Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 7. Материализм. Часть 1

Настоящая диалектика Юлиуса Бахнсена, которую я излагал и оценивал в других работах («NeuKantianismus etc.» стр. 223—231; «Philosophische Fragen der Gegenwart», стр. 261—298), здесь не место, поскольку она представляет собой не метод научного познания, а конституцию бытия и его процессов, которая, по мнению Бахнсена, должна быть познана индуктивно из опыта. Все остальные попытки после Гегеля создать идиосинкразическую диалектику являются лишь переходными формами между аристотелевской и гегелевской диалектиками или их смешением с дополнениями или без дополнений из настоящей диалектики Бахнсена (см. «Критические прогулки по современной философии», с. 149—150, 154—177).

LITERATUR – Eduard von Hartmann, ?ber die dialektische Methode, Bad Sachsa 1910.

Рудольф Хайм (1821 – 1901)

Гегель и его время

Логика.

В прошлой лекции я уже не смог удержаться от нескольких намеков на то, как изменилась форма «Логики» Гегеля по сравнению с первоначальным проектом 1900 года. Теперь, в связи с большим трудом по логике, настало время охарактеризовать эти изменения более резко и полно, а также объяснить их причины и значение. Почти ни один камень не остался незамеченным – таково впечатление от первого сравнения. Две науки превратились в одну, логика и метафизика стали просто логикой. Эта логика содержит большую часть того, что содержала первоначальная метафизика, и она содержит бесконечно больше, чем первоначальная логика. Вспомним из рукописи 1800 года заголовки: «Отношение», «Соотношение», «Пропорция», «Система принципов», «Метафизика объективности» и «Метафизика субъективности». Три части «Науки логики» озаглавлены: «Бытие», «Сущность», «Понятие». Позднейшая логика не отстает от ранней в первых частях. Однако и в них детерминации не только увеличились, но и перешли в иной порядок; то, что в них выступало в качестве основного деления, превратилось в подразделение, и наоборот. Распознать старое в новом становится еще сложнее в последующих разделах. Везде старое соотносится с новым, как первые зачатки органической жизни с полностью развитой и многообразно структурированной организацией.

Богатый опыт мысли, существенное внутреннее развитие лежат посередине между двумя работами. Когда Гегель теперь взялся за разработку логики, он делал это с совершенно иных точек зрения, с часто иными целями, овладевая гораздо более богатым материалом, чем в начале своей философской карьеры. Отсюда – бесчисленные различия между двумя редакциями в деталях, отсюда – решающие и фундаментальные различия.

В восхождении к идее абсолютного духа – таков был первоначальный план системы – необходимо было, во-первых, постичь истинное познание, а во-вторых, доказать, что это познание объективно существует в форме абсолютного духа. Таким образом, весь путь до этого момента распадался на две части. Согласно основной идее системы, развитие, проходящее через эти две части, было задано не чем иным, как единым абсолютным духом, вырабатывающим свою собственную идею. Однако в изложении постоянно происходило колебание между акцентированием момента субъективной рефлексии и объективной рефлексией, содержащейся в самих детерминациях. В соответствии с этим различием логика, в частности, отличалась от метафизики. В ней форма абсолютного духа возникала благодаря нашему мышлению, а содержание абсолютного духа начинало закрепляться в ней благодаря саморефлексии.

