КВАРТИРАНТ. Повести и рассказы

6 июня. Среда.

Отец любил именно эти строки у Пушкина и всегда забавлял нас ими: в блистательном разврате света, хранимый богом человек, и член верховного совета, провел бы я смирено век… А еще цитировал из письма Вяземскому: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство».

Боже, как давно это было! В другой жизни! И не найти следов…

Впрочем, вот это гренадер! Когда он закрыл собой дверной проем, я растерялась. Куда же его укладывать? Подлокотник дивана, что ли снять?

Забавный мальчик. Фуражка на затылке, кольчуга из значков. Сердитый, словно его силком втащили в дом. Артур. Королевское имя. Раскатистое, как артиллерийский салют. Улыбка быстрая, располагающая, а глаза настороженные, серые. Лесной волчонок. Очевидно, нравится девушкам, и знает об этом.

Как же он сказал? А! Спрашиваю: «Что любишь есть?» А он: «Не люблю ничего, но ем все». За завтраком пригубили по рюмочке, и он скаламбурил: «За здоровье тех, кто здравствует!» А потом нахамил (был раздражен и резок с дядей): «Вы, как Ирина Родионовна, каждый день, или по поводу?» «Ты ищешь себе няню?» Он покраснел и буркнул извинение.

Аркадий завел о политике. Откуда у них любопытство к жизни «могущих»? Прав Пушкин: толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. Не люблю эту тему, комментариев Шариковых. Зайцы на могиле льва.

Аркадий подталкивал меня к воспоминаниям. Хотел порисоваться перед племянником: мол, с кем пьем! Глупо.

Не ладят. Оба самолюбивы. Ну, у Аркаши это безвредное родимое пятно. А у племянника характер тяжеловат. Молчун. Проводил дядю к двери. Пробурчал: «Осел был самых честных правил!» Поблагодарил за ужин и отправился спать.

Ну, вот! Человек едва в дом, а ты уже ярлык вешаешь.

Надо с утра к Петрикееву за кофе забежать, пока на дачу не укатил. Опять пропадет на неделю. В министерство Алеше звонить неудобно. Натянутые отношения. А Елисеев на пенсии.

7 июня. Четверг.

Ого! У мальчика гонор. Спросила: «Что стряслось?» Проскрипел: «Да так!» И ушел на балкон курить. Мол, не до вас. Кажется, что-то не поделил с Аркадием. Тот вечером позвонил, спросил у меня ли мальчик? – и, ничего не объясняя, бросил трубку.

8 июня. Пятница.

Вспомнила Игоря двадцать лет назад. Папу. Он так и не простил нам смерти ребенка. Я – молодая, глупая дрянь. Игорь – самовлюбленный эгоист. Смешно и дико перечеркнуть жизнь ради веселого лета на море. «К июню ты же с животом будешь!» Так и сказал, «с животом». А какое растерянное и брезгливое лицо, когда я сказала о ребенке! Что его винить? Сама согласилась. Кокуркины, Реверы! Майер ухаживал. Где вы все? Казалось, впереди вечность, успеем.

Все утро рассматривала мальчика. Лицо открытое. Собран. Чем-то напоминает Редфорда. Про такой подбородок говорят: волевой. Ну, вот, по привычке обожествляю симпатичного мне человека. А почему нет? Утром, пока он спал, тихонько вошла в его комнату за фужером, делать формы для пельменей. Смешно. Спит по диагонали дивана. Одеяло короткое. Ноги свисают. Мозолистые пятки. Мозоли, наверное, от сапог. Голова под подушкой, рот открыт, и шевелит во сне губами. Вечером стирал. Носки сохнут под стулом, на перекладине, рубашка – на спинке. Стесняется в чужой квартире. Перевесила все на балкон. А поверх формы «Юность» с «Ченкиным» Войновича. Тут же том Пушкина. Закладка на стихотворении из письма Вигелю. Узнала за завтраком, регулярно читает, или по случаю? Он как-то странно посмотрел на меня и ухмыльнулся. Спросил: хорошо ли я знаю Наташу, жену Аркадия? Я пожала плечами: мол, ничего определенного о ней не скажу. А он: «После консультации у тети, ничего, кроме Даниила Андреева не читаю!» Очевидно, вчера что-то задело его самолюбие. О людях говорит желчно. Но ко мне, слава Богу, по крайней мере, безразличен.

