Русский излом

…Здесь под аркой вечером она увидела, как Красновский целуется с рыжей дурой из своего класса. Перед «рыжей» стелились все мальчишки школы. А та смеялась над ними, сама выбирала, с кем целоваться. В спортивном городке школы обычно собиралась их с Сережкой компания. Бренчали на гитаре, сосали по кругу пиво из двухлитровых бутылок. В тот день ветрило. Никто не пришел. Только Ксения и эти двое: она боялась шелохнуться на скамеечке за морщавым тополем.

Тогда она и бросила Сергею в почтовый ящик в запечатанном конверте Ахматовское стихотворение «…Будь же проклят! Ни стоном, ни взглядом Окаянной души не коснусь, Но клянусь тебе ангельским садом, Чудотворной иконой клянусь. И ночей наших пламенных чадом, – Я к тебе никогда не вернусь».

Ночей никаких не было. Сергей никогда даже не целовал Ксению, как рыжую.

Он постучал в двери той же ночью. Старался шутить, и его глаза были похожи на глаза осторожного кота:

– Ксюха, ты ревнуешь? Влюбилась, что ли?

– А мне можно только диктанты диктовать! – Ее зрачки блестели вызовом в полумраке прихожей, – дальше она его не впустила! – и обидой дрожал голос.

– Целуют, еще не значит, любят. Иногда не целуют, потому что любят, – сказал он и ушел.

– Ксюха, – раздался от туалета виноватый полушепот отца, – его там застал разговор, и он трусил выйти, – заканчивайте вашу ромашку. Час ночи!

– Подслушивать – гадко! – Она кинулась в комнату и там разрыдалась от души.

С Борей было иначе.

Они встретились второй раз на какой—то скучной вечеринке у общей знакомой. Ксения едва вошла, а Борис уже кланялся ей с улыбкой привета из—за спин гостей: «Здравствуйте, соседка!» Хозяйка квартиры, девушка с усталыми глазами и машинальной улыбкой, как и Ксения, заканчивала иняз. Боря бывший одноклассник ее старшей сестры Лены: они, кажется, пришли вместе. Пьяный гость сунул в руки Ксении тарелку и раздавил в ней сигаретный окурок в губной помаде. Девушка отдала «угощение» парню, мастачившему из бумажных салфеток лошадок.

На Хмельницком была белая рубашка и галстук. Он, сидя на подлокотнике кресла у кого—то над головой, потягивал коктейль через трубочку.

– Все русские специалисты по английскому языку, кого я встречал, – вальяжно вел он с хозяйкой заскорузлый спор (ее участие в «споре» ограничивалось вежливым молчанием), – поразительно глухи к родному языку. Глухи до тупости! Возможно, мне не везло на этих специалистов. У них отсутствовало «воображение слова», а было лишь машинальное воспроизведение идиом. Как заготовки на карточках: вынимаешь нужную фонему в нужное время. И уже изучаешь не сам язык, а методы обучения способам обучения разным методам запоминания устойчивых выражений. – Он засмеялся над собственным, как ему показалось, удачным каламбуром. – Как—то на курсах английского языка для домашнего задания я диктовал сочинение на русском, а знакомая с лету переводила на английский. Погоди, говорит. И бац! – готовый блок. Бац! – другой. Удивительно, но в группе даже преподаватели аплодировали этой стряпне, как литературному перлу…

– А вы литератор и, наверное, гений? – из корпоративной солидарности съязвила Ксения.

– Боже упаси! Гений – это несхожесть. А я – увы! – он пожал плечами и по—пингвиньи хлопнул себя по бедру и развел свободную прямую руку. – К тому же в мире много более полезных вещей…

– Чем что?

– Вы одеты не в стихи Некрасова. И, надеюсь, питаетесь не сочинениями Дюма.

– Да, но ведь литература, искусство и все виды творчества отличают нас от животных.

– Изобретение телевизора, самолета, холодильника тоже творчество. Но люди не помнят имен тех, кто облегчил их жизнь. Зато помнят «Кому на Руси жить хорошо!»

– Судя по вашему сытому разговору, вам жить хорошо!

– А сытость у вас не в почете? – Хмельницкий улыбнулся.

Ксения пожала плечами. Собеседник был явно не их нищего «филологического» круга и вел себя немного свысока. Вальяжные манеры «заочного соседа» раздражили девушку: прежде она слыхивала от Хмельницкого старшего подробности о скудной жизни его бывшей семьи и терпеть не могла «из грязи в князи»…

– Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое, писал классик. Он, увы, не изобретал холодильники, поэтому вы можете пренебречь его мнением.

– Перемена к лучшему та же удача. А удача приходит к тому, кто ей не мешает. А вы колючка! – сказал Борис. – Понимаю, мой отец был словоохотлив.

Девушка покраснела и насторожилась: собеседник был проницателен.

Потом они танцевали. Ксении мерещилось, что одеколон и пот от сорочки Бориса боролись за преобладание. (Ей всегда казалось, что мужчины в галстуках мучаются от духоты и потеют.) Одеколон побеждал и медленно вытеснял антипатию к парню.

– Вы хорошо танцуете, – проговорил он. – А еще у вас красивые руки.