Однако это представление, противоречащее основной идее, привело к кризису. С помощью этой фундаментальной идеи Гегель выступил против субъективистского философствования своих предшественников. Настоящая философия начинается только там, где прекращается противостояние между субъективным мышлением и объективным определением. Все чисто субъективные формы и способы взгляда на вещи имеют свое основание исключительно в природе человеческого сознания, а эта природа, в свою очередь, может быть понята только с позиции абсолютного духа. С этой высшей, наиболее ясной точки зрения Гегель подверг критике различные способы поведения сознания. В «Феноменологии» он подверг критике эмпирическое сознание и сознание кантовской и фихтеанской философии. В этой работе он также критиковал себя за все те определения и повороты своей первоначальной логики и метафизики, которые не согласовывались с фундаментальной идеей системы. Все колебания, даже видимость колебаний, относительно того, мыслится ли в философской мысли только субъективное отношение или сама вещь, должны были исчезнуть раз и навсегда, поскольку феноменология представила философское сознание как сознание тождества бытия и мышления. Таким образом, Гринце между логикой и метафизикой рушится. Логика как таковая есть в то же время метафизика, а метафизика – в той же мере логика. Гегель подчеркивает этот тождественный характер своей теперь уже «Науки логики» в явной ссылке на феноменологию. Летом 1806 года он уже объединил феноменологию и логику в одной лекции под названием «спекулятивная философия», рассматривая последнюю как введение к первой и переходя непосредственно от понятия абсолютного знания, конечного результата феноменологии, к понятию чистого бытия, исходному понятию логики. В «Феноменологии», как и в своем великом логическом труде, он мотивирует этот переход и указывает, как задумана эта преемственность. В конце «Феноменологии» мы достигли такой формы сознания, для которой оппозиция бытия и знания больше не существует. Разум и объективность, субъект и объект, идентичны. Таким образом, разум теперь подготовил для себя «элемент знания», из которого он уже никогда не выйдет. В этом элементе знания «моменты духа распространяются теперь в форме простоты, которая знает свой объект как саму себя». Чистая наука, или логика, «содержит мысль в той мере, в какой она есть вещь в себе, или вещь в себе в той мере, в какой она есть чистая мысль». Философия Канта, как утверждается в другом месте, была озабочена трансцендентальной ценностью детерминаций мысли, то есть их отношением к субъективности и пограничным определением этого субъективного по отношению к самому себе. Рассмотрение этого отношения теперь осталось позади; через феноменологию оно было снято и урегулировано. Поэтому интерес теперь может быть сосредоточен на содержании детерминаций мышления. Таким образом, логика или система форм мышления становится в то же время системой объективных мыслей. Логика, освобожденная от своих субъективных ограничений, сама по себе становится реабилитированной метафизикой. Занимаясь в своих первых двух частях определением бытия и сущности, она фактически занимает место старой онтологии, а также охватывает всю остальную метафизику, сущностные характеристики мышления в понятиях души, мира и Бога.

Однако так же, как система получила новое начало в феноменологии, она получила и новое завершение в описании того, как абсолютный дух постигает себя в искусстве, религии и науке. Этот новый вывод оказал на логику не меньшее влияние, чем новое начало. Если последняя очистила фундаментальную науку от видимости трансцендентальных отношений, то вторая очистила ее от определений, относящихся скорее к сфере конкретного, чем к сфере логического духа.

Уже в первом проекте Гегель позволил всей идеальности абсолютного духа появиться в конце «Метафизики», оставив для остальных частей системы лишь представление его реальности в природе и морали. На вопрос, правильно ли это или неправильно, можно ответить только исходя из смысла самой системы, а из этого и из той двусмысленности, которую имеют в этой системе понятия реального, следует, что старый порядок может быть рассмотрен как столь же правильный, как и новый. Как бы то ни было! Раз учение о душе заняло место в психологии, учение о высшем существе – в философии религии, то неизбежно было исключить эти, по старому обычаю, специфически метафизические темы из логики и в деле первого конституирования абсолютного духа не предполагать ничего, что выходило бы за пределы общей «идеи» этого духа.

