Всё Начинается с Детства

Нет, наверное, на свете мальчишек, для которых существует понятие «ненужная вещь». У мальчишек свои представления, своя шкала ценностей, свои потребности. Выброшенный кем-то кривой гвоздь – отличная скоба для рогатки или рыболовный крючок. Пластмассовая бутылка из-под шампуня – вот тебе и брызгалка, проделай только дырку в крышке. Косточки от вишен – прекрасные пули для ружьеца-обреза, тоже, конечно, сделанного своими руками из всяких «ненужных вещей». Вот этим мы и занимались в то утро.

Только я проводил деда на работу, как во двор выскочил Юрка, все еще сонный и встрепанный, но уже деловито-озабоченный.

Дело в том, что вечером нам предстояло принять участие в сраженье, большом сраженье у Старой Крепости за цековским домом. А оружие – эти самые обрезы – было еще не готово. И времени терять не следовало.

Впрочем, начали мы с вишневых косточек, которые я предусмотрительно припрятал после варки варенья: пули всегда могут пригодиться. Они хранились в бумажном пакете, поэтому были сыроватые, на некоторых оставалось немного мякоти. Мы рассыпали косточки тонким слоем на столе возле топчана – пусть как следует прокалятся на солнце! Пули должны быть очень сухими.

Теперь можно было заняться оружием.

Основой был деревянный ствол двадцати примерно сантиметров в длину. С переднего конца к поверхности деревяшки прикреплялась бельевая прищепка. К заднему концу по бокам прибивалась резинка – бельевая или, еще лучше, такая крепенькая, желтоватая, ее иногда используют в торговле для упаковки, у нас ее называли «венгерка». В резинку, как при стрельбе из рогатки, закладывалась косточка-снаряд. Но на этом и кончалось сходство с рогаткой.

Ружье действовало сложнее: резинку вместе с косточкой, в ней находящейся, надо было аккуратно оттянуть и зажать в прищепке. Далее вы прицеливаетесь, нажимаете на прищепку и… ба-бах! Словом, ружье наше стреляло почти как настоящее. Надо было только сделать его хорошо, аккуратно, чтобы и резинка прочно держалась, и прищепка не виляла.

Деревяшки для прикладов мы без труда разыскали в груде обрезков возле летнего душа. Теперь нужны были гвозди – и не просто какие-нибудь, а определенного размера. Где их найти, мы прекрасно знали. Только бы до них добраться…

Гвозди – и большие, и маленькие, и специальные сапожные – хранились в кладовой деда здесь же во дворе, неподалеку от уборной. Заходить сюда нам было запрещено. Юрка, конечно же, уже не раз и не два делал это без разрешения. Я, приезжий, в кладовую до этого дня заглядывал только вместе с дедом. Сейчас надо было проникнуть в нее быстро и незаметно, а вот как – мы не могли придумать: дверь кладовки ужасно скрипела…

– Прошлый раз, когда я открывал, Джек лаял, – вспомнил Юрка. – Давай Джека подразним.

Мы прыгали, кривляясь и гримасничая, вокруг Джека, но пес спокойно лежал у будки и лениво на нас поглядывал. Возможно, он думал: «кто вас знает, чего вы хотите… То не лай, а то вдруг лай…»

Схватив горсть маленьких камушков, Юрка начал швырять их в Джека. Один из камушков громко стукнул по будке, тут уж Джек не выдержал, вскочил и залился басовитым лаем. В то же мгновенье мы юркнули в кладовку и прикрыли дверь за собой, оставив небольшую щель.

Солнечные лучи, проникая сквозь щель, освещали темный сарайчик с невысоким потолком и земляным полом. Напротив входа у стены стоял и, казалось, угрюмо смотрел на нас, не ожидая от непрошенных гостей ничего хорошего, старый шкаф. Это был очень почтенный шкаф, не покрытый лаком, но прекрасно сохранившийся, без единой царапины. Возможно, вечно окружающая его темнота была для шкафа хорошей защитой.

Юрка придерживал дверь, чтобы она не скрипнула, а я распахнул шкаф. Чего в нем только не было! Прямо хоть открывай во дворе обувную фабрику.

На верхних полках лежали свернутые рулончиками, как свитки древних пергаментов, обрезки кожи. От них исходил приятный запах. Нижние полки были уставлены бумажными пакетиками с каблуками, подошвами, набойками, подковками, шнурками и всякой другой мелочью, необходимой для починки обуви.

– Быстрее, чего копаешься! Смотри ниже! – торопил меня кузен.

Но, добравшись до пакетиков с гвоздями, я не сразу разыскал то, что нам было нужно. Гвозди, как ежиные колючки, перекололи мне все пальцы, я повизгивал, постанывал, а Юрка нетерпеливо приплясывал у двери.