Мы почти не разговариваем. Интересно за ним наблюдать. Вчера по телевизору выступал этот новый, реформатор: не запоминаю их. Мальчик вышел из комнаты. Политика и новизна его не интересует. Спросила: почему? Ответил: что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем. Удивилась: читал Екклесиаста? А кто это? Пояснил: бабушка любила повторять! Толком не понимаю, что его интересует.

Вдруг поймала себя на желании погладить его по голове. Представляю, как это дико выглядело бы.

Вчера у Вики застала Дыбова. Дыбов – Дымов. Пригласили на дачу. Я согласилась. С тем, чтобы Саша отвез меня вечером назад. У меня гость! Лора хорошо выглядит. Обычно говорят: помолодела. Если в нашем возрасте это возможно. Саша приготовил, как водится, отличный шашлыки. Немного выпили. Посидели как когда-то… Рома, их младший, оказывается в Швейцарии на стажировке. Молодец. Правда, не ясно, кто больший молодец, Саша или сын?

Господи, как же давно все было! С ними всегда просто и хорошо. Лора делала вид, что не обращает внимания на Сашины ухаживания за мной. Теперь-то смешно ревновать. Только у них не чувствую жалости к себе, нелепой, натянутой, будто ничего не изменилось.

В машине разговорились. Он все еще любит меня. Или это уже привычка? Саша прав: если б не Игорь, многое сложилось иначе. Детей он любит. Каждого из троих по-своему, и всех вместе одинаково. Тро-их. Их тро-е. Ладно, не буду себя накручивать.

Саша сказал: вероятно, его скоро на пенсию. Ну, до пенсии ему далековато. Говорит, многие со своих мест полетели. Действительно. Что в стране делается! Оказывается он знал второго секретаря в Нижнем. Вчера во «Времени» среди прочих его упомянули. А он еще с папой работал. Ничего у них не меняется! Ничего!

9 июня. Суббота.

Последние дни пишу только о госте. Его появление у меня – событие.

В полдень звонил Аркадий. Пригласил мальчика к телефону. Протягиваю трубку. Тот отрезал: «Меня нет!» Нелепая ситуация.

Аркадий говорил резко. «Мальчишка утратил чувство реальности», «амбиции ставит выше здравого смысла». Еще многое наговорил сгоряча. Но в чем вина племянника, так и не сказал. Значит, виноваты минимум оба.

Вечером играли в шахматы. Из-за дождя рано стемнело. Наверное, погода повлияла на настроение мальчика. Захотел выговориться. Сначала, извинился за вчерашнюю колкость на мой вопрос о чтении. Надо же, запомнил! Сказал, что «всеяден». В детстве читал индейские романы. Далее Лондон, Хемингуэй, Экзюпери и остальное, что выпускало отечественное книгоиздание от «их», до «Петушков». О Платонове, Набокове не слышал. К страстям по Христу Булгакова и Айтматова равнодушен. Солженицына и Бродского назвал «врагами» и засмеялся. Довлатова, Зиновьева, Соколова, Максимова, Аксенова, всех, от кого сейчас стонет «чтивый» люд, смел в одну корзину. Говорит: коль через десять лет их издадут, прочтет! Может так и надо? На Чейза, Флеминга, Бенчли зевнул. Предложила ему кое-что из библиотеки отца. Слава богу, она не распалась, и ничего не ушло на папиросную завертку.

Вдруг рассказал о ссоре с дядей. О себе – язвительно. Родственникам тоже досталось. «Когда не думают, то говорят, что думают!» Я рассмеялась. Теперь понятна его фраза о консультации у тети. Представила Аркашу, когда тот умничает. Позер. Наталья, пожалуй, нудновата и не умна. Про девочек ничего не скажу. Видела их, когда им было десять-двенадцать лет.

Проницателен. Мне всегда казалось: в двадцать они самовлюбленны до близорукости. А очки – с розовыми стеклами. Ну, это уже стариковское, дорогуша!

Аркадий обязан был помочь мальчику. Во всяком случае, не так трусливо от него шарахаться. А если бы я оказалась на месте Аркадия? То-то! Холодок, опаска, жуть сразу остудили добрые позывы. Мальчик ни без иронии это заметил. Он очень чувствителен к фальши, и с ним нужно быть осторожной. Резонерство его раздражает, он сразу замыкается.

Я слушала его исповедь и старалась понять, откуда в нем столько злости? Нет, не злости. Настороженности к людям.