Но такое сужение и сокращение логико-метафизической части системы с лихвой компенсировалось с другой стороны. По форме и содержанию другие части вобрали в себя многое из того, что первоначально принадлежало ей: в свою очередь, она была десятикратно обогащена сокровищами натурфилософии и духовной философии. После многочисленных и все более глубоких занятий конкретными науками Гегель вернулся к логике. Он принес с собой ту же пользу, которую грамматик или лексикограф извлекает из длительного чтения писателей. Реальные дисциплины снабдили его богатой коллекцией примеров логического. В области природы и реального разума он обнаружил ряд доселе не замечаемых мыслительных определений. Как этимологическая, так и синтаксическая часть логики расширилась для него. Ни та, ни другая не могли расширяться, не корректируя себя одновременно. Правила этой грамматики мысли, определения этого лексикона идей увеличились и стали более строгими, лучше организованными и более тонкими. Поэтому мы видим, что порядок категорий здесь изменился. Здесь мы снова видим ряд промежуточных этапов, вставленных между определениями исходной логики. Например, то, что первоначально было синонимом отношения причинности, теперь разделено по разным главам: в частности, речь идет о причине и следствии, о силе и ее проявлении, о внутреннем и внешнем. Другие определения полностью отсутствовали в ранней логике. Только в «Философии природы» Гегель проанализировал логико-диалектическую природу механизма, химического процесса и процесса жизни, причем сделал это очень подробно. Теперь эти и другие споры перекочевали в логику, чтобы занять центральное место в качестве связующих звеньев между категориями, которые раньше были плотно сгруппированы. Другие категории, которыми новая логика богаче старой, обязаны своим происхождением еще одному источнику. Источнику, из которого наш философ уже давно привык черпать. Его внимание ко всей реальности имело, помимо измерения широты, еще и измерение глубины. Он искал реальность общей мысли в настоящем природной и духовной жизни: не меньше он искал ее во временном ходе и историческом прошлом мысли. Он вернулся к логике после тщательного изучения истории философии. Все, что когда-либо появлялось в истории как существенная мысль, должно быть классифицировано как органическое звено в мире мысли. Уже в первом проекте философия Вольффа-Лейбница и Канта-Фихте дала значительный материал для метафизики. Если теперь мы встретимся с категориями «абсолютного безразличия» или «абсолюта» с его «атрибутами и способом», если мы увидим «единое и пустоту», рассматриваемую в особых подразделениях, или видимость в противоположность сущности, то мы не преминем, даже не будучи прямо указанными, признать, что это мысли Шеллинга и Спинозы, ведущие точки зрения атомизма и скептицизма, которые новая логика критикует, признавая их объективное обоснование в познавательном саморазвитии духа.

Но критика в высшем смысле слова этой логики предпочтительно направлена на одну из ранних систем. Начиная с йенского периода, Гегель признал необходимым явное обсуждение философии рефлексии. Это обсуждение, первоначально проводившееся в специальных трактатах, уже перетекло в систематическую форму в «Феноменологии». Теперь оно проникает в логику, которая по своей сути была ориентирована на «Критику чистого разума». Опровергающее суждение кантианства пронизывает «Науку логики» от одного конца до другого. Оно относится к Канту так же, как первый крупный трактат Канта относился к Вольфу и Юму. Гегель видит в Канте, как Кант видел в Юме, своего предшественника; по его мнению, большая заслуга критики разума в том, что она обратила внимание на имманентную диалектическую природу разума. Однако по этой самой причине истинная критика разума может состоять только в самокритике разума. Опасность и ошибка заключаются не в том, что разум становится трансцендентальным, а в том, что он робко отходит от своего собственного содержания и фиксирует себя в трансцендентальных отношениях. Критику чистого разума нужно лишь довести до конца. Тогда ее негативный результат превращается в позитивный: критика разума трансформируется в систему разума.

