Покаянное письмо зека

Покаянное письмо зека
Валерий Яковлев

Начальник детской воспитательной колонии полковник Александр Иванович Седов сталкивается с необычной ситуацией: воспитанник Ваня Большаков, активист, правая рука Седова по колонии, прямо на заседании суда отказывается от условно-досрочного освобождения – УДО. Действие происходит в начале 80-х годов XX века, во времена СССР. Читатель узнает про нравы показательной колонии и поймет, почему Большаков принял странное решение.

Покаянное письмо зека

Валерий Яковлев

© Валерий Яковлев, 2020

ISBN 978-5-4498-3977-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Валерий Яковлев

(проект повести)

ПОКАЯННОЕ ПИСЬМО ЗЕКА

История одного раскаяния

Иные дни начинаются лирически, безмятежно. Ничто не предвещает беды, жгучей проблемы, и человек всеми фибрами души ощущает счастье бытия. Чрезвычайно жадная личность может в таком состоянии подарить кому-нибудь «ржавый» пряник. Палач пускает слезу и гуще мажет веревку мылом – чтобы не мучить жертву. У людей резко падает процент присутствия сволочизма в крови. Они становятся менее склонными к конфликтам, готовы всех прощать, любить и гладить по головке. В похожем полублаженном состоянии пребывал начальник детской воспитательной колонии полковник Александр Ивановича Седов, когда весенним благоухающим утром стоял у раскрытого окна кабинета и созерцал виды зоны.

Как писаная картина, выглядела территория окаянная. Асфальт был «вылизан», массивные бетонные вазы покрашены, свежая побелка кирпичных казарм слепила глаза на солнце. Где не было асфальта – зеленела трава; в гуще цветущих яблонь, словно в райском саду, пели птицы.

У входа в зону красовался громадный стенд. На нем аршинными буквами было выведено: «Воспитанник, помни: здесь начинается твой путь на свободу». Конструкция имела интересную особенность: художник сделал надпись с обеих сторон. Ее могли видеть и прибывающие в колонию и убывающие из нее.

Полковник набрал полную грудь воздуха и мечтательно закрыл глаза: «Еще бы штук пятнадцать – двадцать рябин посадить, – думал он, – да калины красной, – любая инспекция будет рыдать от восторга».

Лицо полковника излучало свет. Он напоминал монаха, постигшего заповеди блаженства из Нагорной проповеди Спасителя. Определенно, день в колонии обещал стать особенным. Готовился большой выпуск УДО – условно—досрочно освобождающихся. По обыкновению, УДО обставлялось торжественно. Тех, кто выходил на свободу, выстраивали в одну шеренгу перед громадными воротами колонии. Оркестр играл бравурный марш. Ввиду особого случая Александр Иванович надевал парадный китель, чистил до солнечного блеска ботинки. Он весь преображался и становился торжественным и многозначительным, как маршал Жуков на подписании Акта о безоговорочной капитуляции. В кульминационный момент Александр Иванович лично отдавал команду: «На свободу ша-гом марш!» Дежурный помощник начальника колонии – ДПНК – делал взмах рукой, где-то на вахте нажимали кнопку привода огромных линейных ворот, и, вздрогнув, они начинали медленно отодвигаться. По мере открывания ворот на противоположной стороне освобождающиеся видели приехавших их встречать близких. В эти последние минуты пребывания на зоне ребятишкам казалось, что ворота отодвигаются целую вечность. Не в силах сдержаться, они галопом неслись прочь из колонии в образовавшийся проем и оказывались в объятиях родственников и друзей.

Полковник очень любил УДО и поэтому в ожидании церемонии находился в прекрасном расположении духа. В такие минуты он нередко припоминал мелодию «Русского танца» из «Лебединого озера» Чайковского. Замысловатая, затейливая мелодия была несколько сложна для насвистывания, потому Александр Иванович прокручивал ее в голове, постукивая в такт мелодии пальчиками по подоконнику. Иногда, точно зная, что никто его беспокоить не будет, он даже выделывал в кабинете под любимую мелодию танцевальные па. Небольшая тучноватая фигурка полковника, сама собой перемещавшаяся по ковру просторного кабинета, выглядела весьма забавно.

ПЕЧАЛЬ СТЕПЕННОГО МУЖА

Ближе к полудню, Александр Иванович привычно выкурил свой любимый «Opal», аккуратно потушил сигарету о пепельницу, хлебнул чаю. Он уже собирался накинуть парадный китель и направиться в актовый зал Дворца культуры – ДК, где заседал областной суд, как вдруг заметил стремительно несущуюся в сторону его окна фигуру начальника оперчасти майора Владислава Шурукова.

Владислав Николаевич бежал, высоко закидывая вверх худые коленки. Его чудные яловые офицерские сапоги сверкали на солнце, из-за чего возникала аналогия с копытцами оленя. Долговязый и чрезмерно худой, похожий на сушеную воблу опер молниеносно взлетел по лестнице административного здания и со скоростью вещи, которую швырнули, очутился в кабинете хозяина.