Наконец, гвозди у меня в кармане. Но уходить не хотелось, уж больно интересно было в этом маленьком сарайчике! Весь он был заставлен коробками со старой домашней утварью. Тут были и чайники, и тазики, и красивый медный кувшин с длинным и тонким, как у лебедя, горлышком и узорчатой крышкой. И множество других замечательных вещей. «Ой, гляди-ка», – с восторгом шептали мы, роясь в коробках (Юрка, подперев дверь кирпичом, присоединился к этому увлекательному занятию). Мы чувствовали себя кладоискателями, которые вот-вот обнаружат шкатулку с золотыми монетами или саблю из дамасской стали, или хотя бы старинный пистолет. Конечно, наши находки были намного скромнее, но и моток изолированного провода был неплохой добычей: можно наделать из него шпонок для стрельбы из рогатки.

С изготовлением обрезов мы справились довольно быстро. Теперь нужно было их проверить и заодно потренироваться.

Мишеней во дворе было множество: хоть по листве стреляй, хоть по старому ведру у дувала. Но мы предпочитали живую мишень, движущуюся. Такую, например, как Джек. Он в это время как раз что-то вынюхивал возле своей будки.

Это вынюхивание, надо сказать, вовсе не было случайным занятием или результатом того, что чем-то вдруг запахло привлекательным для Джека. Нет, это была часть особого собачьего ритуала, Джек неизменно совершал его, проснувшись. А так как Джек за день засыпал не раз и не два, то и ритуал мы наблюдали достаточно часто.

Начиналось с того, что, проснувшись, пес усаживался и, раздвинув пошире задние лапы, вылизывал свой пах и живот. Джек был чистоплотен и делал это не торопясь, добросовестно. Затем он начинал потягиваться. Все сильнее, сильнее, пока не превращался в подобие стрелы. Каким-то образом и шерсть прижималась к телу, становилась гладкой, лоснящейся. Приглаживался и становился недвижим даже кончик мохнатого хвоста. А какое же наслаждение выражала морда! Джек прижимал уши, блаженно щурил глаза, он широко улыбался – иначе никак не назовешь то, что происходило с его пастью.

Сколько бы раз я ни смотрел, как Джек потягивается, мне всегда казалось, что он может удлиняться и удлиняться до бесконечности. Если, скажем, привязать его задние лапы, а самому встать где-то далеко впереди с чем-нибудь вкусненьким в руках, с колбаской, например, Джек начнет перебирать передними лапами, продвигаясь вперед. Метр, два, три… он все приближается ко мне, а тело его все растягивается, растягивается… уже совсем как ленточка стало, вот-вот порвется… Тут я, конечно, не выдерживаю – и отдаю Джеку колбасу.

Но эти эксперименты я пока проделывал только мысленно. А Джек, благополучно и всласть потянувшись, приступал к вынюхиванию. Думаю, что это была проверка, притом строжайшая: все ли благополучно на принадлежащей ему, Джеку, территории? Не произошло ли за время его сна чего-либо неожиданного? Не вторгался ли сюда какой-нибудь хитрый, замаскировавшийся враг? Не заминирована ли, говоря языком военных, местность?

Насколько мне известно, это древнейший обычай собак, унаследованный ими от диких предков. Как и неизменное правило – помечать границы своих владений, орошая их… Учитывая, в каком окружении Джек находился, это правило, пожалуй, не было излишним. Юрке ведь ничего не стоило подобраться к бедному псу, когда он спал, и прицепить к его хвосту пустую жестяную банку или учинить еще какую-нибудь пакость. Виноват ли был Джек, что Юрка о значении его отметок не подозревал и вообще «законам джунглей» не подчинялся.

Обычно Джек при осмотре своих владений никаких тревожных признаков не обнаруживал, разве что сталкивался с какими-нибудь безобидными нарушителями границы – муравьями либо жуками. Безобидные-то безобидные, а наказать их было необходимо. Джек это делал с огромным наслаждением. Для какого-нибудь несчастного муравья это была смерть, погибель, а для Джека – увлекательнейшая, веселая игра… Согнув передние лапы и грудью почти приникая к земле, он на мгновенье замирал, виляя высоко поднятым хвостом, потом подпрыгивал – и начинал резвиться. Но как! Это был настоящий танец. И хотя танцевал Джек вокруг жертвы, он вовсе не выглядел кровожадным, наоборот, морда его выражала прямо-таки младенческую радость! То фыркая, то повизгивая Джек наклонялся над пришельцем и начинал его обнюхивать. Черный влажный нос ерзал во все стороны, ноздри то расширялись, то сужались… Вот этот нос почти прижимается к насекомому, глаза смешно скашиваются… Р-раз! С неуловимой быстротой мелькает красный язык – и муравья как не бывало… Впрочем, иной раз Джек для разнообразия выпускал когти и затаптывал, затирал ими несчастную букашку.

* * *

Когда мы искали мишень, Джек замер возле будки с поднятым хвостом, обнюхивая какого-то жука или муравья. Пушистый красивый хвост был великолепной целью. Юрка первым стрельнул по ней, я – за ним. Пес продолжал свои забавы… Промахнулись! Второй залп был удачным. Джек подскочил, уселся и стал покусывать хвост. Может, подумал, что его укусила блоха?

