–Я пойду. А вы поговорите, вспомните прошлое. – Она улыбнулась щедрой улыбкой. – Если тебе что-то потребуется, Эрни, то позови горничную. Как мы с тобой говорили. Я скоро приду.
Она торжествующе посмотрела на Адриану, – Хемингуэй принадлежит только законной жене. И сейчас ей не страшно оставить их наедине. Пусть, действительно, вспомнят будущее. Им, кажется, есть, что вспомнить. Пусть вспоминают!
–Я не прощаюсь. – Она снова победоносно улыбнулась Адриане и вышла из номера.
Оставшись вдвоем, Хемингуэй и Адриана первое время молчали. Они разглядывали друг друга, и никто первым не решался нарушить тишину номера. В тишине стал слышен мерный ход больших напольных часов. Как маленький колокол. Наконец Хемингуэй, прокашлявшись, произнес:
–Сильно со мной в этот раз обошлась Африка. Я не все рассказал врачам…
–Что-то утаили? – Спросила Адриана, радуясь, что разговор завязался и его надо поддержать.
–Да. Обгорела левая рука. Видишь? А когда упал в горящий кустарник, то подпалил живот, ноги, предплечья. Врачи не заметили у меня сотрясения мозга. Левый глаз совсем не действует. Полный калека. – Усмехнулся Хемингуэй.
–Ты, Папа, выздоровеешь. – Впервые назвала его Адриана на «ты». Мэри же ушла. – Я всегда являюсь к тебе, когда тебе плохо. Когда ты болен или удручен неудачами. Помнишь Падую? Там ты был хуже, чем сейчас. – Подбодрила его Адриана. – Также не видел глаз, также весь был обожжен, и к тому же, порохом. Помнишь, как после моего приезда, ты сразу же пошел на поправку?
–Помню. Ты огонек в моей душе, благодаря которому я живу и пишу. Потухнет огонек и меня не будет.
–Папа! – Укоризненно сказала Адриана. – Мы с тобой столько лет не виделись, а ты сразу впал в пессимизм. Неужели, ты не рад меня видеть?
–Очень рад. – Улыбнулся Хемингуэй. – Я имею в виду, что не меня не будет. Не будет творческого огонька. Вот что я хотел сказать. Ты можешь подойти ко мне ближе, чтобы я мог тебя обнять?
–Да, Папа. Я осталась такая же, как прежде. Стоит тебе приказать, и я все исполню, что ты захочешь. Я иду к тебе.
–Я никогда не приказывал тебе, девочка.
–Я не это имела в виду. Я хотела сказать, что наши желания всегда совпадали. Помнишь? А приказывали другие.
–Что ты имеешь в виду. Почему ты мне всегда что-то не договариваешь?
–Я хочу тебя поцеловать. Видишь, снова наши желания совпадают. – Адриана снова решила не рассказывать о двойном дне их прошлой любви. Нельзя больному сообщать плохие вести, даже если они из прошлого.
Она подвинула свое кресло ближе, склонилась к Хемингуэю и поцеловала его обгоревшую бороду на щеке. Он обнял ее и нашел своими губами, ее губы. Поцелуй был долог, но в нем не было былой страстности, стремления слиться друг с другом. Это они почувствовали оба.
У Хемингуэя начал затухать огонек в груди, о котором он только что говорил. И чтобы поддержать тлеющее тепло в душе он спросил:
–Ты хорошо помнишь все наши встречи?
–Помню все, до последней капельки. Не поверишь, Папа, а я помню, как мы первый раз катались по морозу в гондоле. Там ты меня впервые поцеловал. Помню больницу в Падуе, когда я впервые стала твоей. Помню негритенка, твоего слугу, карнавал, где своего Казанову нашла Коломбина, ночь молний в Мегано, пиратский корабль и его капитана… Я все помню. А ты не забыл? А помнишь половинку гребня, которую ты подарил мне на охоте? Я разгадала символ твоего подарка, – половинки должны быть вместе, чтобы составлять целое. Ты сохранил свою половинку?
–Я ничего не забыл. А половинку гребня я, к сожалению, потерял. Еще тогда, в Венеции. Половинки никогда вновь не срастутся – останутся половинками. Нет такого закона в природе, чтобы из осколков можно было собрать целое. – Он устало вздохнул. – А твои изумруды до сих пор согревают меня. Твой портрет смотрит на меня, и я с ним разговариваю. Так я с тобой говорю. Как наяву. Говорю, когда мне бывает плохо. А мне сейчас, всегда плохо.
–Теперь тебе будет хорошо. Я буду с тобой всегда. Ты мне разрешишь приходить к тебе?
–Да. Вот мне станет немного лучше, и мы снова прокатимся по каналам в гондоле. Зря пустили катера в каналы Венеции. Они портят ее вид. Будем бродить по улицам и площадям. И вокруг нас будет только Венеция. Я тебе подарю самый дорогой подарок…
Адриана погладила тонкими пальцами его руку, и Хемингуэй увидел на безымянном пальце обручальное кольцо. Она подняла руку и приложила палец с чужим ему кольцом к его губам. А могло кольцо быть его… Но, все уже прошло. Прошлое возвращается только памятью.