Невидимая внутренняя струна от копчика до языка и неба натянулась внутри Александра Ивановича. Он почуял неладное. Таким начальника оперчасти полковник еще не видел. Майор напоминал пса, отмотавшего семь верст в округе.

«Интересно, какая Горгона поцеловала его в задницу?» – думал Александр Иванович. – Влетел аки пуля».

– Только не говорите мне, – сказал он, – Владислав Николаевич, что у Венеры Милосской выросли руки и она играет на балалайке. Что случилось? Что вы расскакались как сайгак?

Начальник колонии бывал вспыльчив, говорил колкости, часто сыпал нетипичными метафорами. Но все знали, что это форма, внешняя оболочка полковника – его реакция на нервную ситуацию. Выговорившись, он обычно успокаивался, все обдумывал и решение принимал взвешенное. Привычки рубить сплеча, сворачивать головы подчиненным и заключенным за ним не замечали.

Шуруков нагнал в легкие достаточное количество воздуха и, будто паля короткими пулеметными очередями, заговорил нервной скороговоркой:

– Свинью нам подбросили, Александр Иванович. Большую, жирную свинью… Я бы даже сказал свиноматку.

Начальник колонии в нетерпении сверкнул глазами, посмотрел на опера так, как, по обыкновению, сверлили взглядом врагов революции комиссары в кожаных тужурках, прежде чем поставить их к стенке и отправить к праотцам.

Шуруков вытянулся в струну, в три погибели выпучил маленькие глазки и выпалил:

– Большаков Ваня отказался от условно—досрочного освобождения…

– Как отказался? – изумился Седов.

– Так и отказался, – договорил опер, – прямо на заседании суда.

Если бы сейчас в окно кабинета полковника влетела стрела, выпущенная воинствующими ацтеками, и вонзилась прямо в глаз висевшего на стене портрета Феликса Эдмундовича Дзержинского, в реалистичность такого сценария Александр Иванович поверил бы скорее, чем в то, что воспитанник Ваня Большаков отказался от условно—досрочного освобождения.

Но начальник оперчасти не мог сочинять сказки. В его специфическом мозгу фантазии почти не обитали, а пульсировали сугубо утилитарные соображения типа «выявить—раскрыть—наказать». Впрочем, служакой он был проверенным. Звезд с неба не хватал, но дело свое знал, как хорошая собака ищейка. На фоне страстного Александра Ивановича человеком он выглядел суховатым, лишенным большого воображения, но в части выполнения своих обязанностей опять же сказать о нем чего—нибудь особенно худого было нельзя. От Владислава Николаевича веяло неким унылым постоянством, но в его деле, связанном с постоянной рутиной, скорее это было достоинством, чем недостатком.

– Бесхитростный человек, – говаривал про него Александр Иванович, – но надежен как дубовый стол.

Нет, Шуруков не мог ничего сочинить. Тем невероятнее казалась услышанная новость.

Страстный, эмоциональный полковник от удивления даже шевельнул ушами. Он как сейчас помнил первую встречу с Ваней Большаковым. Ваня прибыл на зону этапом холодным осенним деньком. Его атлетического типа фигура заметно выделялась среди тощих, потрепанного вида пацанчиков. В то время Александр Иванович был мучим поисками перспективной кандидатуры на место главного бугра (здесь, в контексте, – командира) зоны. Зек номер один, бугор Аркаша Бикчурин с браздами правления справлялся плоховато, чуть что махал кулаками. Как—то он вышел из себя и съездил по морде дневальному Ищенко. У Аркаши Бикчурина был великолепно отработан на зеках хук правой. Он бы мог и быка свалить. Но быки в колонии если и водились, то в переносном смысле. В прямом, физическом смысле за быка сошел дневальный Ищенко, которому Бикчурин благополучно сломал челюсть.

Знакомясь с этапом, Александр Иванович, бывало, как опытный купец, оценивал «товар». Он входил в раж и даже ощущал себя ловцом душ человеческих. Поскольку души были падшие, в его задачу входило приведение этих самых душ в более—менее приличное состояние. Почти безошибочно, интуитивно, он мог определить, из кого что получится. В Большакове полковник почуял способность управлять людьми. Из персонажей подобного типа получались великолепнейшие бригадиры лесорубов, какие—нибудь мастера на буровых вышках, шахтах и так далее.

Александр Иванович чувствовал в себе силы годика за полтора слепить из Большакова первоклассного бугра.

– Может, нам Бог послал этого человечка, – шепнул он своему начальнику опер части, указав взглядом на Большакова, – хорош пацанчик! А кулаки какие? Глянь, Владислав Николаевич. Изумительные кулаки, пудовые. Слепим из него бугра? А, Владислав Николаевич?

