Взлёт и падение. Книга первая. На высоте

– Я понял, – перебил его Бек. – Говорить надо кратко. Скажи начальнику штаба – пусть заменит. А ты чего тут стоишь, как нищий на паперти?

– Товарищ командир, – начинал ныть следующий.

За пару минут он решил все проблемы, и коридор быстро опустел. Лётчики спешили убраться, ибо командир мог и передумать, поскольку не в настроении.

Посмотрев вслед последнему уходящему пилоту, он направился к дверям соседней эскадрильи.

Командир первой эскадрильи Глотов озабоченно восседал за своим рабочим столом, на котором безобразной кучей громоздилась масса всевозможных бумаг.

– Ты тоже в них погряз? – вместо приветствия произнёс Бек, кивнув на бумаги и садясь напротив.

– А-а, Нурислам Хамзиевич прибыл! Здравствуй! Здравствуй! – приветствовал его Глотов, обрадованный возможностью немного отвлечься.– Ну, как отдохнул в УТО? Рассказывай?

– Какой отдых? Нашёл санаторий. От безделья с ума едва не сошёл. Что у тебя нового?

– Летаем помаленьку, – неопределённо ответил Глотов. – К лету готовимся. Вон в классе сидят лётчики с первого отряда. Занятия у них. То им лекцию о вреде курения и алкоголя читают, то девчушка с метеостанции учит профессионалов грозы обходить. Нонсенс! Что она им может сказать?

– Да ничего, – нахмурился Бек. – Это только убиение времени.

– А что нового в УТО про перестройку говорят? Может, наконец, и мы перестроимся. Хотя бы от ненужных бумаг избавиться.

– И тебя припекло? – удивился Бек. – Ты же к бумагам всегда трепетно относился.

– Так ведь бумага бумаге – рознь. Из-за них план прошлого месяца завалили. Ты знаешь, пришлось полёты отменять, чтобы эти бестолковые занятия проводить. А они на целую неделю у нас распланированы. Да ещё всякие совещания да заседания. И в итоге – плакали наши премии. Чем там, – кивнул он в потолок, – думают.

– Что же и по АХР план не выполнили?

– Нет. Весна хотя и ранняя, но какая-то бестолковая. В середине апреля плюс 20 было, а сейчас заморозки обещают. Прогнозы не лётные, самолёты простаивали. Кстати, твоя эскадрилья тоже план не выполнила.

– Пускай! – отмахнулся Бек. – Главное – безопасность полётов.

– Ну, когда не летаем – безопасность стопроцентная, – скривился Глотов, – но зато и зарплата меньше. Если ещё и план квартала завалим – стоять нам по стойке «Смирно!» на парткоме. Ты туда хочешь? Я – нет.

– Я тоже, – поморщился Бек. – Но чтобы твои лётчики план летом не выполнили? На одних приписках пол плана сделают.

– Твои асы не хуже, – парировал Глотов.

Для них, как, впрочем, и для высокого начальства управления и министерства не было секретом, что на АХР приписки расцвели пышным букетом. Приписывали по многим причинам. Во первых – план. План – это премии. А кто же их хочет лишиться? За свой каторжный труд лётчики получают не так уж и много. Во вторых, иногда приписывали, чтобы уложиться в запланированные расходы топлива. За перерасход тоже лишали премий. Да ещё могли заподозрить, что экипаж сбыл дефицитный бензин налево. Но в практике часто бывало, что у одного экипажа – перерасход, у другого – экономия. Это зависело от удаления полей от аэродрома и их расположения на местности. Если аэродром на местности выше, чем поля – рассчитывай на экономию, наоборот – будет перерасход.

Приписывали и ещё по ряду причин. Боялись, но приписывали. А заказчики, воочию видя, какой у лётчиков тяжёлый и опасный труд, никогда не противились и подписывали любые акты о выполненных работах. Да и попробуй-ка не подпиши – на следующий год самолёта не получишь. Их не хватает. А когда освободятся – уйдут агротехнические сроки и удобрения на поля сыпать поздно и, даже, вредно. А райкому на это плевать. У них один вопрос: почему не используешь авиацию? Решения партии о повышении урожайности тебе не указ? Тогда положи на стол партийный билет. И поэтому некоторые председатели колхозов и их агрономы сами предлагают: ребята, побольше гектаров обработанных оформляйте, чтобы мне на бюро райкома отчитаться.

