Канал имени Москвы. Стройка века. Судьбы людей

После Л. Когана получает слово С. Фирин: «Что произошло на Беломорстрое? Десятки тысяч заключенных были переданы горсточке чекистов. Нас было 37 человек. И этих заключенных мы должны были перевоспитать. Ни на одном из этих людей советская власть не поставила крест. По идее и по заданию товарища Сталина мы строили канал силами заключенных, перековывая их в честных тружеников. Если мы вас карали, если мы вас изымали из общества, то только потому, что вы жили в нем как паразиты. Мы помогаем вам забыть прошлое, мы даем вам квалификацию, делаем вас слесарями, бетонщиками, монтерами. И таким образом открываем вам путь к личному счастью».

Трубы оркестра не в силах заглушить грохот аплодисментов. Затем слово для приветствия было предоставлено Янковской, ударнице Беломорстроя. Она вышла в маковокрасной повязке, бледная, с таким рисунком молодых морщин у рта, какие бывают от частого плача. Впрочем, это немудрено: ей всего двадцать четыре года, а испытала она на все пятьдесят.

Можно продолжить список выступающих. Вот Некрасов, бывший министр Временного правительства. Он округло вежлив, он парламентски многоречив. Но и он взволнован. Он говорит: «Я помню, как мало было людей, веривших в то время в успех дела. Недаром некоторые из моих товарищей-инженеров в решающий период стройки говорили: «Да, как будто канал получается. Но это чудо, такие чудеса бывают редко». Мы ещё не знали тогда, что эти «чудеса» повторяются часто на советских стройках, что имя этому «чуду» – рабочий энтузиазм»…

Ударник и поэт Беломорстроя Кремков читает своё стихотворение «Чекист».

Что день – успех,
что час – то новый плюс.
Несется весть, сомненья рассеивая:
«Чекист» прошел восьмой, десятый шлюз,
Неудержимо продвигаясь к северу.
Братишка, знай, назад дороги нет.
Пусть нам порой
как будто и не можется,
«Чекист» ведет нас лестницей побед
В великий бьеф
бесклассового общества…

После выступлений поэтов объявляется перерыв. Во время перерыва писателям и журналистам сообщат более подробные сведения о строительстве канала Москва-Волга. Они узнают, что из трех вариантов был выбран так называемый Дмитровский, его трасса пойдёт вдоль железной дороги от Савёлова на Москву, изредка пересекаясь с реками Дубной, Яхромой, Сестрой и Икшей. Ниже Икши канал будет раздваиваться двумя ветвями: судоходной и водоводной. Первый шлюз будет ставиться на Дубне, вода в шлюз будет подаваться насосной станцией, в отличие от Беломорско-Балтийского канала, где водораздельные озёра и реки, совпадающие с трассой, дают возможность питать его самотёком. Судоходный канал будет спроектирован в направлении Химки-Тушино. Здесь будут строиться два порта: у Покровского-Стрешнева для северных волжских грузов; и южнее у Сукина болота, где завод «Шарикоподшипник», – для окских и южных. Грузовое движение между гаванями пойдет по Андреевскому каналу от Канатчиковой дачи до Воробьевых гор, минуя петлю Москвы-реки, омывающую центр. Беломорстрой и Московско-волжский канал откроют новую эру в водном хозяйстве Союза, создавая сквозные и кратчайшие водные пути между морями и главнейшими бассейнами страны. Из Москвы можно будет проехать по воде в любую область Союза. А водоводный (питьевой) канал будет проектироваться как самостоятельное направление через Мытищи на юго-восточные районы Москвы.

Доверительная беседа главных идеологов.

Перерыв кончился. На трибуне Максим Горький: «Я счастлив и потрясен, – говорит взволнованный Алексей Максимович. – Я с 1928 года присматриваюсь к тому, как ОГПУ перевоспитывает людей, все это не может не волновать. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело! В старину разбойники и купцы – а купцы тоже являются разбойниками – пели такую песню:

Смолоду много бито, граблено, —
Под старость надо душу спасать.

И спасали души – давали деньги монастырям, строили церкви, а иногда и больницы. Вы не старый, вы молодой народ. Бито, граблено вами не так уж много. Любой капиталист грабит больше, чем все вы, вместе взятые.

