Обсессивный синдром

Помогая роженицам, в блок номер 10 я почти не заходила. Не было времени, да и с Томасом пересекаться не хотелось. Хотя Фишер тоже в основном перебывал в экспериментальных помещениях. Он оказался трусом ничем не лучше остальных нацистов. Я все еще была зла на него.

Перемены, которые произошли за короткое время в этом блоке, меня просто поразили и мигом отрезвили после мыслей об Ирме и Томасе. Больными были набиты почти все палаты. Некоторые из них отвелись женщинам, другие – близнецам, третьи занимали молодые парни разных национальностей. Я зашла в палату к женщинам. Многие безучастно лежали. И я поняла, что их бесполезно о чем-либо спрашивать. На койке у окна я увидела женщину, которой несколько дней назад отдала тапочки со склада. Она каждый день ходила на стройку в разодранных и стертых башмаках, раня ноги о мелкие камни. После нее на земле оставался кровавый след, но она шла и шла каждый божий день, сцепив зубы. Потому что если бы остановилась, ее расстреляли бы на месте.

Теперь она была здесь. Я тихо пробралась сквозь койки, кровь еще медленно капала из моих ран, и дошла к ней, осторожно села с краю и посмотрела на нее. Ее глаза встретились с моими, и она какое-то время пыталась вспомнить меня.

– О-о, это вы…, – начала она.

Я сразу же приложила палец к губам и повернулась через плечо посмотреть, никто ли не слышит нас.

– Что вы здесь делаете? – спросила я, – вы болеете?

– Ох, милочка. День назад меня и несколько других женщин забрали из бараков и поселили здесь. Сказали, что будут лечить.

– От чего лечить, вы больны? – переспросила я.

– Нет-нет, как раз выбрали самых здоровых из нас, – она облизала губы, – нас поставили под какой-то машиной. Я ничего не почувствовала. Тот доктор говорил с другим, я слышала что-то об облучении, но с нами все хорошо, правда начались недомогания…

Я остановила женщину, коснувшись ее руки. До меня понемногу доходило то, что происходило. Помочь ей ничем я уже не могла. Я улыбнулась ей, насколько можно было выдавить из себя улыбку, и встала с кровати.

– Здесь лучше кормят, – сказала женщина, – только вот сушит меня, вы не могли бы…

– Я сейчас.

И я пулей вылетела из палаты. Пробегая мимо палат с мужчинами, я только кинула взгляд в их сторону и увидела окровавленные простыни у некоторых. Я не остановилась, прошла в подсобку, налила в чашку кипяченой воды и выбежала снова в коридор. Мимо как раз проходила уборщица – одна из заключенных. В дальнем коридоре показалась Лорелей. Я подошла к уборщице и приказала отнести воду больным в палату номер 3. Она ошарашено посмотрела на меня. «Ну, давайте, идите же», – раздраженно ляпнула я, а сама погналась за Лорелей.

Она собиралась входить в другую палату к женщинам. На ней был такой же белый халат и чепец, как и на мне. Вид у нее был довольно неплохой, румяная с подкрашенными губами она выделялась на фоне худых серых лагерных людей. Да и на нашем фоне она выделялась тоже.

– Лорелей, – окликнула я ее.

Она остановилась и посмотрела в мою сторону. Сначала она явно меня не узнавала, но когда я подошла ближе, она помахала мне рукой.

– Неважно что-то ты выглядишь, – она кинула на меня оценивающий взгляд. – Что это? Какой ужас. – Девушка взяла меня за руку.

Тут я вспомнила о своих ранах, хотя боль еще не унималась. Кровь уже перестала стекать по рукам и начала сворачиваться по краям поврежденной кожи.

– Да так, – я спрятала руки, – ты не скажешь, что тут происходит?

– Пошли!

Она потянула меня в палату. Женщины, лежавшие здесь, стонали все до одной, метались по кровавым простыням в жаре, другие свернулись калачиком, одна сидела и бормотала себе что-то под нос.

– Доктор испытывает новые методы стерилизации.

Ко мне несколько минут доходил смысл ее слов, пока она осматривала цыганку средних лет и делала ей какой-то укол. На других женщин она даже не посмотрела. Когда мы вышли, я все еще не знала, какой вопрос задать следующим. Потом не выдержала.

– Какие еще новые методы?

– Ну…, – протянула Лорелей, – троим из них в матку ввели кислоту. Двоим просто вырезали все детородные органы, а та палата, – она показала рукой на палату, в которую заходила я, – тем доктор дал большую дозу облучения. Теперь будет их изучать.

– Что, что это такое? – я посмотрела на нее сверху вниз. – Как это, ввели кислоту? Он в своем уме. Это же летальный исход!

– Тише ты! – она потащила меня за угол и посмотрела по сторонам. Я тяжело дышала, кровь пульсировала у меня в висках и начиналась мигрень. Все было как будто во сне. Я не могла поверить, что все происходит на самом деле. Где-то из операционного блока доносились мужские крики.

Лорелей продолжила тихим голосом.

– Ты что себе позволяешь, Николетта? Перестань, тут законы справедливости и человечности не действуют. Ничего и никто этим людям уже не поможет. Они обречены, понимаешь? Отсюда их вынесут либо мертвыми, либо живыми, но в крематорий. Просто делай свою работу и задавай поменьше вопросов. Ясно? – она гневно посмотрела на меня, вышла из-за угла и пошла прочь. А я осталась стоять в тени коридора. Теперь мне срочно нужно было поговорить с Фишером.