И далее. Подобно спору с критикой, наука логики также имеет в своей основе спор с философией романтизма. По сути, она есть не что иное, как систематизация этих споров. Только она придает антиромантическому манифесту в предисловии к «Феноменологии» полное значение научного акта. То, чего феноменология достигает только благодаря своей методологической форме, она достигает благодаря самой материи, поскольку полностью поглощена обоснованием этой формы. Прошло то время, говорится в предисловии к «Логике», когда речь шла прежде всего о приобретении и утверждении нового философского принципа в его неразвитой интенсивности: отныне речь идет о развитии этого принципа в науку. К науке: и именно логика описывается как квинтэссенция и conditio sine qua non [основная предпосылка – wp] всей научной работы. Это именно чистая репрезентация метода, презираемого и игнорируемого романтической философией. Если в «Феноменологии» уже было отдано должное этой научности, то это было сделано для того, чтобы в конце вернуться к точке зрения Шеллинга. В логике эта точка зрения является отправной точкой для того, чтобы на этом пути создать содержание, о котором система тождества не имеет ни малейшего представления. Напротив, эта система с ее отсутствием метода и хозяйством, основанным исключительно на займах и кредитах, с ее грубым и лысым формализмом, благородной поверхностностью и остроумным безмыслием, подвергается нападкам по всем пунктам. Воздушные фигуры философии Шеллинга меркнут перед резко очерченными положениями этой логики. Более того, сам ее принцип остается позади на полпути, как преодоленный и прочно закрепившийся в подчиненной области мира мысли. Шеллинг так и не достиг того места, где эта логика применима. Но именно в этой логике Гегель обычно ищет суть своей и всей истинной философии.

Наконец, этот сильный акцент, который логическое произведение делает на предмете, которым занимается, связан с новым представлением о задаче всякого философского изложения и новым чувством литературной формы. Гегель лишь с трудом научился излагать свои мысли так, чтобы они были понятны другим. Феноменология», названная «Первой частью системы», должна была вызвать опасения, будет ли то, что она должна была представить, хоть сколько-нибудь доступно. Согласно первоначальному замыслу, три последующие и оригинальные части целого должны были быть представлены под названием «Вторая часть»: Логика, Философия природы и Философия разума должны были быть опубликованы вместе. Если бы этот план был реализован без паузы, было бы невозможно дать «Логике» ту тщательную и скрупулезную обработку, которую она получила сейчас. Нам пришлось бы читать всю философию Гегеля как вторую часть «Феноменологии», на языке, столь же громоздком и напряженном, как тот, что характерен для этой работы.

То, что она отличается, стало плодом преподавания Гегеля в Нюрнбергской гимназии. Схоластическая форма, которая в «Феноменологии» была затушевана поэтическим изображением различных уровней сознания и мрачной образностью выражения, в «Логике» намеренно выходит на первый план. Из стиля логики исчезли все жеманства, вся вычурность и скованность. Намерение состоит в том, чтобы говорить как можно более ясно и схоластично. Любая прямая конкуренция с поэтическими произведениями была сознательно оставлена. То затаенное и беспокойное продвижение от этапа к этапу, которое утомляет читателя феноменологии, больше не встречается в логике. Здесь везде есть точки остановки и разрезы. Нам предлагается не «круглая вещь», как однажды выразился Гегель по более позднему поводу, а вещь в том виде, в каком она может быть схвачена. Повсюду делаются самые желанные уступки рефлексии, разуму, который впервые приучает нас к «спекулятивному» и «диалектическому» мышлению, разуму, к которому Гегель вынужден был снисходительно относиться в своих учениках. Повсюду читатель руководствуется предварительными классификациями, обзорами и резюме. Глазу помогают цифры и буквы, а глазу – понимание. В многочисленных примечаниях устраняются возможные недоразумения и возражения, освещаются противоположные точки зрения и причины, понятие подводится к идее, идея – к понятию. Действительно, это различие между текстом и примечаниями является важнейшей характеристикой формальной природы логики. Этапы сознания в феноменологии были непосредственно одновременно и эпохами истории; логические и конкретные определения были непосредственно связаны с характеристиками отношения, в котором сознание стоит к своему объекту. Все это сплеталось в плотную ткань, в которую убеждение вплеталось одновременно с пониманием. Формы логики также имеют историческое существование. По словам Гегеля, они сами по себе «освобождены от всякой чувственной конкретности», но именно поэтому они не в меньшей степени являются силами, на которых «зиждется развитие всей природной и духовной жизни». В соответствии со стилем феноменологии, теперь было бы оправданно вплести описание этой конкретной жизни непосредственно в определение этих абстрактных сущностей. Логика, по своему содержанию – мы увидим это сами – гораздо более тонкое и обманчивое переплетение мысли и реальности, тем не менее, везде демонстрирует определенное стремление избежать видимости подобной путаницы. Как правило, эти конкретные фигуры добавляются здесь в пояснительной и образцовой манере к абстрактному развитию; они не составляют единого текста с последним, но формируют аннотационный текст рядом с основным. Наконец, немалой похвалой для «Науки логики» является то, что дидактическая и литературная мудрость ее автора сумела найти баланс с философским и художественным замыслом целого. Мастер-строитель понимал, как сделать свое здание пригодным для использования по назначению, именно сделав его красивым. Его дидактическое искусство идет рука об руку с архитектурным. Логика не поддается пониманию, потому что она демонстрирует величайшую закономерность и симметрию как в целом, так и в деталях своей структуры.

