Покаянное письмо зека

Тотчас раздавался топот пудовых кирзовых сапог, и перед Александром Ивановичем вырастала фигура верзилоподобного воспитанника.

– Ну что? Любезный ты мой… – говорил полковник, – тетрадку в руки, и вперед. Пойдем строить царствие небесное на земле нашей грешной.

Александр Иванович и дневальный Ищенко шли по зоне, выявляя, что не в порядке. Рядом с невысоким начальником колонии, Ищенко смотрелся громадиной. Две несопоставимые фигуры выглядели несколько карикатурно. Впрочем, воспитанники размером с приличный шкаф, встречались на зоне довольно часто. Этими верзилами, преимущественно, были активисты, занимавшие руководящие зековские должности. Их администрация могла оставить на зоне и после восемнадцати лет. Досиживая срок или дожидаясь условно-досрочного освобождения, эти избранные личности перерастали сверстников и умом и телом. Верзилоподобная фигура воспитанника, безусловно, выделалась из среды, так как скорее годилась ребятишкам в дяди. Однако поскольку на зоне таких личностей была не одна пачка, то смотрелись они вполне привычно, как естественный антураж.

Сломан ли кустик, не покрашена где-то урна, валяются ли окурки на земле, или плоховато выметен плац – Ищенко все старательно записывал, потом передавал данные буграм (командирам) отрядов. Те, каждый в зоне своей ответственности, снаряжали ребятишек, – в колонии начиналась суета по устранению недостатков. Пулей мчались воспитанники подбирать окурки, подвязывать сломанный кустик, докрашивать урну. Ребятишки выстраивались в три – четыре ряда, приседали и небольшими щеточками, какие, обычно, используют в столярных мастерских для подметания стола, «вылизывали» плац.

Казарменный блеск и чистоган требовалось дополнять соответствующим внешним видом самих воспитанников. Иначе «картинка» теряла восприятие. Данную проблему полковник решал без надрыва, в некотором роде, даже, технично и элегантно. Могло показаться странным, но в неволе мальчишки следили за собой даже больше, чем на свободе. Объяснялось это обстоятельство не только требованиями режима, но и тем, что аккуратный прикид, как бы, подчеркивал статус пацана. Иначе пацана, чего доброго, могли посчитать чуханом (неопрятный, не пользующийся авторитетом пацан). Чуханом быть никто не хотел, потому ребятишки старались. Имевшееся на зоне швейное производство служило им прекрасным подспорьем. Формально подшивать – ушивать казенную робу—спецовку запрещалось. Но Александр Иванович, а с его подачи и другие воспитатели, смотрели на ограничения сквозь пальцы. Нарушать инструкции вынуждал постоянно посещавший колонию «табун» начальников. Выглядеть перед высокими чинами плохо воспитанникам было совсем нежелательно.

Среди сотен хулиганов, воришек, насильников находились мальчишки, обнаружившие в себе талант портного. Обучившись шитью, они переходили в разряд неприкасаемых, особо ценных кадров. Именно эти мальчишки исправляли недостатки советской легкой промышленности, превращая бесформенные робы молодых зека в подобие униформы, которая сидела на ребятишках, после переделки, уже как литая.

Среди сотен малолетних преступников находились также и таланты, в чьих жилах явно текла кровь сапожных дел мастера. Своим умением они даже превосходили таланты предков. Только на зоне обыкновенные кирзовые сапоги, сшитые из неблагородной свиной кожи, могли превратить в произведение искусства. Где-то на задворках производственного корпуса голенище обуви укорачивалось и прошивалось. Молодой спец обрезал каблук, придавая ему конфигурацию приличного гражданского ботинка, ставил набойку. В нос сапога зек-мастер вставлял деревянную формочку и, подбивая грубую кирзу молоточком, придавал «морде» обуви изящные модельные черты. Затем юный умелец наполнял сапог песком, густо мазал его кремом и, как утюгом, разглаживал сапог обрезком разогретой трубы, превращая грубую поверхность кирзы в некое подобие кожи лакированных ботинок. Для поддержания нужной температуры «утюга» -трубы мастер поджигал пропитанную соляркой ветошь. Время от времени «утюг» приходилось подогревать. Виртуозная переделка делала кирзачи легкими, изящными, не уступающими по красоте чудным офицерским яловым сапогам. Каждый уважающий себя пацан полагал за честь обладать такими.

