Последняя любовь Хемингуэя

Даже из бесконечного, несуществующего будущего я должен решать дела, чтобы моя совесть была чиста перед тобой, моя Девочка. Сегодня, сейчас, в нью-йоркском банке я положу в сейф самые дорогие подарки, которые ты мне когда-то сделала. Я последний раз осмотрел твои изумруды, подержал их в своей ладони. Я ощутил твое тепло в последний раз, и в последний раз говорил с тобой. Как обычно, через океан. Положил их обратно в коробочку, на которой написано твоим красивым почерком «Эрнесту от Адрианы с любовью» и слезы навернулись у меня на глаза. С возрастом все воспринимаешь острее, я бы сказал, в полном комплексе имеющегося опыта. Поговорил в последний раз с твоим портретом, где ты серьезно спрашиваешь меня: «Почему все закончилось разлукой?» Но не дал тебе ответа. Мы больше молчали. Я возвращаю твои подарки. Они мне больше не будут нужны. Не подумай, что я говорю грубо. Ты мне нужна до сих пор. Но в той стране, в которую мне вскоре предстоит отбыть, подарки любимых не нужны. Там должно быть все намного проще – я буду там один.

Эти подарки тебе вернут, когда меня уже не будет. Пусть моя память о них перейдет тебе, и ты сможешь их сохранить для других. Это моя последняя просьба, но ее не обязательно исполнять. Почему-то у меня все в письме получается последним. Что ж, раз положено так, то пусть все будет последним.

Прощай моя последняя любовь. Моя последняя радость уходящего мира.

Любящий тебя до последнего мгновения,

твой Папа.

Эрнест Хемингуэй

«Океан велик, а челнок маленький, разве его углядишь». – Кажется, так сказал мой Старик.

Я слышу, как в своей комнате Мэри поет песенку про блондинку. Я подхватываю припев «А волосы у меня черные». Слышу голос Мэри: «Покойной ночи, милый ягненок. Приятного сна». И я ей бодро отвечаю: «Покойной ночи, котенок!» Сегодня ночь для меня должна стать покойной. Решение принято давно и сегодня я должен набраться духа, и завершить все счеты с жизнью. Сегодня я должен до утра поспать, чтобы быть бодрым и смелым перед последним уходом.

В психиатрической клинике сделали все, чтобы я не был писателем. Психиатры ничего не мыслят в писателях. У них, в отличие от меня, нет угрызений совести раскаяния. Надо бы всех психиатров заставить пройти курс литературного творчества, чтобы они поняли, что такое писатель. Они разрушили мою голову электрошоком, подорвали мою память, навсегда вывели меня из строя. Тринадцать электрошоковых процедур вынес я. Некоторые заканчивают свою сознательную, а иногда и физическую жизнь, после первой процедуры. А я все еще жив и даже могу думать. Но сейчас не думать о болезни, а спать до утра. Оно станет решающим в моей жизни… Прощай бессоница!

…Слышу пение птиц за окном. Солнечная Долина Кетчума пробуждается. Пора и мне вставать. Я сегодня выспался хорошо, можно решить самое последнее дело моей жизни. Вот мой красный халат, вот шлепанцы. Я осторожно по лестнице спускаюсь вниз. На подоконнике лежит связка ключей от комнат дома. Раньше Мэри прятала от меня ключи, сейчас уже не прячет. Считает, что я совсем выздоровел. Спасибо ей за то, что она меня понимает. Она знает, как я должен закончить свою жизнь. Романтично и героически. Поэтому снова привезли мои ружья в дом.

Теперь в подвал. Замок открылся без задержек. Вот ружья, которые прячут от меня. Какое выбрать? Двустволка «Босс». Она меня никогда не подводила. Сколько взять патронов. Один? Лучше два. Больше не надо. Осторожно поднимаюсь обратно и кладу ключи на место, на подоконник. Спасибо, Мэри, за ключи. Теперь переламываю ружье, вкладываю в него два патрона и ставлю его рядом с собою. Нельзя уходить, пока не объяснишь свой последний поступок другим. На столе есть бумага и ручка. Надо оставить прощальное слово. Кому? Семьи – растерял, не осталось других близких. Но написать надо. Всем и никому. О чем? Перо скользит по бумаге. Я пишу в последний раз. Медленно, мучительно долго, но пишу.