–Тсс! Не надо подарка. Тем более дорогого. Я рада, что мы снова вместе. Самый большой подарок – ты. Не каждому дано любить такого человека, как ты, Папа. Мне просто повезло в жизни. Ты – незабываемый подарок моей хрустальной юности.
Хемингуэй смотрел на ее обручальное кольцо, и ему хотелось задать вопрос – кто у нее муж? Но зачем вспоминать о муже, когда ему хорошо с его женой. Чужая жена – его любовь. Он никогда об этом не писал в своих книгах. Жизнь сама определила ему любовь, которую он не смог описать в своих романах. В его книгах всегда чистая любовь – трагическая, но верная. Вот и ему от любви осталась трагедия, как в его романах.
«Как плохо ты знаешь человеческую жизнь?» – Укорил он сам себя.
–Мы с тобой еще поедем в Париж, Испанию. Я собираюсь после Венеции отправиться туда.
–Я на все согласна, Папа. Но я сейчас не свободна. Для меня имеются семейные оковы. Правда, они не крепкие, но все же… Почему же, Папа, там, на Кубе, мы были так нерешительны?
Хемингуэй поник седой головой. Тогда решительность требовалась от него, а ее у него не оказалось.
–Я боялся, дочка… Себя. – Честно признался он.
–А я за себя не боялась. Я хотела тогда все взорвать, а ты не понял. Я понимала, что на обоженном чужой любовью месте, нельзя создать свою любовь. Такого в жизни не бывает. Хотела начать с нуля нашу любовь. Но, как нуль не перемножай, он останется нулем. Какой я было молодой и наивной! Видишь, Папа, я стала вспоминать о не сбывшемся. Значит, я постарела. Ты мне так говорил. А ты слышишь песни, которые я тебе пою через океан?
–Океан велик… – Тихо ответил Хемингуэй.
Они замолчали. Хемингуэй отпил из бокала немного шампанского и почувствовал, как творческий огонек в его душе, угас. Он понял, что больше этот огонек не зажжется у него никогда.
–Я многого не понимаю в этой жизни. – Признался он. – Я додумывал в своих книгах реальность. Придумывал, что должно происходить потом… Я оказался романтиком реалистической мечты. Недавно это понял. – Он тяжело вздохнул, и спросил. – Мы будем продолжать с тобой встречаться и переписываться?
–Да, Папа. Твои письма – отдушина в мир тревог и любви, которых я сейчас не имею. А так хочется бурь и молний, и корабль, плывущий среди звезд, на которых никто не живет. Мне, кажется, что только там мы могли бы сохранить свою любовь. Без людей…
Она прижалась к нему и снова поцеловала его обгоревшую щеку.
–Нам бы не корабль, а индейское каноэ, чтобы мы плыли на нем только вдвоем, по океану только нашей жизни, где нет никого. Мечтаю о жизни, где нет мира. – Тоскливо произнес Хемингуэй.
Он обнял ее и крепко, насколько позволяли силы, прижал к себе. Они на минуту затихли. Часы на полу, как метроном, тихо, но четко отбивали секунды. Одна секунда их новой любви, вторая… Минута жизни прошла. Наступил час разлуки… Они вслушивались в музыку времени. Ритм был однообразен, не такой, как ритм их прошлой любви. Еще немного и наступит вечность памяти их любви…
Адриана глубоко вздохнула и произнесла:
–Ах, Папа. Как бы нам хорошо было вместе. Правда?
От часов дунуло тленом времени, и раздался их бой. Будто звонил большой колокол. По ком? Периодически надо вздрагивать в жизни, а то не заметишь течение времени. Когда часы отбили положенный им час, Хемингуэй устало ответил:
–Да. Этим можно утешаться…
Эпилог
Посмертное письмо Хемингуэя
Октябрь 1960 года.
Нью-Йорк.
Моя любимая венецианская Дева! Мое незабываемое чудо!
Когда получишь это письмо, не ругай меня и не пугайся. Меня уже не будет на этом свете. А с того света, как известно, письма не приходят. Извини за исключение из правил жизни зато, что тебе придет оттуда моя весточка. Видишь, вынужден начать последнее письмо с грустного, а может, трагического сообщения. Но что делать, если все будет именно так. В скором времени меня поместят в больницу, из которой мне уже не выйти живым. Я очень болен и другого выхода для себя, не вижу. Когда ты получишь это письмо, то уже будешь знать о моей кончине, и надеюсь, что оно не станет для тебя ударом. Извини меня много раз, моя Девочка, что вынужден напомнить о себе после смерти.
Я пишу тебе, а воспоминания прошлого встают в моей больной голове. Я помню нашу первую встречу под дождем и до сих пор виню себя, что заставил тебя долго мокнуть. Я помню последнюю встречу, когда мы ностальгически попрощались в Венеции. А между этими двумя встречами, – сплошные расставания. Не буду о них писать потому, что становится больно в душе, а голова раскалывается от раскаяния, – почему мы больше расставались, чем встречались? Но расставания остались в прошлом, встреч больше не предвидится.