В ее довольно больших, с крупными костяшками, руках действительно таилось очарование. Но ей стало неприятно, что именно он заметил это.

– Ваши банальные комплименты могут не понравиться вашей девушке.

– Действительно банальные? – удивился он, и посмотрел на сестру хозяйки, крашенную блондинку без возраста в леденцово—розовых пятнах на скулах и с тусклыми глазами. Зубы у нее были великоваты для ее маленького бледного рта. – С Леной мы давние друзья. То есть, знаем друг о друге гораздо больше, чем полагает каждый из нас.

– И что же вы знаете о Лене больше, чем полагает она?

– Люди – как числа, есть среди них простые, есть иррациональные. Лена принадлежит к первому разряду. Нет ничего скучнее хорошенькой женщины, обожающей повеселиться. Это настраивает молодых людей на легкие отношения с такими женщинами, и, в конце концов, молодые люди, ищут новые впечатления. У вертлявых же девиц неповоротливые мозги и они лишь годам к тридцати начинают догадываться о изъяне в своем отношении к мужчинам. Тогда в жалкой попытке обмануть одиночество, они как можно чаще появляются на людях. Но это уже не приносит отрады не людям, не им. Лена, конечно же, не узнает об этом, если вы не расскажете ей, – без перехода закончил он и улыбнулся.

– С какой стати я стану рассказывать? – Ксения оторопело уставилась на парня. – Послушайте, а от чего вы так нахальны и самоуверенны?

– Потому, что вы обладаете воображением, а это мышца души. Потому, что именно это вы хотели услышать о моей спутнице, ибо, как и я считаете, что разум Лены не претерпел изменений с тех давних пор, как вы ее знаете.

Лесть была приятна. Борис цепко следил за реакцией Ксении на слова, и атаковал:

– Вам я не нравлюсь, потому что вы думаете о другом. И на таких вечеринках злитесь, что его нет рядом.

– Я не злюсь, а люблю. Но вас это не касается.

– Он офицер и в юности вы дали друг другу зарок верности…

– То, что вы навели обо мне справки еще не повод говорить по душам.

Щеки Бориса уличено заалели.

– Но вам хочется поговорить о нем. И не с подругами: они будут завидовать и поучать. А я готов стать на этот вечер искомой жилеткой.

– Спасибо. – Ксения подумала. – Сначала мы решили, что мне нужно закончить институт. Потом я испугалась гарнизонов, неустроенности.

– Это не испуг, а здравый смысл. Я думаю, он хороший человек, если не потащил вас за собой во чтобы—то ни стало.

– Он – да. А я – нет. Удобно прятаться за отговорки.

– Тогда бросайте все и езжайте к нему.

– Не пустят. Там война.

Оба понимали подоплеку слов. Она устала ждать и покаянием выменивала оправдание меленькой лжи, что по каплям вытесняла терпение. Он же, набиваясь в ее друзья, принимал малодушие и ложь, взамен на корыстное право понравиться ей, а затем, как знать, может, заменить легендарного соперника, победив память о нем молчаливым всепрощением. И негласный сговор делал их сообщниками.

Лучше узнав Борю, Ксения поняла, что в целом первое впечатление о нем составила верно. Хмельницкий боготворил маму и, окончив политехнический институт, по ее совету поступил на службу в крупную строительную фирму. Сначала он боялся даже для себя иметь собственные взгляды. Ишачил на учредителей фирмы, и выслужился в начальники с приличным окладом. Тогда, среди тех, кто не мог навредить Хмельницкому по службе, он уже говорил одни только истины, и таким тоном, точно открыл их сам. Самомнение глушило в нем природную проницательность. Проснувшееся чванство побеждало в нем скромность и воспитанность. Ксения язвила над слабостями жениха. Борис побаивался девушку (как, впрочем, всех женщин), тайно злился на нее, будто ее глазами смотрел на себя маленького с кухни, где буянил пьяный отец. Про себя он считал, что Ксения сочетает здоровую внешность с истерическими «закидонами»; лирические порывы – с очень практичным и очень плоским умом; дурной нрав – с сентиментальностью. Но ее порывистый характер он предпочитал холодному расчету женщин—хищниц, желавших устроить свою жизнь за чужой счет.

Ксении было удобна эта крошечная власть над ним, и не обязывала ни к чему. Даже, когда она уступила Хмельницкому, обыденно, в бывшей их коммунальной квартире. Она снисходительно принимала его ухаживания: поездки к его знакомым в красивые и приятно раскидистые дома, походы в ночные клубы на презентации за казенный счет. Это было веселее их с родителями тесного огородика среди садовых сараюшек соседей, веселее скучных вечеров у телевизора…

Борис выгадал даже на их связи. Бабушка Саша на теплое время года уезжала на дачу дочери под Питер. Борис договорился с Каретниковыми сдать комнаты соседки (с ее согласия), и свою комнату внаем, как целую квартиру. «Это выгоднее, чем сдавать комнаты в коммуналке. Доход честно: вам за две, мне за одну комнату. Ремонт за мой счет!» – учел он «инженерские» доходы Каретниковых. Так бабушка навсегда осталась у Ксениной тети, чтобы бы помочь сыну, и чтобы у внучки сложилось.