КВАРТИРАНТ. Повести и рассказы

Я поцеловал ее в безответный рот. Движением пальца обнажил ее плечо. Воровски трясущимися руками расстегнул ее бюстгальтер: эротическая лихорадка колотила меня. Я приласкал ладонью теплое двухолмье женщины, и как голодный младенец жадно прильнул губами к светло-коричневому, упругому соску. Только тогда она вздохнула и, запустив пальцы в мои волосы, оттолкнула мою голову. Ее изумрудные глаза прояснились от сладкого тумана, и мы неприязненно посмотрели друг на друга. Я бицепсами осязал ее голую грудь, пальцами лопатки.

– Тебе самому не надоело? – заговорила она тихим грудным голосом. – Ты хочешь, чтобы я стала твоей любовницей? Зачем? Удовлетворить тщеславие? Тебе не хватает Нели, молоденьких девочек? – голос ее понизился до взволнованного жалобного речитатива. – Очнись, очни-и-ись! Ты видишь эти морщины, эту пегую паутину? – она высвободила руку из объятий, ущипнула себя за щеку, щепоткой схватила прядь волос. – Что за удовольствие посмеяться надо мной! Я ведь не сделала тебе ничего плохого. Ты уйдешь, а я останусь среди тех же людей…

– Замолчи! Замолчи! Замолчи! – прошипел я сквозь зубы: в груди ныло. – Ты вымотала меня! Да, я бы тебя уже давно трахнул, если б не любил!

Она замахнулась для пощечины. Я перехватил ее руку, как ребенка поднял, пронес ее, извивавшуюся, и вместе с ней рухнул на диван.

Мы боролись насмерть. Чем ожесточеннее я срывал ее одежду, тем пассивнее она сопротивлялась. Наконец, затихла, и повернула лицо к стене. Помню, в этот миг я подумал: «Остановись!» -, но животом уже ощущал ее мягкие шелковистые волосы, бедрами – безвольно раскинутые ноги, телом – примятые груди. Я впился губами в сосок, и когда она застонала, бережно вошел в нее…

Она лежала, как бревно. Я сопел, злился на себя, скота, и никак не мог освободиться от бремени. Наконец, она зашептала сладкий бред, впилась мне в рот жаркими губами, стиснула мои плечи, и за это мгновение я бы умер сотни раз. Сейчас я знаю: не раскройся она, выдержи мученическое бесстрастие насилуемой, и этой истории не было бы…

Я затих. Ее ладонь скользнула по моему плечу в запоздалой ласке. Елена Николаевна открыла глаза.

Потом, опустив ноги на пол, я неуклюже одевался, подавал ей халат и избегал смотреть на наши липкие тела.

– Подожди меня в той комнате!

Я храбрился и внушал себе: «Ничего не случилось». А сердце барабанило, как у преступника. Помню свой стыд: «Ей же сорок восемь!»

Елена Николаевна вошла в голубом, знакомом до ворсинки, халате, руки в карманах, волосы закручены на затылке в узел. Домашняя и простая. Весь вид ее говорил: «Что же с ним делать?»

В двадцать я проще смотрел на такие вещи. Сегодня Ларина не написала бы письма, Каренина не бросилась бы под поезд, а Настасья Филипповна вышла бы за идиота и изменяла бы ему с Рогожиным! Трахнулись, ну и что? Эволюция – это от простого к сложному, от тела к душе. А Курушина нарушает законы природы: норовит от души к телу, ерничал я. Впрочем, с какой эволюционной стороны не подходи, скотский опыт – снюхались, опорожнились и разбежались – лишь уродовал душу.

Курушина села напротив за стол и закурила. Ее щеки еще рдели, глаза поблескивали, и, честное слово, она даже помолодела.

– Доволен?

– А вы?

Мне хотелось хамить, подзуживать ее, но я вдруг почувствовал усталость. Мы ожесточенно воевали друг против друга за то, чтобы быть вместе! Я устал от себя. Устал бравировать независимостью, злостью, напускным цинизмом, в действительности тоскуя лишь об одном, о любви. И вместо любви, раз за разом, получал ее сурагат: похоть и жалкие страстишки.

По торжественному лицу Курушиной я угадал: она собирается сморозить какую-нибудь пошлость. И заговорил первым.

– Я читал ваш дневник…

Женщина по инерции кивнула, соображая.

– Значит тебе незачем объяснять, что ты не можешь здесь остаться.

– Безусловно! Страницы о ваших страхах очень сильные!

– Не геройствуй! Ты тоже боишься!

О, в этот вечер мы всласть поиздевались друг над другом. Прирожденные живодеры.

Да, да! Ее друзья, мои друзья, знакомые, соседи, взгляды в спину, пересуды, страх не за себя, а за нее, и наоборот. Мы, тщедушные пигмеи, покусились на ношу исполина. Как же я ненавидел себя, свои страхи, мнения людей, таких же жалких, мелочных, трусоватых, как я!

– То, что случилось сегодня, не повториться, – округлила мысль Елена Николаевна. – До свадьбы поживешь у моих знакомых.

Она еще не понимала, что огласила приговор: сыто курила, принимала решения! Я поднялся. Курушина из комнаты наблюдала, как я собираю сумку, надеваю туфли. Наблюдала манерно, с проницательным прищуром от дымка сигаретки.

– Этим передайте: ничего не будет! – я едва укротил злость. Вот, когда она встрепенулась: это серьезно! Вскочила и засеменила в прихожую.

– Артур! Что за глупости? Столько сил потрачено! Куда ты собрался? На вокзал? Ты же можешь переночевать!