Я не могу не ассоциировать ее характер с новым местом, которому она обязана своим появлением. В Нюрнберге Гегель был окружен зданиями и скульптурами немецкого искусства. Дух тех мастеров, которые наряду с увлечением великой идеей умели сохранять терпение для художественного воплощения зачастую микроскопических деталей, невольно накладывает свой отпечаток на сознание. Гегель работал в более твердом материале, чем Адам Крафт и Петер Фишер. Его логика и одновременно возникающая энциклопедия – это произведения, которые дух современного немецкого мыслителя создал, как бы соревнуясь с мастерством средневековья.

Все эти характеристики новой логики, однако, ставят нас перед своеобразной трудностью. Первоначально мы видели, что система Гегеля выросла из стремления к жизни и реальности, из юношеского идеала мира как прекрасного космоса. Работа рефлексии лишила этот идеал всей свежести, всей полноты и красок юности. Убежденность в том, что мы все же имеем дело со старыми мотивами и старым идеалом в логике в его нынешнем виде, могла только укрепиться благодаря постоянному наблюдению за происходившими метаморфозами. Но трудно распознать первоначальный тип системы сквозь схоластические морщины, образовавшиеся на ее физиономии. То, что было мягким и податливым, окостенело, а на сердцевине образовалась многослойная оболочка; чем больше система философски совершенствовалась, тем больше она теряла свое простое содержание – восприятие и чувство. Мы должны видеть логику полностью, как она предстает перед нами. С другой стороны, мы должны собрать всю силу памяти и всю силу зрения, чтобы не позволить человеческому чувству ускользнуть от философского мнения, а реальному ядру – от формы.

Давайте сначала подойдем к общему определению, что эта Логика в Одном есть в то же время метафизика. Определения, составляющие ее содержание, называют, с одной стороны, «чистыми сущностями» – с другой, говорят, что они представляют собой «чистое знание во всем объеме его развития», или что это «понятие понимающей мысли», возникающее в ходе логики. Согласно Гегелю, необходимые формы и собственные детерминации мышления – это «содержание и сама высшая истина». Как бесконечная форма, логическая идея имеет в качестве своего содержания саму себя. Согласно введению, в логике ищут содержание, субстанциальное бытие, отличное от абстрактных форм. Логический разум, однако, сам является «тем существенным и реальным, что удерживает в себе все абстрактные определения и является их твердым, абсолютно конкретным единством». Эта конгруэнтность знания и сущности, формы и содержания была объяснена нам ранее из преемственности логики с феноменологией. Логика в этой позиции является лишь расширением и реализацией заложенной в ней позиции абсолютного знания.

Мы уже анализировали эту точку зрения и ее доказательства. Поэтому смысл и ошибка, содержащиеся в отождествлении логического и метафизического содержания, уже ясны нам отсюда. Это самая абстрактная формулировка тенденции нашего философа постигать реальность в мышлении как таковом, иметь нечто большее, чем просто «лишенные реальности мысли-вещи» в своей озабоченности чистой мыслью. Однако стоит обратить внимание на эту тенденцию в области логики. Здесь она должна проявить себя фактически и систематически. То, что феноменология хочет доказать субъективным способом, логика хочет доказать объективным способом. Как же философу это удается и как ему это удается, если он всерьез занялся этим субъективно-объективным, абстрактным и в то же время реалистичным мышлением?