«Пишу остатками своей памяти. Кому-то хочется уничтожить меня физически. Меня уже сделали полным инвалидом, духовным и физическим. Кто-то торопится закрыть книгу моей жизни. Она ими прочитана от корки до корки, а другой книги жизни у меня просто не имеется».

Что еще написать? Приходится с силой выдавливать из себя слова. А когда-то они лились из меня бурным потоком.

«Я всю жизнь боролся сам с собой. Не думайте, что я побеждал других, для того чтобы доставить наслаждение другим. Я доказывал себе всю жизнь, что все умею, все знаю. Умел я мало, но знал еще меньше. Я – романтик реализма, поэтому не смог познать жизнь до конца».

Трудно подвести итоги. Может, мало осталось времени для выводов? А может, не сумел накопить знаний и поэтому нечего сказать?

«Самое плохое, что я совершил в жизни, – боролся со своей любовью. Меня женщины просто любили, а я боролся за их любовь. Поэтому я потерял всех своих любимых женщин. Они не вынесли моей борьбы за их любовь. Только последняя любовь была у меня без борьбы. Мне была дана фора в этой любви, но я не сумел ею воспользоваться. Потому, что не боролся за свою последнюю любовь».

Яркое, ослепительное солнце заглянуло в мою комнату. Его блики бегают по стенам живыми красками памяти. Долго же я пишу последнее письмо. Пора заканчивать.

«Мне создали все условия, чтобы я ушел из жизни романтическим страдальцем. Я воспользуюсь данной мне возможностью. От меня требуют, чтобы я остался в истории трагической личностью. Я выполняю вашу просьбу…».

Кажется, что-то стукнуло. Проснулась прислуга. Все! Кладу письмо в конверт. Ставлю к цветочному горшку, чтобы его сразу увидели.

За окном солнце становится огненным шаром, раскаленным до последнего градуса, который может иметь природа. Лишь бы оно не взорвалось раньше времени! Моего времени. А птицы поют, не зная, что скоро конец…

Ну, «Босс», не подведи меня? Раньше ты был надежным товарищем. Как лучше тебя приспособить? В рот. Чтобы наверняка! Какая холодная сталь и противно пахнет машинным маслом. Ее ледяную правду ощущает мой мерзкий язык и высокое нёбо. Теперь, как бы достать до спускового крючка? Рука не достает. Скидывай шлепанец и ощупай пальцами ноги дерево и железо ружья! Не бойся! Как всегда покажи другим, что ты смел и настойчив в достижении цели! Вот и хорошо. Пальцы ноги нажимают на спусковые крючки. Надо, чтобы было сразу же два выстрела одновременно. Старайся! Пройден люфт спусковых крючков…

Слышу звон. Это стонет мой Колокол! Он звонит по мне потому, что отлит мною. Струнами моих рук, мелодией ума, симфонией души. Звони мой Колокол! Мой мозг дождался твоего последнего стона! Спасибо тебе, что звонишь вовремя!

В меня стреляют снарядами из всех трех войн! Они взрываются внутри сердца и мозга!

…Мой молодой соперник, нокаутировал меня в двенадцатом раунде!

Я не смог дольше продержаться.

Я не смог обновиться за этот срок, отпущенный мне природой!

Выдохся!

…Все реки текут из океана и заканчиваются водопадом. Это я теперь знаю точно! Я на своем индейском каноэ не пытаюсь выгрести на середину океана. Меня засасывают воронки реки и влекут к пропасти водопада. Я бросил грести. У меня нет сил. Прочь все из моего каноэ! Я остаюсь один! Я всегда был один!

Я одинокий атом, прорвавший оболочку моей молекулы, и создавший собственную орбиту без звезды!

Мою лодку поднял гребень пены падающей воды и несет вниз на острые скалы.

Я вижу глаза океана в последний раз! Он смотрит в меня! Он одобряет мое решение…

Вижу, как взорвалось солнце, и разлетелось яркими одинокими атомами! Я один из них! Атом сердца!