Особенно эти приписки процветают при работе с ядами. Некоторые заказчики отказываются работать, а лётчиков уговаривают: вы мне акты подпишите, что яды израсходованы, а я вам нужные гектары подпишу. А когда улетите – я эти яды в норы сусликов вылью. Всё польза будет.

– Наверное, и мои лётчики не хуже, – вздохнул Бек. – Что поделаешь – система. Но, честно говоря, надоела такая работа. А что мы можем исправить, если приписками вся страна занимается?

– Да, с системой не поспоришь. Она тебя пожуёт и выплюнет. В порошок сотрёт.

– Вот перестройка началась, – ехидно проскрипел Бек. – А что перестраивается? Одни вывески меняют. А дела – всё хуже. Магазины пустеют на глазах. Новому генсеку и хочется, и колется. Никак не решится на кардинальные изменения. Резину тянет. А зря. Кризис-то только затягивается. Пора плюнуть на многие догмы. Не сделает он этого – плохо кончит.

– Это ты так о Горбачёве? – удивился Глотов. – Крамольные речи говоришь.

– Я же не на митинге, – почернел Бек. – С глазу на глаз говорим.

Тем не менее, волосы на его загривке взъерошились, словно шерсть у кота, перед которым неожиданно возникла собака. Он вспомнил, как смотрели по телевизору в методическом классе похороны Брежнева. Там были одни лётчики. И Бек сказал по простоте душевной, что катафалк-то похоронный далеко убирать нельзя, ибо новый генсек тоже на ладан дышит. Живой труп. И что же? На следующий день его особист вызывал для прочистки мозгов.

– Да сейчас время уже не то, – улыбнулся Глотов, видя, как почернел Бек. – Если в ближайшие пару лет ничего не изменится, из партии побегут, как крысы с тонущего корабля. Все уже по уши сыты коммунизмом. А, честно говоря, я бы тоже не против уйти из такой партии. Надоело её членскими взносами подкармливать.

Бек ещё сильнее почернел, и волосы взъерошились ещё больше.

– А чего же не уходишь? Молчишь? То-то! Глотов, я не слышал от тебя таких речей, – косясь на дверь, произнёс он. – Съедят. И не поморщатся. Куда работать пойдёшь без партбилета? Сторожем не возьмут.

– Сторожем возьмут, – неуверенно проговорил Глотов и мрачно пошутил: – А если даже и съедят, то всё равно есть два выхода, как в известном анекдоте.

А то, что их лётчики приписывали налёт и гектары, они прекрасно знали. С       этим боролись, если, как говориться, застигали с поличным. Но это было очень редко.

– Ну, как же я не припишу, если мне до плана 10 часов не хватило? – открыто говорил на разборе один из командиров самолёта. – Меня же экипаж прибьёт за то, что премии не получим. Или мы много получаем, как лётчики немецкие, французские или канадские? Не-ет. Вот газета, тут пишут, что по оплате лётного труда мы занимаем второе место. Но только … снизу. На первом Афганистан. Но там сплошные войны и феодализм. А у нас что? Не стыдно ли?

– У нас – хуже, – не выдержал кто-то. – Говорят, магазины во время войны лучше были.

Бек пытался пресекать такие крамольные речи, высказываемые публично, но, странное дело, его уже не боялись, как раньше. Он угрожал уставом о дисциплине, на что ему резонно отвечали:

– Ваш пресловутый устав вы можете применить, командир, когда я что -то нарушу по работе. А тут – гласность. Свобода слова.