А дали вы стране Беломорско-Балтийский канал, который, во-первых, имеет огромное экономическое значение, во-вторых, усиливает обороноспособность страны, а в-третьих, переработав себя в труде, вы дали стране отличных, квалифицированных работников, которые будут заняты на других стройках.

Я чувствую себя счастливым человеком, что дожил до такого момента, когда могу говорить о таких вещах и чувствовать, что это правда. К тому времени, когда вы будете в моём возрасте, полагаю, не будет классовых врагов, а единственным врагом, против которого будут направлены все усилия людей, будет природа, а вы будете её владыками. К этому вы идёте, и больше тут нечего сказать, но до этого надо свернуть голову капитализму. Я поздравляю вас с тем, чем вы стали. Я поздравляю работников ОГПУ с их удивительной работой, я поздравляю нашу мудрую партию и её руководителя – железного человека товарища Сталина»…

«Кончен бал, погасли свечи», но не утихли людские страсти. Разъехались участники слёта по зонам и лагерям. Много воспоминаний и оживлённых разговоров передавалось от одной бригады к другой. Но как только восторженный разговор молодых людей заходил о том, что на слёте видели и слушали живого Горького, то настроение стариков-заключенных сникало: «А, этот «Босяк-Челкаш», Алексей Максимыч-то, смотри, как распинался перед вождём-паханом, а ведь на Беломоре никому не пособил, никому не помог. Видать сам сломался и продался… А вот его жена Екатерина Пешкова не побоялась – многих спасла! Век будут на неё молиться!»

Встречи с Екатериной Павловной Пешковой[17 - По книге Сергея Михайловича Голицына «Записки уцелевшего».]

ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ

В ту осень кончилась продолжавшаяся года полтора передышка, и опять начались аресты. Первым среди наших родных и знакомых был арестован живший в Петрограде мой двадцатилетний двоюродный брат Кирилл Голицын. Московские родственники бросились хлопотать. Моя мать пошла на приём к своему «ручному коммунисту» Смидовичу. Соня Бобринская отправилась к секретарю ЦИК Енукидзе, а мой отец пошёл в Политический Красный Крест, во главе которого стояла замечательная женщина Екатерина Павловна Пешкова, жена основоположника советской литературы Максима Горького. Красный Крест помещался на Кузнецком мосту, дом № 26. В приёмной принимали родственников заключённых, консультировали, давали советы, сообщали – какие сроки получили мужья, сыновья и дочери посетителей. Это было своего рода справочное бюро, а самое главное – здесь утешали. Ошеломлённые, непонимающие, за что и почему обрушилось на их семью горе, жёны и матери арестованных, прослышав от других таких же несчастных жён и матерей о существовании Красного Креста, шли сюда. Помогали ли здесь? В некоторых случаях да, удавалось смягчить приговоры. В случаях явного произвола Пешкова активно вмешивалась и спасала, да-да спасала людей!

Екатерина Павловна Пешкова.

Увидел я её впервые, когда она с туго набитым портфелем в руках, красивая, эффектная, стройная, в кожаном пальто, в кожаном шлеме лётчика, вышла скорыми шагами из подъезда, села в коляску мотоцикла и покатила в сторону Лубянской площади. Она всегда ездила в ГПУ таким способом, хотя пешком пройти было два шага. Знаю, что Екатерина Павловна, минуя охранительные посты и секретарей, прямо проходила в кабинет Ягоды и в особо вопиющих случаях не просила, а требовала, и не просто смягчения участи заключённых, а их освобождения…

ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Молодёжь продолжала беззаботно веселиться, хотя некоторые из нас стали лишенцами. Собирались мы танцевать фокстрот в наиболее просторных квартирах то у одних знакомых, то у других. И ещё собирались мы в Мерзляковском переулке, в роскошной квартире Александры Львовны Толстой. Зачастил на наши сборища мой двоюродный брат Алексей Бобринский. Мы все знали, что он является тайным агентом ОГПУ, но полагали, что он следит за гостями его сестры Сони и её мужа Реджинальда Уитера – иностранцами.

…Двенадцатый час ночи. Вся наша семья готовилась ко сну. И вдруг резкий звонок, ещё, ещё. Мне предъявляют бумагу. Я читаю: «Ордер на обыск и арест Голицына Сергея Михайловича», внизу подпись: «Зам. председателя ОГПУ Г. Ягода».