Без звезды…

В бледном луче неземного света, рвусь в пасть черного, холодного водопада…

…и вечный мрак…

Мэри Хемингуэй

Я не лгала. Я сознательно, в те первые, трагические минуты, сказала всем, что это несчастный случай. Я еще долго не могла осознать всю правду происшедшего. Но теперь мне ясно – он ушел из жизни сознательно.

Он, к сожалению, не оставил посмертного письма и не объяснил причины своего ухода из жизни. Хотя некоторые склонны считать, что такое письмо должно было быть. Я отвечаю, что его не было. В крайнем случае, его никто и никогда не видел. Я его тоже не видела. А мне оно было бы нужней других. А ручка и бумага, всегда лежали у него на столе.

На меня свалилась куча дел, которые не успел закончить Эрнест. Сразу же после похорон поехала на Кубу. Хемингуэй оставил мне письменное распоряжение, чтобы после его смерти все его личные бумаги были уничтожены. Костер в «Ла Вихии» горел десять дней и ночей, не переставая. Я сжигала его переписку, как он хотел. Слуги плакали, вынося из Башни ящики с бумагами. Но я им показала письмо Хемингуэя, требующее уничтожить его личные бумаги, и они подчинились. Некоторые письма, я лично бросала в костер, не читая, и разгребала его палкой, чтобы все сгорело полностью. С особым старанием я жгла письма и фотографии итальянской графини. Била по пеплу палкой, чтобы ничего не осталось. Вы меня поймете. Она принесла мне больше страданий, чем все остальные враги. Это была не любовь, а старческая привязанность Хемингуэя, если хотите, к игрушке или к ушедшей молодости. Знайте это, кто считает по иному.

Я его сохранила для всех героическим и непонятным, гениальным пьяницей. Если хотите, считайте так. Он последний романтик двадцатого века. Пусть им и остается. Я создала ему такой образ, и должна его поддерживать в последующем всеми средствами. Не изданные им, но подготовленные мной к печати произведения, докажут, что Хемингуэй был сильным человеком нашего времени и трагическая смерть только это подтверждает.

Я его создала! При мне он стал Нобелевским лауреатом. Его славу при жизни, я умножу после его смерти. А слава – бессмертна!

Я знаю, что говорю. Потому, что я последняя любовь и опора Хемингуэя в этой жизни. Была и остаюсь.

Я прожила долгую, трудную, но считаю, счастливую жизнь.

Адриана Иванчич

Когда я узнала о смерти Хемингуэя, то бросилась аэропорт. Хотела лететь в Америку, успеть на похороны. Или на Кубу, чтобы сжечь тот дом, в котором закончилась, против нашей воли, наша любовь. Но меня друзья и родственники удержали в аэропорту и не позволили мне лететь к Хемингуэю. Да, для меня он всегда жив.

Потом появилось много статей о нем. Мисс Мэри утверждала, что он любил только ее. Тогда я опубликовала и с аукциона продала, шестьдесят пять писем Хемингуэя, написанные мне. Пусть мир знает правду. Я его последняя любовь! Только мне он пел через океан. Песни ко мне в его книгах. После меня он никого больше не любил.

Получив его посмертное письмо и прочитав, долго сидела, окаменев от навалившейся памяти. Конечно, плакала. Я представила, как он мучился в последние дни и годы своей жизни. Почему никто этого не увидел?

Я говорила Папе, что не возьму назад изумруды и, если он их мне вернет, то выброшу в Адриатику. Я ему подарила не драгоценности, а свою душу и честь. Кажется, он этого не понял и вернул подарок обратно. Изумруды, как я ему и обещала, выбросила в Большой канал, по которому мы ездили с Папой, возле набережной его любимого «Гритти–паласа». В нем зародилась наша любовь.

Вечерами я прихожу к этому месту. В сумерках, а то и в темноте, всматриваюсь в мутные воды Большого канала. И вижу, как откуда-то из глубины светятся чистые изумруды Хемингуэя. Это он глядит в меня. И я разговариваю с ним. В последнее время я все чаще и чаще прихожу сюда.

Я так и не смогла найти свою, другую, любовь. Была дважды замужем, но браки были неудачными. Любовь к Папе, заслоняла все мои семейные отношения, и я ничего не могла с этим поделать.