Последняя любовь Хемингуэя

–А разве ты хотел нас сравнивать? Тогда посмотри на нас в одинаковой одежде.

Адриана сняла жакет и осталась в черном свитере, как на портрете. Она откинула голову и распушила волосы.

–А сейчас?

–Очень похоже. Я об этом сказал. Но, я хочу сказать, ты лучше, чем на портрете. Загадочнее, может эффектнее. Даже не знаю, что сказать. – Хемингуэй вдруг спохватился. Она же ждет от него высокой оценки своего труда. – Портрет хороший. У тебя несомненный дар художника. – Только и смог он сказать. – Но я тебя вижу не так.

–А как? Тогда давай играть в великих художников.

–Давай. Венерой у Джорджоне, рафаэлевой мадонной, я тебя не представляю. Все-таки у тебя портрет. Совсем другой жанр. Рубенс и Рембрандт… – Он не договорил. Его перебила Адриана.

–Ты хочешь видеть меня толстушкой? С огромными грудями, салом на бедрах? Когда-то давно, дож Венеции издал указ, чтобы все венецианки ели больше и были толще, чтобы быть более привлекательными для мужчин. Ты хочешь, чтобы я была толстой, как прошлые венецианки или голландки?

–Нет, не хочу. Но умный был у вас правитель, раз издал такой указ. – От души рассмеялся Хемингуэй. – Голландцам бы это понравилось. Но мне нельзя быть голландцем, изображая тебя. Нужно что-то более утонченное и глубокое.

–Будь Модильяни или Пикассо?

–Чтобы изобразить тебя без головы? – Громко рассмеялся Хемингуэй.

–Неужели я похожа на безголовый портрет Пикассо?

–Поэтому я и говорю, что ты достойна кисти не современных, а более утонченных художников. Но сразу не могу придумать, каким мне быть художником.

–Будь Хемингуэем. Ты так хорошо говорил недавно о моей коже. Скажи так же еще раз.

–О коже я говорил. Теперь о лице. У тебя лицо кающейся грешницы, доведшей себя внутренними терзаниями до измождения… У тебя…

И снова Адриана его возмущенно перебила:

–Я не кающаяся грешница! Так меня так не сравнивай. Я влюблена в тебя, поэтому всего боюсь…

–Я не закончил. Кающееся лицо, в обрамлении одухотворенных волос… Не могу. Ты меня сбила. Наверное, я бы тебя изобразил по-другому. Только не как писатель Хемингуэй, а просто Хемингуэй.

Адриана вздохнула:

–Ты все понимаешь в картинах, в книгах, в жизни. Тебе хорошо жить.

–Эта наука нехитрая! Смотри на картины непредвзято, читай книги честно и живи, как живется.

–Ты можешь себе позволить так жить. Ты уже много прожил. А я пока не могу. Всего боюсь.

–Не бойся ничего, дочка. Люди всегда завидуют тем, кто счастливее их. А мы счастливы, поэтому нам можно завидовать. – И Хемингуэй решил перевести, завязывающийся серьезный разговор в шутливое русло и продолжить игру. – Ну, а каким художником хотела бы ты быть, чтобы нарисовать меня?

Адриана подхватила его игру воображения и закачала головой:

–Не знаю. Для изображения тебя, мало одного великого художника. А у тебя есть портреты, Папа?

–Есть. Но мне они все не нравятся.

–Поэтому тебе и не нравятся, что их писал один художник. Тебя должны писать одновременно десять, нет – двадцать художников. Тогда может получиться хороший портрет. Ты прост, поэтому сложен для описания.

–Повтори еще раз, что ты только что сказала?

–Я говорю, что вся сложность в совокупности простого. И только в хаотическом переплетении. Так интереснее и живее, чем заранее определенный богом порядок. Я бы тебя изображала, как десять художников. Ты бы был не сатир, а Давид…

–Адриана, ты меня высоко возносишь.

–Ты, Папа, достоин этого. Но если не хочешь быть Давидом, то будешь святым Себастьяном, привязанным к дереву жизни, у которого решил подкопать корни. А тебя за это боги и люди пронзают стрелами и копьями.

–Они же меня убьют! Что ты делаешь со мной? – Смеясь, воскликнул Хемингуэй.

–Но я тебя спасу, отведу все стрелы мимо или заслоню тебя от них.

–Только не надо меня заслонять от стрел. Предназначенное мне должно быть моим.

–Не перебивай, Папа! – Досадливо произнесла Адриана, поднесла руку к его лицу и провела по нему мягкой ладонью. – А лицо у тебя будет зовущим меня. Кричащий рот, широко открыты глаза… Ну-ка, открой шире глаза? Еще шире?

–Больше не получается. И так они вываливаются из орбит.

–А действительно, они у тебя не могут шире открыться. Значит, они не могут звать на помощь. Не привыкли. Твои глаза надо изобразить по-другому. А почему у тебя такие пухлые веки? Я раньше не замечала. Их не сможет изобразить ни один художник.

–У меня припухлость над глазами природная. Я же не чистый предок англичан или немцев. Во мне течет еще и индейская кровь.

–Индейская? – Теперь от удивления широко раскрылись глаза Адрианы. – Так, выходит, я люблю индейца?

–Выходит так.

–А какого ты племени?

–Ирокез, гурон, навахо, сиу… Точно не знаю. Но это самые мужественные племена. Они предпочли погибнуть, но не сдаться нашему белому брату.

–Вот почему ты такой мужественный и непонятный?

–Может быть. Наши мужчины предпочитают смерть неволе. И не доживают до старости. Я пошел в них.

–Их убивают к этому времени?

–Не обязательно. Но если мужчина чувствует, что он перестал быть мужчиной, то он убивает себя сам. Это считается в нашем племени достоинством. Уйти к праотцам надо в образе настоящего мужчины, а не старика с тлеющей искрой жизни.

–А женщины?

–Им не обязательно себя убивать. Только женщины, очень любящие своих мужей поступают, как мужчины. Но такое случается редко. Женщина должна передать память о любимом мужчине, детям и внукам.

–Ну и жестокий обычай у вас, индейцев.

–Зато справедливый. Вот ты и нарисовала мой портрет. Получился?

–Нет. Он у меня никогда не получится. Я тебя люблю, и все время вижу разным. Ты, как бы переливаешься акварелью или темперой. Карандаша или угля будет мало, недостаточно, чтобы тебя изобразить. А масло для тебя является тяжелой краской. Ты должен еще и светиться. Изнутри.