Конечно, командир знал, что масштабы приписок с каждым годом увеличивались, пропорционально поступающим сверху бумагам. Да ведь и планы каждый год увеличивали на 10-15%. Но знал Бек, как никто другой, и иное: бесконечно так продолжаться не может Система изживёт сама себя. Многие лётчики в последнее время стали роптать и возмущаться подобной работой. Да, они приписывали, но больше этого делать не хотели.

Он как-то подслушал в туалете разговор двух командиров самолётов.

– Не буду больше приписывать, – говорил один другому. – Гори этот план синим пламенем! И не начальства боюсь и прокуратуры. Просто надоело в сделки с собственной совестью вступать. Нет удовлетворения от такой работы. Хочу хорошую зарплату за хорошую работу.

– Много хочешь, – отвечал ему собеседник. – Забыл, в какой стране живёшь? Отрыгнёт тебя система. Вспомни Краснодар.

Пару лет назад в Краснодаре какой-то командир звена вместе со своими лётчиками отказался от приписок. Работали строго по документам. Месяц, второй, третий… потом звено расформировали. Был большой шум, но в закрытой отрасли он не вышел за служебные рамки.

Бек не возражал против сказанного первым собеседником. Но, как и что, например, он. командир эскадрильи, которых в СССР больше тысячи, может изменить? Как переделать пресловутую сложившуюся систему планирования от достигнутого? Как?

Каждый год они по требованию министерства, отсылали свои пожелания и предложения по улучшению работы отрасли. Но они бесследно пропадали, как в пресловутом Бермудском треугольнике. Вместо этого приходила не применимая на практике чепуха из ГОСНИИ ГА. Или из его Краснодарского филиала. Там окопались доктора наук, доценты и кандидаты, так оторванные от практики, как далека Земля от центра Галактики.

А лётчики уже вон поговаривают: будем работать так, как требуют документы, по их нормативам и правилам. А это значит – забраковать половину оперативных аэродромов.

Они хоть в чём-то, но не соответствуют требованиям. То уклон больше положенного, то размеры меньше, то на воздушных подходах имеются препятствия в виде ЛЭП. Ну а на оставшихся годными лётчики тоже будут сидеть, добиваясь требований тех же документов: вооружённой охраны, проведения на аэродром телефона и освещения. А это просто не осуществимо. Месяц простоя, да какой месяц, несколько дней – и не будет больше такого командира эскадрильи, Нурислама Бека. И не посмотрят на прошлые заслуги. В любом случае он окажется крайний. Его снимут с работы с формулировкой «за не обеспечение работы экипажей». И никакие доводы в оправдание не примут, да ещё напомнят ему его же поговорку: коль назвался ты коровой – должен давать ты молоко.

Пресловутое планирование от достигнутого способствует припискам. В прошлом году его эскадрилья обработала (сколько приписала?) 400 тысяч гектаров. План на этот год – 420 тысяч. Где их взять, если площади сельскохозяйственных земель не изменились? А им говорят (или намекают) ищите возможности. Для приписок? Вот и появилась практика выталкивания экипажей на так называемую свободную охоту с наказом: летай по всей области и ищи работу. Как её лётчики находят, одному аллаху ведомо. Но планы в итоге выполняются.

Особенно в этом преуспела эскадрилья Глотова. На своих разборах он постоянно напоминает летчикам о недопустимости приписок. Но говорит об этом туманно и витиевато, намекая при этом, что государственный план – это закон. А, потом, это премии, награды, почёт. И ради этого стоит приписывать. Но с умом, с умом. Дурака, известно, заставь богу молиться, так непременно лоб расшибёт.

Лётчики говорили о строгости Глотова в обращении с документами, о подобострастном к ним отношении. Говорили, что если сверху придет бумага «Глотов мудак» – он, не колеблясь, доведёт это до своих подчинённых под расписку, как и полагается. На всякий случай. Хитёр был Глотов. Как сказал его командир звена Долголетов, он из любой директивы стремится свою пользу извлечь. Чтобы и волки были сыты и овцы целы. Под волками подразумевалось начальство, под овцами – собственное благополучие.

– Значит, говоришь, премия тебя волнует? – спросил Бек, вставая.