Зона пестрела красными бирками. В колонии было налажено производство комплектующих деталей для автомобилей. В том числе собирали здесь фары габаритных огней. Находчивые воспитанники брали рассеиватели этих самых фар, вырезали из них прямые полоски, обтягивали их красным кумачом, пропитывали эмульсией. За пару пачек сигарет, кило пряников художник колонии Олег Дурилов по прозвищу Дуримар выводил на бирках фамилии и инициалы воспитанников. Изделия получались исключительно аккуратненькие и по-своему красивые. Эти красненькие полоски украшали грудь большинства воспитанников, так как большинство из них сотрудничало с администрацией.

На «черной» зоне, где-нибудь в каптерке бугра-бригадира собираются урки и воры и под махровый, крепкий чефир решают, как будут мужички на зоне жить. И администрация вынуждена считаться с подобным положением вещей.

На «красной» зоне дела обстоят ровным счетом наоборот. Здесь музыку заказывает сама администрация. Пластинки на патефоне под названием жизнь она меняет по своему усмотрению, не считаясь с мнением воров. А самих воров всячески гнобит и притесняет.

На глаз, зона, которой руководил Александр Иванович была «красной» – красней некуда…

ДРУГ МОЙ, ДУЧЕ

Наиболее сложной выглядела система внутренней самоорганизации колонии. Это был удивительный продукт, над совершенствованием которого Александр Иванович тоже трудился неустанно. Зона делилась на отряды, человек по сто. Отряды – на отделения, в которых насчитывалось человек по двадцать воспитанников. Во главе отряда находился бугор, он осуществлял общее руководство. Чтобы воспитанники не надавали друг другу по мордасам, не отнимали вещи, вообще не делали глупостей, за ними присматривал мент. Вопросы, связанные с порядком, находились в его ведении. Был еще санитар. Этот наделенный властью воспитанник старался делать все, чтобы ребятишки выглядели не как обормоты. Голова приличного пацана должна была быть вовремя постриженной, шея чистой. Полагалось ему ходить в надраенных до блеска сапогах, носить опрятную одежду. За всем этим и следил санитар.

В отряде имелись специальные соглядатаи. Подобно служившим немцам полицаям, они зорко следили за тем, что происходило в отряде. Если случались какие безобразия – немедленно докладывали буграм, ментам и санитарам. Эти ревностные помощники администрации носили на рукавах специальные красные значки – косяки. Были они воспитанниками глубоко презираемы, но сам факт их присутствия в отряде сдерживал ребятишек, ограничивал буйство их преступной фантазии.

Структурно соглядатаи входили в комитет внутреннего правопорядка – КВП, который сплошь состоял из воспитанников, сотрудничавших с администрацией. В него входили бугры, менты, санитары, каптерщики, банщики, шныри-дневальные. В КВП же числились баландеры, бесконвойники, библиотекари, художники. Занять даже мало-мальскую должность без «презренного косяка», членства в КВП, не представлялось возможным. Но именно сотрудничество с администрацией открывало активистам заветную дорогу к условно—досрочному освобождению.

Вертикаль власти на уровне отряда замыкалась на воспитателе – человеке из системы управления и наказания – УИН. Уиновец, как полагается, был человеком офицерского звания. Он, безусловно, имел опыт общения с несовершеннолетней публикой, которая с младых лет обзавелась дурной привычкой измываться над законом и по этой причине «наблюдала небо в клетку».

Воспитатель отряда был призван всеми силами отучать ребятишек совершать плохие поступки. В широком смысле его миссия сводилась к тому, чтобы выправить «кривую» судьбы воспитанников и сделать все, чтобы эта «кривая» вновь не привела их к воротам тюрьмы.

Структуру отряда копировала вертикаль власти уже самой колонии. Во главе ее также находился бугор. Ему помогали мент и санитар. Был у колонии и свой главный воспитатель, были свои рыскавшие по зоне соглядатаи с «косяками». Пристально следила за колонией оперчасть, помогали ей многочисленные стукачи, которые имелись во всех отрядах и отделениях и «шуршали» неустанно.

В целом вертикаль власти колонии выглядела мощной и изящной, пронизывала ее, колонию, насквозь, «сидела» во всех порах, кишках и печенках воспитанников.

Зона напоминала идеальную, саморегулирующуюся систему, общество тотального самоконтроля. Бугры руководили, менты следили за порядком, санитары присматривали за внешним видом. Соглядатаи из КВП, как индикаторы, чутко реагировали на ситуацию. Стукачи стучали…

Основатель советской воспитательно-принудительной педагогической системы Антон Семенович Макаренко, будь жив, мог бы гордиться своим последователем в лице товарища полковника.

