Обсессивный синдром

– О тебе. Чем ты занят? Что тебя гложет? Я же вижу, ты изменился.

Фишер сделал паузу.

– Ника, ты уверена, что хочешь знать ответы? Поверь мне на слово, здесь, в экспериментальных, творится такой ужас, что все эти картины в лагере просто цветочки.

Да, он был прав. Я была жутко любопытной, но еще не готова была услышать о том, что кошмаром называл даже взрослый мужчина. Теперь наступила очередь Томаса.

– Что ты надумала, Ника?

Я вопросительно посмотрела на него, но увидела лишь настойчивость в его взгляде. Он продолжил:

– Ты думаешь, здесь вокруг одни дураки, а ты самая хитрая? Думаешь, я не вижу, куда ты ходишь каждый день? Думаешь, я не знаю, для чего тебе водка, марля и …черт, что ты туда еще носишь?!

У меня бешено забилось сердце.

– Скажи «спасибо», – продолжал Томас, – что самым внимательным оказался я, а не кто иной, иначе тебя в лучшем случае бы уже уволили.

– Значит, ты знаешь? – я скорее констатировала факт, а не спрашивала. Мне ясно было одно. Если бы Фишер захотел сдать меня, то сделал бы это немедленно. Но он пришел ко мне. Значит, он либо действительно меня защищал, и ему не по вкусу была политика рейха, либо ему что-то было нужно. Поэтому я отбросила все осторожности и решила расставить все точки над «i» и пошла ва-банк.

– Фишер, на чьей ты стороне?

От такого прямого вопроса он опешил и долго обдумывал ответ.

– Николетта, ты не представляешь, что здесь будет твориться, какие планы у этих людей. Это не доктора, это изверги. Как ты считаешь, почему… хм… рядовых сошек не допускают ассистировать Йозефу?

Я в раздражении остановила его.

– Если ты не можешь определиться, просто не мешай!

Я со злостью и презрением посмотрела на него и, выходя из подсобки, специально задела его плечом. Вдогонку он сказал мне очень важную вещь: «Будь осторожней с Лорелей».

Время было позднее, трубы крематория дымили. Стояла летняя, но прохладная ночь. За дымом не было видно звезд. У меня за пазухой были спрятаны бутылка молока и белый батон. Я поежилась, зная, что мне придется идти сквозь эту стену дыма, но другого выхода не было. Я завернулась в свой черный плащ, чтобы не светить во мраке своим белым халатом, и отворотом закрыла себе нос и рот. Запах был невыносимым. На женское отделение лагеря я пробралась без проблем, но пришлось идти под стенами бараков впритык. Некоторые вышки не пустовали, а меня в темноте могли принять за беглеца и пристрелить, не раздумывая. Подойдя к баракам, я стала петлять, прокладывая наиболее безопасный маршрут, пока не добралась до нужного мне здания. У входа дежурила пленница, переминаясь с ноги на ногу. Нужно было как-то к ней обратиться, не вызывая подозрений. Лучше всего было сделать вид, что я совершенно законно пришла сюда по срочному делу. Все-таки я была служащей лагеря, тем более не узницей.

– Здравствуйте. Мне нужна Клара Штерн. Она обитает здесь. Найдите ее и выведите ко входу, только тихо, никому ни слова. – Мой голос был спокоен, но тон был повелительным.

Пленница с зеленым треугольником на груди сомневалась секунды две, потом посмотрела на мой халат под пальто и скрылась в темноте барака. Я прождала минут 5, когда услышала шаги. Та же узница показалась в дверном проеме вместе с сонной Кларой, которая, впрочем, уже успела напугаться при виде меня.

– Ступайте пока в барак, спасибо. Клара вас позовет на пост, когда мы закончим.

Мне не нужны были лишние уши. Женщина снова помедлила, потом зашла внутрь. Я отвела Клару как можно дальше от выхода, но за угол мы не зашли, потому что так нас сразу бы увидели охранники. Женщина в недоумении смотрела на меня, не зная, чего ожидать.

Я взяла ее за руку, чтобы мы обе успокоились.

– Вы Клара Штерн, верно?

– Да, – тихо сказала она.