Решив, что с Джека довольно, мы переключились на более сложные движущиеся мишени – на мух и мошек. По мошкам, например, очень здорово стрелять, когда они плотным облаком роятся в воздухе. Стрельнешь по этому шарообразному туманному облаку и видишь, как пуля его рассекает. Тут косточки, конечно, попадали и в листву деревьев, и в стены построек. Приятный мальчишескому уху свист пуль и их пощелкивание несколько часов оглашали двор. Натренировались мы вволю.

Но пора уже было идти к башне. Отпросившись – на этот раз удирать не хотелось – мы покинули двор.

* * *

Жара уже спадала. Напряженность знойного, будто в пустыне, воздуха ослабевала понемногу, он смягчался, охлаждался, только асфальт еще излучал горячие волны, разряжаясь от дневного накала. И железные крыши, раскалившиеся за день, теперь сужаясь, «постреливали», будто жалуясь на перенесенные испытания. После дневного отдыха в укромных уголках начали пробуждаться и птицы: зачирикали воробьи, загугукали горлицы.

Короткий Проезд, где мы жили, протяженностью не более трети километра, вполне соответствовал своему названию. Он имел форму буквы «Т» и на него выходили сразу три улицы. Справа и слева от наших ворот находились соответственно Шелковичная и Северная, а напротив, у конца среднего отрезка – Германа Лопатина, бывшая Шедовая. Сюда мы и направились, зайдя по дороге за Камилем, нашим с Юркой общим другом.

Камиль, мой ровесник, рослый не по годам, был мальчиком спокойным, молчаливым и очень скромным. Вот уж кто никогда не хвастался, хотя и мог бы…

Двор его, очень похожий на наш, был поменьше, но зато блистал чистотой. Это был типичный узбекский двор, уютный и гостеприимный.

От входа тянулась аллейка, ведущая к дому и в сад, где среди плодовых деревьев стоял большой, устланный ватными одеялами, топчан. Когда ни зайдешь к Камилю, тебя как дорогого гостя встретят его дедушка и бабушка. Старик, постукивая своей палочкой, проведет к топчану, усадит, начнет расспрашивать о родителях, о житье-бытье в новом городе. И тут же к топчану, позвякивая пиалами, засеменит бабушка, подаст душистый чай. Ну, просто неловко, неудобно!

Я, бывало, все норовил ускользнуть и поиграть с Камилем. Но дедушка с бабушкой твердо следовали старинным обычаям. К тому же они, вероятно, скучали без общества. И я неизменно получал свой чай, а в придачу к нему – множество историй. Таких интересных, что уходить уже не хотелось, и я иногда часами просиживал со стариками и с Камилем на топчане, слушая то о басмачах времен гражданской войны, то о землетрясениях, а то и о грозном завоевателе Тимуре.

Этот красивый и гостеприимный двор был к тому же удивительно тихим. Здесь не кричали, не ругались. Старики разговаривали друг с другом уважительно и любовно. Я удивлялся иногда: как это они столько лет прожили вместе и не надоели друг другу? И вспоминал своих деда с бабкой… Может быть, думал я, и Камиль поэтому вырос спокойным, отзывчивым?

Кстати, и дядя у него был такой же. Этот невысокий пузатый человек был одним из самых популярных людей среди окрестных мальчишек. У дяди Саида было ружье – правда, ружье для стрельбы в тире, его заряжали маленькими капсулами. Друзьям племянника дядя Саид разрешал пользоваться этим ружьем. В своем присутствии, конечно. А сам при этом становился инструктором по стрельбе.

– Прижимай… Покрепче! Вплотную к плечу, – говаривал он, стоя рядом со мной. Тяжелое ружье в моих слабых руках норовило опуститься дулом вниз, не давая прицелиться. Терпеливый инструктор выравнивал его, продолжая давать команды:

– Так, молодец. Закрывай левый глаз. Поймал мишень? Замри!

«Замри», – думал я, отчаянно борясь с той силой, которая давила и давила на ружье. – Не могу я замереть, не…»

– Не дыши и плавно нажимай на курок! – раздавалась команда.

Я, зажмурившись, нажимал, раздавался негромкий выстрел… Мимо!

– Ничего, – спокойно говорил дядя Саид. – Попробуем еще раз.

Ствол откидывался, ружье заряжалось. Урок продолжался…

* * *

На этот раз мы не пили чай с гостеприимными стариками. Камиль был готов, вооружен – и мы отправились в крепость.

Дойдя до цековского дома, вспомнили, что, по слухам, на наших улицах скоро начнут сносить все старые дома, а вместо них построят вот такие же, как цековский, многоэтажные панельные, которые считались тогда вершиной современного градостроительства. Ну, может, городскому начальству это и нравилось, но мы даже представить себе такого не могли. Да кто же добровольно согласился бы сменить свое собственное жилье, пусть не слишком благоустроенное, зато с плодовым садом, огородом, сараюшками, со всякой живностью – курами, барашками, козами, дворовыми псами на эти комфортабельные, но лишенные всех радостей вольной жизни клетушки? У нас в Чирчике и то было лучше, у нас хоть балконы были и садики-огородики!

– Так если сносить будут, куда деваться? Заставят переехать, – сказал рассудительный Камиль.