Я оскорблено обернулся. Но… но еще мгновение и я не увижу ее ни завтра, ни послезавтра. Настоящее примет нас по одиночке! Ее изумрудные глаза прокричали мне мои же мысли. Мы обнялись, и стояли так вечность, напуганные любовью, до которой, собственно, никому нет дела.

Спустя минуту я убегал в черный город, не стесняясь своих слез.

19

Первый месяц дома помню плохо. Слонялся как пьяный по городским конторам трестов и управлений: искал работу. Подальше от людей. Люди раздражали. Заметив знакомого, спешил на другую сторону улицы или сворачивал в переулок. Зазевавшись, выслушивал: «О! Как Москва?» – мне мерещилась ехидца в голосе, и я, промямлив что-нибудь, убегал. Мать вздыхала. Ее друг, начальник автоколонны, по-родственному звал водителем в таксопарк. Все это смешалось в унылый калейдоскоп.

Дольше всего я продержался на должности грузчика пищевой базы. Три недели. Здесь меня приняли за инкогнито проверяющего. Когда недоразумение выяснилось, соратники склоняли «дембеля» стимулировать труд водкой. Потом отвязались. Раза два-три в день под ревностным надзором надменной кладовщицы я закидывал дюжину ящиков с деликатесами – забытое ныне слово «дефицит»! – в горкомовские автобусы, или ведомственные каблуки ранжированных организаций. И вся работа.

Среди ящиков и коробок склада, в армейском бушлате без погон и в кирзе (переоделся на второй день, чтоб не нервировать коллег) я чувствовал себя сносно. В душе расстилалась Сахара. Когда болит, надо найти удобную позу и не шевелиться. Неосторожная мысль – «и она бы так подумала», случайное слово – «а она говорит так», знакомый жест – «нет, она иначе поправляет одежду», даже коробок спичек – «она зажигает огонь не косым ударом, а двумя пальцами продольно, словно держит пинцет», все причиняло боль. Душа гноилась. От моих нервов словно отделили плоть, и эти анатомические узелки и разветвления поместили в вакуум.

Днем я еще терпел: мелкие хлопоты отвлекали от воспоминаний. А вот ночью! Тоска безнадежно больного и пустота одиночества. И этот кошмар гложет и гложет, и некуда деться от него.

Сначала в памяти ничего определенного. Потом разрозненные наброски перемешиваются в мазню. От этой вакханалии цвета сатанеешь, рвешь зубами наволочку, и затихаешь, чтобы не всполошить мать. И тут нагромождение цвета выстраивается в композицию, эскиз, которому раньше не придавал значения, становится отчетлив, и причиняет новую боль.

Помню, Елена Николаевна гладила мою рубашку. Недавний армеец, я все делал сам и стыдился сторонней помощи. Я отнял у женщины утюг. Она виновато улыбнулась, постояла, и, кутаясь в шаль, вышла. Я обидел ее.

Или, вот еще. Я курил на балконе в сильном раздражении. Она облокотилась о перила рядом. Весело заглянула в глаза. Предложила погулять в парке: старалась растормошить мое не настроение. «Опять скучать среди аллей вашей молодости!» – нагрубил я. Она с минуту рассматривала августовский вечер, и тихонько скрылась в комнате.

Все заканчивается. Должно же закончиться и это!

Я порывался написать, позвонить…

Но что я мог добавить к своей любви? Вложить в конверт душу? Вместо телефонных проводов протянуть свои нервы? Душа и так осталась с ней. А о любви не молят.

Помниться, в те же дни, кажется, в поезде я познакомился с девушкой Леной. Но кроме святого для меня имени, больше ничего в ней не заинтересовало меня. Даже бюст, один способный свести с ума ценителя женских форм. Наверное, девушку во мне привлекла романтичная меланхолия. В тамбуре перед расставанием она жаркими губами коснулась моего сухого рта.

Я добросовестно употреблял новые встречи, как лекарство против недуга. Когда мать была на работе – о, эти коммунальные половые связи, так знакомые моему поколению! о, этот квартирный вопрос! – я привел новую пассию домой. А в ответственный момент обессиленный сел в постели, не испытывая ни стыда, ни разочарования, а лишь брезгливость к куску белого, теплого мяса под простыней, и свирепую тоску.

Девушка оделась быстрее духов моего взвода по тревоге, с яростью крикнула «дурак!» и навсегда исчезла из моей жизни.

Позже я проводил повторные эксперименты. Добросовестно наваливался на девиц, имитировал страсть, и призывал на помощь память о Елене Николаевне. Мои подружки так и остались в счастливом заблуждении. Я прикасался не к ним. А, зажмурившись, оставался с женщиной, которой был безнадежно болен, и доставлял удовольствие не им, а ей, чутко реагируя на ее судороги и стоны.

Если я неосторожно открывал глаза и видел замлевшую размалеванную рожу, то вынимал из чужой мокрой пещеры вялый труп.

Оказывается, я однолюб. Это открытие не принесло мне облегчения.

20

Случалось, я уединялся в лесу. Среди запахов увядающего разнотравья, щебета птиц, жужжания и шуршания насекомых, их приготовлений к близкой зиме, среди примитивной и нешуточной борьбы за существование, чуждой сомнений и расстройств, я отдыхал. Ощущал себя президентом, если не земного шара, то вот этой поляны. Человек таскает за собой вчерашний день, ищет хотя бы глазок в дверь – завтрашнего. А жизнь признает лишь настоящее. Скрипучая телега с хламом ненужных воспоминаний не стоит заблудившегося на щеке муравья, стеклянной паутинки на подбородке…

Морозное утро. Ледяные росписи на окнах…