– Вы работаете с документацией в лагерной канцелярии?

– Да. Я чем-то завинила? – она не сводила с меня испуганных глаз.

– Клара, мне очень нужна ваша помощь. Помогите, пожалуйста. В долгу я не останусь, обещаю.

– Что вы хотите от меня? – в ее голосе мне послышалась какая-то обида, как мне показалось.

– Клара, пожалуйста. Выслушайте меня и не бойтесь. Хорошо? – я заглянула ей в глаза, хотя ее черты лица едва виднелись, настолько было темно. – Поешьте, пока я буду говорить.

Я вытащила из-за пазухи еду и протянула ей. Глаза женщины округлились, она сразу же протянула трясущиеся руки к продуктам, но враз застыла.

– Ну же, смелее. – Я вложила молоко и хлеб ей в руки.

Она без церемоний тут же накинулась на еду. Хлеб она откусывала очень осторожно над ладонью, чтобы крошки падали на нее, а не на землю. Я смотрела на это, и мне становилось так ее жаль, так хотелось обнять ее, я едва не забыла, зачем пришла.

– Так вот, – я сглотнула, – я знаю, что у вас в распоряжении есть списки всех, кто прибывает в лагерь. Да?

Женщина кивнула и я продолжила.

– Мне нужен человек по имени Януш Корсак. Поляк. Если это упростит поиски, то прибыл он в лагерь приблизительно в начале 1941. Скорей всего его пометили, как политзаключенного. Но это не точно. Мне нужно знать, поступал ли такой, хотя я почти уверенна в том, что поступал. Еще вы должны узнать, что с ним сейчас, жив ли он, какой его лагерный номер, в каком бараке он живет, если возможно, на какую работу назначен. В этом ли Аушвице он вообще? Я знаю, это много, но мне важно найти этого человека и убедиться, что с ним все в порядке.

Клара взялась за молоко. Пила его осторожно, отрываясь после каждого глотка. Хлеб она съела далеко не весь. Остатки она замотала в платок и положила в карман. Одета узница была вполне сносно, что еще раз подтверждало то, что люди на определенных должностях могли позволить себе больше в еде и одежде. Я смотрела на ее манипуляции, заметив, что за ней наблюдают, она ответила, что это – для ее сына, они видятся время от времени.

Я не уверенна была, что за едой она вообще слушала, о чем я говорю, поэтому я заставила повторить имя Януша. Она, на удивление, в точности передала мой монолог.

Мы договорились о том, когда смогу узнать о результатах поиска и уже начали было продвигаться ко входу, но тут я остановила ее и сказала:

– И еще одна просьба. Узнайте о номере 131 174 и его семье. Они прибыли вместе. И никому ни слова!

***

Время шло, я решила не бездействовать и просто шататься по лагерю, а напросилась помогать акушеркам. Детей тут рождалось прилично. Много беременных уже поступало сюда на поздних сроках.

Я рада была помогать, пока не узнала, что случается с новорожденными. Оказывается, что почти всех их зверски убивали без капли жалости. Были конечно и такие, которых оставляли, но смертность у них тоже была высока.

Простейшие антисептики отсутствовали, тем не менее, роженицы оставались живы, почти все дети тоже, и это было просто чудом. Родившие женщины плакали и кричали, чтобы их детей не трогали и не забирали. Задолго до родов они выменивали свои ничтожные кусочки хлеба на лоскуты ткани, которые служили бы младенцам вместо пелёнок. Никто не хотел заниматься грудничками и обеспечивать рожениц всем необходимым. До них никому не было дела.

Сначала я просто помогала принимать роды и, как могла, облегчала условия роженицам. Иногда, после ухода акушера, я приносила им куски ткани. Я находила их на складах, либо брала что-то из собственных пожитков, обматывалась ими под халатом, и так проносила в бараки. Опять же в ход шли спрятанные мной куски хлеба и все, что только можно было сохранить и транспортировать. Каким же плачевным было состояние женщин, которые переживали огромный стресс и боялись не только за себя, но и за жизнь своего ребеночка.