Вечером следующего дня за ужином я не могла унять дрожь в руках, перемотанных бинтами. Сегодня я должна была встретиться с Кларой. Какую плату ей предложить за то, что она сделала? Я могла дать ей только еду или одежду. Еще у меня были деньги, но они тут вряд ли бы ей сильно помогли. Позавчера мне удалось незаметно забрать со стола нарезку колбасы и полбуханки хлеба. Сегодня же я высматривала сыр и молоко.

На вопросы о моих бинтах, я говорила, что обожглась, и все сразу забывали о них, переводя разговоры на тему новых кинолент и аномально жарком лете. Пустая болтовня, праздное шатание после отбоя. Эти охранники напивались до беспамятства, шныряя по территории лагеря в поисках жертв в пьяном угаре. Они ржали, как лошади, много курили, ставили пластинки и танцевали, приглашая женщин и девушек из персонала на танцы. Они мне были противны, и я часто уходила раньше всех, шла в ванную, безуспешно пытаясь смыть с себя лагерь, грехи и весь прошедший день.

Я часто думала о том, что дни идут, и этот день позади, а я так ничего и не сделала, совершенно никому не помогла, бесполезно слоняясь по лагерю. Там находились тысячи людей, я была в состоянии помочь хотя бы одному из них. Но не помогла. Никому.

Переодевшись в темную одежду, я вышла из дома со спрятанной едой и пошла в сторону лагеря. На мне был чепец медсестры, чтобы охрана не сомневалась, что я бегу на дежурство и очень сильно опаздываю, так как подменяю заболевшую подругу. История прокатила, и меня впустили на территорию.

Дальше я быстро зашагала через бараки к своему больничному блоку, пока охрана не скрылась из виду, потом резко повернула и пошла под самыми зданиями, как в прошлый раз. Мне хотелось бежать со всех ног, но я сдерживалась и не забывала о бдительности. Руки под бинтами потели, комары роились огромными кучами около фонарей. Я представила себе, как они досаждают узникам. Мухи и комары тоже были огромной проблемой для несчастных людей.

Наконец-то я дошла. На вахте стояла уже другая женщина. Я снова спросила Клару, но не успела больше ничего добавить, как тут же она и показалась. Видимо, женщина готовилась ко встрече и решила ждать рядом с дверью.

Но в этот раз наше свидание было коротким. Она запихнула мне в руку крохотный клочок бумаги: «Здесь все, что я только смогла найти».

Я крепко сжала эту записку, она жгла мне руку. В ней были ответы на мои вопросы. С ней решилось бы, стоила ли игра свеч.

– Не знаю, как мне теперь вам отплатить, за то, что так рисковали. Вот пока вам продукты, но знайте: теперь по любому поводу обращайтесь ко мне. Пожалуйста, просите. Если меня не будет видно, вы можете передать мне записку через медсестру Агнет, она часто бывает здесь. Такая высокая, светленькая. Я на вашей стороне, помните.

Я сжала ее руку, потом мы быстро дошли ко входу в здание и разошлись – я в темноту ночи, она – в темноту барака.

Домой я идти не рискнула, ведь по легенде я была на дежурстве. Да и смысла возвращаться не было. Я осторожно проскочила караульных и вошла в 10 блок. На вахте сидела юная немка и дремала. Когда она услышала меня, то немного приподнялась и прищурила глаза. Увидев меня, девушка кивнула мне и снова погрузилась в полудрему.

Я обрадовалась, что она не стала приставать с расспросами и прошмыгнула в каптерку. Сердце бешено колотилось, руки тряслись, я несколько минут собиралась с мыслями. Тянуть дальше было некуда, я развернула бумажку и начала в полумраке присматриваться к бисерному почерку на крохотном листочке.

Там было всего четыре строчки:

«Януш Корсак. 13567. Жив! Бар.№13
131 174 Остап Коваленко. Украина
Дети 131 175 Иван Коваленко, 131 176 Надежда Коваленко
Барак 114. О матери ничего».

На следующий день на работу идти не пришлось, я сделала вид, что просто пришла пораньше. Заглянула в палату к той знакомой мне женщине, но ее там уже не было. И остальных тоже. Здесь лежали уже новые люди. Я пошла в мужские палаты. Многие спали, некоторые уже проснулись и увидели меня. Один юноша очень страдал. У него был жар, я подошла к нему и спросила напрямую, что ему сделали.

– Он не говорит по-немецки! – услышала я голос с противоположной стороны помещения. Это сказал мужчина лет 35. Он сидел на койке, прислонившись спиной к стене и свесив одну ногу с кровати.

– Рука, – продолжил он, кивнув в сторону юноши.

Я молча взяла его руку, развернула и увидела нагноение. Туда явно что-то вшили специально, но что, я понять не могла. Пользуясь моментом, пока утренняя больница пустовала, я дождалась, пока дежурная немка уйдет куда-то, сняла ключ от манипуляционной, и помчалась туда. Времени было мало. В помещении царил полумрак, но я не включала свет. Я нащупала шприцы, нашла на ощупь жаропонижающие, закрыла дверь на ключ и понеслась обратно.

В палату я влетела уже с готовой инъекцией. Парень не сопротивлялся, он не боялся меня. Но я все равно объяснила ему, что укол снимет жар.