Диктаторы типа Пиночета, итальянского Дуче, испанского Франко должны были бы снять шляпу перед Александром Ивановичем. Товарищ полковник, сам того не подозревая, олицетворял их заветную мечту. Диктаторы всех мастей мечтают о саморегулируемом обществе, которое само себя ставит в рамки, само за собой следит, само себя может высечь, как унтер-офицерская вдова. Как раз таким обществом, как бы в миниатюре, Александр Иванович и рулил успешно.

Даже в курилку в его колонии нельзя было ходить без строя, и строй должен был состоять не менее чем из пяти человек. Выстраивалась следующая конфигурация: четыре воспитанника и бугор с красненькой бирочкой, который командовал строем. А если б кому-нибудь вздумалось болтаться без строя – его незамедлительно, в буквальном смысле, брали «на карандаш» соглядатаи и доносили куда следует.

В самом отряде, внутри, тоже возбранялось шляться из отсека в отсек без дозволения. Все находилось под контролем.

Строем же воспитанники ходили в школу, строем шли на производство, в столовую, в баню, в клуб. Хождение вне строя считалось нарушением и влекло наложение взыскания. Любителей болтаться вне строя ставили в наряды: чистить картошку, подметать плац, стричь траву, красить скамейки, белить урны и так далее.

С утра до вечера на зоне гремели песни. По заведенной традиции во время хождения строем полагалось «затянуть мелодию». Пели про День Победы, «Смуглянку», «Синий платочек». А бугор 22 отделения Хрунов заставил вызубрить воспитанников слова песни «Распрягайте, хлопцы, коней…

Дубаки на вышках в этой колонии могли скучать и читать журнальчики, жарить яичницу, катать бильярдные шары – вообще жить отвлеченной от зоны жизнью. Никто бы из нее не убежал. А ежели б кто дерзнул – сами бы воспитанники этого нахала изловили, хорошенько «съездили» бы по морде и с легким сердцем сдали гражданину начальнику.

ТОВАРИЩ УЗЮКИН

Александр Иванович кинулся было к парадному кителю, но потом махнул рукой и стремительно двинулся к зданию Дворца культуры, где заседал областной суд. У входа в ДК он заметил Иллариона Сергеевича Узюкина, председателя областного суда. Илларион Сергеевич был бледен, на его длинноватой, типа гусиной шее мощно выделялась пульсирующая вена. В то же время кончик правого, простреленного на фронте немецким снайпером уха судьи «горел» алой лампочкой.

– Третьего дня, – говорил вместо традиционного «здравствуйте» Узюкин, – меня во сне укусила лошадь за ухо. Нахально так укусила. А зубы у нее такие крупные, крупные. Думал, гадал: к чему бы это? Оказалось, вот к чему.

Илларион Сергеевич яростно сверлил полковника глазами:

– Конфузия, вышла, однако, Александр Иванович… С какой формулировкой прикажете оформлять решение суда? Напишем, воспитанник отказывается досрочно выходить на свободу?! Кому из нас прежде, товарищ полковник, выпишут билет в «желтый дом»? Мне или вам?

Впервые в жизни судья оказывался в такой нелепой ситуации. Он не знал, что делать. Чрезвычайно репрессивное советское законодательство было рассчитано на то, чтобы сажать людей пачками и штабелями. Это же законодательство предусматривало условно-досрочное освобождение. Но ни в одной должностной инструкции не было прописано, как быть с заключенным, который как последний дурак отказывается досрочно выходить на свободу.

Фамилия Узюкин, необычная, немного смешная, сама по себе тянула на прозвище. Но коллеги Иллариона Сергеевича прозвали его по-своему: «Мистер нет», по аналогии с министром иностранных дел СССР товарищем Громыко, который на переговорах с американцами неизменно занимал бескомпромиссную позицию.

Узюкин – человек, прошедший фронт, не раз обнимавший смерть, как маму родную, жалел преступивших закон ребятишек послевоенного времени. Он понимал, что это следствие разрухи, безотцовщины, голода. Но малолетних уголовников эпохи развитого социализма судья отказывался понимать категорически и считал их врагами народа.