Но потом я стала свидетелем того, как новорожденных с уже поставленным клеймом на ножках, топили в бочке с водой. И когда малыши захлёбывались, их просто кидали подальше от бараков, где с ними расправлялись крысы. Господи, это было самым ужасным, что я увидела здесь. И вообще за всю свою жизнь. Мне хотелось орать, биться, спасать этих деток, хотелось накормить их, обогреть и унести прочь отсюда, от этих чертовых мучителей. Несколько дней я постоянно плакала, при начальстве на работе я стояла с опухшими красными глазами и не могла сконцентрироваться на элементарных действиях. Мысли вновь и вновь возвращались к маленьким ручкам и ножкам – перед глазами стояла та бочка с водой и бульканье грудничков. Маленькие ангелочки, которые не успели в этом мире ничего, которые только родились, но им не судьба услышать запах мамы и ее молока, были виновны только в том, что они – евреи, цыгане или просто неугодные неработоспособные души лагеря. Меня трясло и выворачивало наизнанку, руки дрожали. Эти дни я вообще ничего не ела, аппетит пропал. Я не могла приложить ума, как можно было спасти детей?

Я заставляла себя вновь и вновь подыматься с утра и идти в эти ненавистные бараки, одевать на себя маску безразличия, иначе мою подавленность расценили бы тут, как слабость и вышвырнули бы меня отсюда подальше. Я должна была держаться. Только здесь я могла хоть чем-нибудь помочь и лихорадочно искала пути выхода. Я столько пробыла здесь, но не сделала ничего полезного для этих людей.

Однажды, я вне себя кинулась останавливать утопление младенца, но на меня тут же накинулась надзирательница свирепого вида и ударила меня плетью по рукам, когда я тянулась к ребенку. От неожиданности я оступилась, и жгучая боль прожгла мои руки. Земля моментально оросилась моей кровью. Я обернулась к этой мегере и, не помня себя от злости, собралась кинуться на нее, хотя она была втрое больше меня.

Но тут сзади меня обхватили чьи-то руки, а сбоку подбежала Агнет, что-то крича, только я не могла понять что. Несколько надзирательниц прибежало на шум, но увидев ту женщину, что ударила меня, резко останавливались, не зная, что делать, как будто боялись чего-то. Я не упиралась, и меня быстро вывели с этой части лагеря. Когда та толпа скрылась из виду, хватка ослабла, и я увидела, что меня держал молодой охранник, лет 22—23. Я уже несколько раз сталкивалась с ним, но не знала, как его зовут. Он был высокий, стройный, рыжий с россыпями веснушек по всему лицу и шее. Он с опаской поглядывал на меня, пока Агнет все время шла рядом и жужжала о чем-то. Оказалось, эта вышибала – Ирма – была главной надзирательницей женского лагеря. Все узницы, да и другие ее подданные ходили в страхе перед ней. Ирма была очень жестокой. Это я уже знала и сама. Я вспомнила, как две надзирательницы говорили о ней за обедом. Сильная, кровожадная, она просто таки обожала издеваться над заключенными: била их за просто так, травила собаками, могла даже выстрелить в кого-то. Сама отбирала женщин, которые пойдут на казнь. За такое старание она слыла любимицей начальства Освенцима. Такие люди были им нужны, а не мямли, вроде меня. Поэтому портить отношения с ней никто не хотел и ясно, почему.

А я испортила. Хорошо, что я была не в ее подчинении, иначе исход конфликта мог быть печальным. Для меня. Что будет дальше, я не знала. Но рыжий парень сказал, что волноваться пока не стоит. Она подняла руку на персонал лагеря, на свиту Менгеле, а это было проступком. Поэтому вряд ли бы она стала докладывать о случившемся, тем более что свидетелей было много. Но Агнет осторожно возразила, что на короткой ноге с начальством можно оправданно лупить кого угодно.

Мы дошли до барака номер 10, я нянчила свои руки, раны оказались довольно глубокими. Нужно было срочно их продезинфицировать, здесь можно было подцепить все, что угодно. Мне не хотелось свалиться с какой-нибудь инфекцией. Рыжий отделился раньше от нас и направился к посту, потом и мы разошлись в разные стороны: Агнет уже опаздывала на селекцию.