Представляя советскую колонию, обыватель хватается за голову, а особо чувствительные натуры падают в обморок. Кошмар! Вышки, собаки, злодеи вертухаи, которые только и ждут, чтобы какого—нибудь несчастного зека затоптать—запинать, а лучше пристрелить. Ничего такого в зоне, где работал Александр Иванович, не было и в помине. На вышках стояли охранники, именуемые воспитанниками дубаками, которые и не помнили, когда в последний раз держали в руках оружие. Из средств воздействия дубак имел лишь дубинку, бесцельно болтавшуюся у него на боку. В колонии охранниками работали и женщины—дубачки. В отличие от склонных к лени мужчин, стояние на вышке наводило на них глубокую печаль. Дубачки скучали, от безделья впадали в тоску. Пытаясь с ней бороться – вязали, лузгали семечки, почитывали романчики, хотя инструкциями все это было строжайше запрещено.

Иногда в запретную зону с контрольной полосой и вышками с криком залетала ворона. Над забором в несколько рядов была натянута колючка. На ней спиралеобразно висела такая же проволока, создавая что—то вроде паутины. Где—то внутри спиралеобразной колючки пролегала нить звуковой сигнализации, которая срабатывала при задевании проволоки. Птица, конечно же, касалась ее. Дико начинала ухать сигнализация. Но охрана, наученная опытом долгого безделья, знала: тревога ложная. Ее отключали, чтобы, впрочем, затем включить вновь. Для верности дубаки на вышках, каждый в зоне своей ответственности, одним глазком окидывали запретку и снова погружались в привычную полудремоту.

Каждый день во время утреннего развода на зоне поднимался красный флаг, оркестр почти без фальшивых нот играл гимн Советского Союза. И только после этого обязательного ритуала ребятишки стройными рядами расходились, кто на работу, кто на учебу. Картина плоховато вязалась с представлениями о местах лишения свободы. Глядя на происходящее, несведущий человек мог подумать: в колонии ли он находится? Не пионерский ли это, часом, лагерь, имени какой—нибудь пламенной комиссарши?

СКАЗАНИЕ О КРАСНОЙ ЗОНЕ

Читатель, видимо, уже начинает догадываться, что речь идет о не вполне обычной колонии. И будет прав. Всему причиной был особый образцово—показательный статус зоны, который накладывал глубокий отпечаток на уклад жизни зеков. Сама картина бытия окаянного этого места складывалась иным порядком, и, казалось, даже солнце восходит здесь строго по уставу.

Трудна была работа Александра Ивановича. В образцовую колонию косяком шел начальник. Здесь подводилась «цифирь», писались пышные, благодушные отчеты. Где еще было взять положительные примеры, чтобы рапортовать об успехах в деле перевоспитания преступного элемента? Поэтому шел и шел в колонию начальник: и худой и толстый, и розовый и налитой. Кубинские товарищи с острова Свободы прилетали изучать опыт! Колония жила, как под всевидящим оком, и предстать в дурном свете не могла никак.

Полковник, человек многоопытный, определил три столпа, на которых держался статус образцово-показательной колонии. Первым был внешний вид зоны и зеков. Вторым – внутренняя самоорганизация колонии, под руководящим началом активистов. Третьим – условно- досрочное освобождение, как зримое и убедительное доказательство успешной работы. Этих трех «пристяжных лошадок» Александру Ивановичу приходилось «стегать» постоянно.

Прежде всего, полковник старался по части создания благоприятной визуальной картинки. Через зрение человек получает большую часть информации, по внешнему виду выносит первые оценочные суждения. Нужно было так оглушить проверяющих товарищей чистотой, порядком, опрятным видом воспитанников, чтобы у них сразу отпала мысль искать недостатки. Поэтому, едва сходил снег, воспитанники, куда дозволялось ступать их ногам, обходили каждый метр зоны и вычищали ее так, что позавидовал бы самый что ни на есть уважаемый председатель передового колхоза. Колония засеивалась травкой, а когда она подрастала, ребятишки регулярно ее подкашивали. Еще воспитанники белили яблоньки, ровненько, как под линеечку, подстригали декоративные кусты, красили заборы, казармы и даже мрачноватое здание КПП.

Раз в десять дней, перед баней ребятишки проводили генеральную уборку и в жилых отсеках. Они разводили душистое мыло и драили стены, окна, каптерку, раздевалку, туалет, натирали до блеска бюст Ильича в ленинской комнате и вытирали пыль с висевшего здесь же на стене портрета отца-основателя советской воспитательно—принудительной педагогической системы Антона Семеновича Макаренко.

Александр Иванович питал страстную любовь к казарменному порядку. Часто он сам обходил территорию, справедливо полагая, что поддержать требующуюся степень чистоты и блеска зоны без постоянного, нудного контроля никак нельзя.

– Ищенко! – зазывал он обычно дневального.