Илларион Сергеевич отличался упрощенным, линейным типом мышления. Его мировоззренческая конструкция была предельно четкой. Если в любом магазине можно купить белый хлеб за двадцать две копейки, масло сливочное, конфеты всякие – зачем воровать? Если в стране имеются тысячи бесплатных кружков, училищ, техникумов, вузов – зачем слоняться без дела? Хочешь, учись с парашютом прыгать – хочешь песни пой, в барабаны бей.

Понятие «трудный подросток» судья считал надуманным, искренне полагал, что зародилось оно в недрах инспекции по делам несовершеннолетних с подачи бездельников психологов-социологов.

– Все философствуют и философствуют, – бывало, ворчал Илларион Сергеевич, – чего мудрить? Взял гранату, пошел на фашистский танк, уничтожил танк. Получи, фашист, гранату! Вот и вся философия.

Невозможно было даже вообразить, чтобы Узюкин согласился «взять на лапу». Скорее, он съел бы взяткодателя прямо на месте, живьем и без всякой соли.

В судейском обществе авторитет Иллариона Сергеевича взлетел на невообразимую высоту после дела члена бюро обкома партии товарища Мамыкина.

Партийный функционер возлежал на ложе своей любовницы актрисы областного театра Ларисы Белянчикой, когда туда явился другой ее воздыхатель – слуга Мельпомены Арнольд Аникин.

Мамыкин, поняв, что он отнюдь не единственный «друг сердца» Белянчиковой, крайне расстроился, оскорбился и полез в драку. Аникин умолял партийного функционера не бить его по лицу, так как намечалась премьера спектакля. Но разъяренный ревнивец был неумолим и дал-таки Арнольду в глаз и поставил ему жирный фингал. Затем, как следовало из материалов дела, Мамыкин, схватив со стола кухонный нож, с криком «Убью тебя, пучеглазый!» погнался за Аникиным. Член бюро обкома как есть в нижнем белье выскочил вслед за убегающим актером на улицу. Вероятно, он бы его зарезал, но Аникина спасли быстрые ноги. Горожане разъяренного Мамыкина, конечно, видели. Вышел, конечно, крупный скандал. Обкомовские, конечно, попытались скандал замять. Но принципиальный Узюкин «впаял» -таки Мамыкину пятнадцать суток за хулиганство.

Александр Иванович и Илларион Сергеевич часто общались по работе и часто «сходились на мечах». Про Иллариона Сергеевича говорили, что он выискивает грехи воспитанников до седьмого колена. Освободиться по УДО в суде под председательством Узюкина означало то же, что птице пролететь сквозь замочную скважину.

– Да поймите вы, – пытался его переубедить полковник, – колония, это вам не место, откуда воспитанников нужно выпускать с удостоверениями «почетных святых» в кармане. Это ж пепелище, здесь люди с опаленными, сожженными судьбами сидят.

Александр Иванович вытягивал ладонь, свободной рукой изображал печать, дул на эту будто бы печать, будто бы пытаясь согреть ее, и делал вид, что будто бы смачно ставит печать:

– А давайте на зеков печати шлепать, Илларион Сергеевич? Со знаком качества? Куда-нибудь на шею, на видное место?

Узюкин здорово портил показания колонии по УДО. Казалось бы, полковник должен был его возненавидеть. Но на деле Александр Иванович к Иллариону Сергеевичу относился не без некоторой симпатии. Судья Узюкин со своим упрощенным, линейным типом мышления очень походил на начальника оперчасти Шурукова. Оба были людьми бесхитростной конструкции, личностями дубоватыми, но оба не имели двойного дна. И от судьи, и от опера исходила какая-то не до конца понятная лошадиная готовность к работе. А все остальное их интересовало мало. Полковник, человек измученный общением с личностями с изощренной психологией, каковыми являлись заключенные, поневоле тянулся к таким понятным и предсказуемым типажам.

Иллариона Сергеевича часто бросали на образцово-показательные процессы, выносить суровые приговоры. Вместо него председательствовать на выездном заседании суда в колонии отправляли другого человека. Тот другой человек, обычно бывал более лоялен к воспитанникам. Таким образом, выравнивался баланс между «плохим» и «хорошим» судьями и в целом статистика по УДО в колонии начинала выглядеть не столь катастрофично.

«ОТКАЗНЯК» ВАНИ БОЛЬШАКОВА

Походкой человека, в пятой точке которого торчат штук пятьдесят иголок, полковник подходил к судье. Движения его были быстры, резки и нервны. Увидев свирепое и в то же время озабоченное выражение лица полковника, Узюкин сразу понял, что Александра Ивановича сейчас интересует только один вопрос: где Большаков?