«…отец ушел от нас, когда мне исполнилось шесть, и я впервые поднял с пацанами брошенный прохожим окурок…»

«…любовь к учебе отшибли в школе. Считали трудным. Раз в неделю напоминали об этом матери. Школьная история и литература – жеванная пережеванная тягомотина! Толстой или Достоевский в зрелом возрасте пропустили через себя страдания, на надрыве рассказали о нем». Так и сказал, на надрыве! «А нам в шестнадцать лет вмяли в мозги то, что иным до смерти не понять. Этот герой положительный, этот – отрицательный. Я „Преступление и наказание“ лишь в армии прочел. Только там Раскольникова почувствовал. Как после такого зубрить, чтобы не было мучительно больно, да, толстый пингвин, что-то прячет?»

«…сторожиха не гнала меня со школьной вишни, как всех пацанов. Жалела. Мать просила ее присмотреть за мной в группе продленного дня. На вишне я был не опасен для оконных стекол и одноклассников…»

«…приводов в милицию не имел, пил только с теми, кто не выносил этого дела втихоря, в общественном туалете и „из горла“. Но участковый с похмелья, бывало, притормозит на мотоцикле и спросит: почему прогуливаю школу, и кто гробанул газетный киоск за углом?»

«…из армии уволился старшиной. По-моему, это единственное место, где приручают тупость и обуздывают ум. В тюрьме не был. Не знаю. Говорят, похоже. Отцы-командиры не настаивали на том, чтобы я остался на свехсрочку куском (прапорщиком). Никто не любит подчиняться. Но у иных на это аллергия. При злоупотреблении – с летальным исходом…»

«…дерусь с детства. Просто так и за дело. У нас в городе так принято. Пока не женишься. Никого не защищал. Слабых нет, есть трусы! Другим, конечно, помогал!» Он показал мозоли на костяшках. Жутко.

«Теперь я возвращаюсь в свое болотце. Сырое и теплое. Женюсь, а потом сопьюсь. Положено. Все лучше, чем, как дядя москвич в мягких тапочках в тиши и плесени…»

«А как же мать? Она же ждет!»

«Что мать? Мать – это мать. Увижу ее, куда денусь. Устроюсь, заберу ее оттуда! Всю жизнь она мучилась воспоминаниями об отце. Нашла смысл жизни во мне и в своем горе! – Подумал и добавил. – Не поедет. Ее жизнь там!»

Зря он о себе так. Душа у него чистая. Хотя наносного много. Мне нравится его слушать. Рассказала чуть-чуть о себе. Мы похожи: не любим себя в своей жизни. Чем же ему помочь?

Мне близко и понятно все, что он говорит. Кажется, не ему двадцать, а мне. И наоборот, ему не двадцать, а сорок восемь. Возможно, я хуже знаю жизнь. Говоря шаблонами, не видела ее изнанки. Но в ней ведь не только зло!

Хорошо, что не стала потчевать его, как он выражается, «добренькими» сказками. Он бы не поверил.

Голова раскалывается и сердце ноет. Меньше кури и чаще гуляй. Завтра предложу ему пройтись в нашем парке. Одной страшновато.

10 июня. Воскресенье.

Вот и все. Мальчик уехал. Собрался вдруг, и уехал! Мыслей нет. Писать не о чем. Пусто. Боюсь разревется. Я, кажется, привязалась к нему. Всего-то за неделю! Какие у него были глаза!

15 июня. Пятница.

Заезжал Дыбов. Пригласил на дачу. Отказалась. Попили чай, помолчали. Мне впервые стало скучно с Сашей. Какие мы все-таки старые. И привычки у нас старые. И объяснения в любви старые. Смешной он, Сашка! На что-то рассчитывает. Я сказала ему: «Мне уже сорок восемь». А он: «Ты заживо хоронишь себя!» Ответила: «Ты бы желал, как мальчишка, целоваться в подворотнях, играть в любовь?» «Кто же играет в любовь?» Он не обиделся. Привык уже. И я тоже.

А почему старые-то? Вспомнила два года назад поездку на юг. Какой-то парень лет тридцати увивался. На «ты» перешел на другой день, и удивился, когда Сашу и Лору в шезлонгах я назвала друзьями. «Я думал, твои родители! Что общего у тебя с этими стариками?» Заглянул бы он в мой паспорт. Саша тогда дико ревновал. Как же он сказал: «Нет хуже, когда любимая женщина говорит – втяни живот! – а ты уже это сделал!»

От Артура ничего нет.