнцу Тело Христа на левом берегу Кубани. Небеса не гневились на мастеровых малороссов, ибо знали, что народ такой настырный и непокорный, да и дело они делали благое, богоугодное. Поэтому с хутора Кулябка запорожских переселенцев смело начала расширяться на левобережье Кубани Российская Империя, и вместе с ней – вера православная утверждалась навеки.

Спешно сходились под защиту церкви все те селяне, кому в плавни уйти было трудно. Отец Серафим спускаться в подполье решительно отказался.

Со словами «от всякого врага и супостата», он щепотью перекрестил проход в тайник. Затем, надежно притворив лаз и полагаясь на волю Всевышнего, остался один наверху, перед надвигающейся бедой.

В подземелье остро пахло мышами. Восковая свеча хорошо высвечивала лица затихших станичников. Белая сеченская церковная крыса высунулась из норки, осторожно потянула воздух широко открытыми ноздрями. Потом вышла на всеобщее обозрение и, не обращая внимания на любопытные взгляды людей, принялась намывать свою симпатичную мордашку. Мишутка Поддубный бросил ей корочку хлеба. В убежище от большого скопления народа становилось очень душно. У Ксении Дорошенко, старшей дочери Остапа Головченко, пронзительно заголосил грудничок. Крыса, испугавшись неожиданного вопля, схватив хлебушек, шустро исчезла в спасительной норке. Молодая мать раскрыла пелёнки и, нежно поддерживая взмокшую головку сына, сунула полную молока грудь совсем некстати разбушевавшемуся младенцу. Малыш жадно ухватил материнский сосок и громко зачмокал. Станичники понимающе заулыбались, глядя на кормящую мать и ребёнка. Старшая Дорошенчиха смерила тяжёлым взглядом тесное окружение и зашептала себе под нос слова мудреного заклинания, надёжно заслоняя молитвой от бесовского сглаза юную жену младшего сына и недавно родившегося внука.

Особенно яростная схватка между черноморскими казаками и татарами завязалась на Варениковской переправе через реку Кубань. Бесшумно устранив часовых и удачно используя предрассветный час, люди одноглазого Казбека, правой руки Нарыма, надёжно замкнули кольцо окружения и внезапно ударили с тыла. Опьянённые первой кровью татарские воины, позабыв о приказе Нарыма «брать живыми», безжалостно истребляли всех тех казаков, которые пытались оказывать им сопротивление.

Выронив свою саблю на землю, Остап Головченко беспомощно опустился на колено, в надежде унять хлеставшую ручьём кровь из правой руки. Страдальчески морщась от нестерпимой боли, спешно заматывал кусками ткани, оторванными от своей рубахи, серьёзно раненую руку. Всё время шептал себе под нос слова молитвы, а когда сабля врага высоко заносилась над головой, замирал, судорожно зажмуривая глаза. А когда вновь открывал их, то почему-то вначале безумным взглядом упирался в хорошо знакомые сапоги Никиты Скибы, нелепо торчащие рядом из-под груды басурманских тел. Понимал, что пронесло, забыв про кровь и боль раненой руки, вновь лихорадочно начинал читать слова прерванной молитвы, но Митя Найденов каждый раз успевал своей саблей отвести роковой удар татарина. Метался рядом и не собирался просто так отдавать жизнь своего раненого товарища. Ловко подхватив с земли левой рукой оброненную на землю саблю Остапа, прохрипел в ухо Головченко:

– Чего расселся! Давай мигом за мной. Выходить надо, а то сгинем здесь за просто так.