Лубянка-Бутырка – допросы, допросы. Последний допрос начался с того, что моей лояльности к Советской власти недостаточно, что я должен ещё доказать свою преданность и помогать ей. Следователь прямо сказал: «Я сейчас вам дам подписать одну бумагу, вы обяжетесь нам помогать, более того, мы вам будем давать определённые задания». «Нет», – тихо ответил я и опустил глаза. «Или завтра же освобождение, или я вас сгною в Туруханске». Я весь сжался и снова тихо ответил: «Пусть будет Туруханск». Следователь откинулся в кресле, долго смотрел на меня и неожиданно сказал: «Я не настаиваю. Я так и думал, что вы не подпишите. Я хочу вам дать совет от себя лично. Сейчас по всей стране началось грандиозное строительство. А вы фокстроты танцуете. Мой вам совет: уезжайте, уезжайте из Москвы на одну из строек, усердным трудом вы докажете приверженность Советской власти».

– Но меня нигде на работу не примут, – с горечью проговорил я, – лишенцев не принимают, да ещё с таким социальным происхождением.

– В избирательных правах вы будете восстановлены, – убеждённо сказал следователь. Он нажал кнопку…

Всего я просидел лишь одиннадцать дней – три на Лубянке и восемь в Бутырке. И никогда эти дни не забуду… Через два дня после моего освобождения отец мой отправился к Е. П. Пешковой по своим делам; узнав, что я на свободе, она пожелала меня видеть.

Когда я пришёл в её скромную контору на Кузнецком мосту, она приняла меня без всякой очереди. Впервые я увидел её столь близко. Она была поразительно красива той благородной красотой, мимо которой невозможно пройти, не полюбовавшись. Взглянула на меня пристально своими прекрасными, цвета стали, глазами и задала роковой вопрос (доносительство):

– А вам предлагали?

Я молчал.

– Я вас поняла. А вы что ответили?

– Ответил, что Туруханск.

Она мне поверила. Узнав, что я был вынужден дать подписку о невыезде, сказала, что это означает – следствие не закончено.

ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ и последняя

В отделе кадров Дмитлага. Инспектор меня окликнул:

– Вам отказано. Без вас канал построят, – с презрением сказал он. Я ушёл.

– Попробую написать Пешковой, – сказал отец. Так я снова оказался на Кузнецком мосту у одной из самых выдающихся в нашей стране женщин. Она встретила меня очень приветливо, начала расспрашивать, как живут мои родители, брат и сёстры, узнала, что у меня уже маленький сын, обещала помочь, велела прийти через неделю. Я пришёл. Екатерина Павловна мне улыбнулась, сказала, что говорила обо мне ТАМ, что ей обещали устроить меня на канале. Я должен явиться к секретарю самого начальника Дмитлага Фирина и сказать ему, что обо мне звонил Буланов…

Приехав в Дмитров, я поднялся в гору в Борисоглебский монастырь. На двери табличка с золотыми буквами: «Начальник Дмитлага и заместитель начальника ГУЛАГа С. Г. Фирин». Я вошёл в просторный кабинет, показавшийся мне роскошным, с креслами, с диванами, с большим столом для заседаний. За огромным столом сидел плотный военный с четырьмя ромбами в петлицах, черноволосый, с крупными еврейскими чертами лица. Его красивые чёрные глаза уставились на меня. Он протянул мне свою чересчур мягкую, как батон хлеба, руку.

– Князь Голицын изволил пожелать поступить на работу на канал? – спросил всесильный чекист.

– Да, – пролепетал я, – мне больше некуда. В Шатрове живут мои родители.

– Почему же вы, когда вам в отделе кадров отказали, не обратились прямо ко мне, а сунулись окольными путями?

– Я считал, что это совершенно безнадёжно.

– Начальника отдела кадров, – бросил Фирин в трубку, а через несколько секунд добавил. – Сейчас к вам явится князь Голицын, оформить его. – Он вторично протянул мне свою мягкую руку и милостиво изрёк, – желаю удачи.

… Екатерину Павловну я увидел ещё раз в Доме детской книги в 1962 году на торжественном юбилее Маршака. Была она совсем старая, столь хрупкая, точно из фарфора, и была по-прежнему ослепляюще красива… Позднее я узнал о её смерти. Она скончалась в 84 года. Пусть эти строки будут моей благодарностью. Она спасла меня. А скольких тысяч несчастных она избавила от гибели! Вечная ей память.

Сергей Михайлович Голицын.

«Работать стало легче»