«Библия» для родителей. Том 1. Все статьи для журнала «Мой ребёнок»

И Олегу тоже не нравится. Только он еще совсем маленький и сам этого не понимает. Он только чувствует дискомфорт и какое-то внешнее давление: вот как если бы его связали веревкой по рукам и ногам – и не на время, а навсегда – и он пытается бороться, разорвать эту веревку, протестует, по-своему, по-детски…

Тут мама совсем уже смутилась, а папа, наоборот, рассердился:

Так что же, вы предлагаете: пусть он делает, что хочет?

Я не думаю, что такой маленький ребенок может ВСЕГДА делать, что хочет, – так не получится. Но ХОТЯ БЫ ИНОГДА он должен делать, что хочет?.. Теперь вот такой момент: у него, как я понял, есть своя комната?

Да, маленькая.

Неважно, маленькая или большая. Но это ЕГО комната. А распоряжаетесь там вы. Значит, считается, что это его комната, но фактически не его: он там не вправе ничего делать так, как сам считает нужным… Фактически это ВАША комната – вы там хозяева: вы решаете, что там должно быть, где что будет лежать, убирать или не убирать. А НАЗЫВАЕТСЯ она ЕГО КОМНАТОЙ…

Или, скажем, одежда. Понятно, у него есть своя одежда. Но может ли он САМ ЕЮ РАСПОРЯЖАТЬСЯ? По вашим словам получается, что нет. Значит, это ПРИНАДЛЕЖАЩАЯ ВАМ одежда, но одета она на него.

И вот получается, что у него в собственном доме нет ничего своего!

Ну, знаете, вы прямо такой образ нарисовали! Не такие уж мы деспоты…

Нет, нет, – вы меня не поняли. Вы, конечно, не деспоты: вы обычные современные сверхзаботливые родители. Но я-то сейчас говорю не о вас… Постарайтесь это понять: я говорю с вами – но не о вас, а о вашем сыне. О том, что ОН чувствует, переживает, каково приходится ЕМУ… И вот, по-моему, ему довольно-таки солоно приходится: ни шагу не ступить свободно, ничего не сделать самому, и нет ничего своего, никакой собственности…

У такого маленького ребенка уже должна быть собственность?

Конечно! Обязательно!.. Вы знаете, был такой замечательный психолог, Бруно Беттельгейм, он был директором школы-интерната для детей с психическими отклонениями: своего рода, школы-больницы. Один из его методов: в своих комнатах дети были полновластными хозяевами. Без их разрешения туда нельзя было войти и ничего там нельзя было трогать. Войдет воспитатель – там все валяется где попало: и воспитатель ничего не говорит. И ребенок чувствовал, что он реально существует, его «Я», его самостоятельность уважают взрослые…

Понимаете, в чем дело: для ребенка собственность – это подтверждение его значимости, его реального существования. Это внешнее проявление его личности. У взрослых – тоже. Но взрослый обычно внутренне уверен в своей значимости, а ребенок нет. Поэтому для малыша так важны внешние атрибуты: свои вещи, которыми можно распоряжаться, как хочется; своя комната, где именно я хозяин.

А аккуратность – тоже важна, но не так.

Опять переглядываются, теперь уже растерянно.

Потом мама, натужно улыбаясь, сказала:

Мы думали, вы нам посоветуете, что нам с ним делать…

А я вам советую, что делать с самими собой? Не то говорю, что вам хотелось услышать?.. Так всегда бывает. Ничего нельзя изменить, если человек ничего не хочет менять в самом себе…

Нет, вы нас не так поняли: мы готовы, конечно…

Тогда давайте Олегу свободу, но постепенно: потому что он пока совершенно не умеет ею пользоваться… Поменьше запретов: только самые необходимые. Вот он приносит со двора стеклышки – а знаете, зачем? Чтобы иметь собственность: то, что несомненно ему принадлежит, с чем он может делать, что захочет. Как только у него появится своя несомненная собственность, которую все будут уважать, он начнет избавляться от этой привычки… Кривляний и прочего – просто не замечайте, игнорируйте. Отвернитесь, уйдите в другую комнату. Вы правильно определили: это спектакль. Никакой актер не захочет играть без зрителей.

Хорошо, мы попробуем так сделать, – неуверенно сказала мама. – И вы можете гарантировать, что это все пройдет?

Постепенно пройдет, хотя, может быть, и не все… Звоните, мне интересно, как все у вас сложится…

Через полгода они позвонили. Вернее, позвонила мама. Олежка теперь часто играет во дворе один. В его комнате никто не убирает: ну, разве что помоем, пыль сметем. Сначала он все разбрасывал, как попало. Сейчас стало получше. Капризы прекратились. Стал лучше есть.

Я вам очень благодарна, но знаете, я хочу вам признаться…

В чем?

Первый месяц я вас ненавидела… Да-да!

За что же?

Вы знаете, я так мучилась! Честное слово, просто мучилась… Зайдешь к нему – у него кавардак жуткий, одежда валяется прямо на полу, он по ней ходит – я так страдала от этого, а ничего нельзя даже сказать… Он гуляет во дворе один, а ведь я к этому не привыкла: стоишь и думаешь – а если какая-нибудь собака забредет во двор, нападет на него?! Так и хочется выйти, посмотреть, как он, – а нельзя…

Но сейчас это у вас прошло?

Не совсем, но, знаете, уже не так…

Ну что ж, я вас поздравляю: вы воспитали не только своего сына, но и себя!

Воспитание едой

На «прием пищи» можно смотреть только как на физиологический процесс. Но когда работает желудок, куда девается душа? Ведь что-то же с ней в этот момент происходит! Может быть, питать ребенка – это значит одновременно его воспитывать?

Хотя Жанне Григорьевне уже 36 лет, выглядит она прекрасно: на вид ей дашь лет 25 – и она красивая женщина, у нее хороший вкус, она всегда – даже дома – отлично одета. Муж Жанны – вполне успешный бизнесмен, притом порядочный человек, умный, одаренный, преданный жене и детям. У них два сына: Глеб, 7 лет, и Кирилл, ему скоро 5. Живут они в коттедже, за городом. И у нее, и у него родители живы-здоровы, даже еще работают. Словом, все вроде бы хорошо.

Я всегда останавливаюсь у Жанны и Володи, когда приезжаю в столицу: у них «большая жилплощадь» и ко мне они хорошо расположены. К тому же Жанна давно не работает, а хозяйка она гениальная, готовит потрясающе. Но – часто при этом приходится наблюдать неприятные сцены.

Утро. Идем завтракать. Папа уже ушел, нас четверо: мама, я и мальчишки. Они первые без приглашения лезут за стол, суют ложками, куда им хочется, морщат носы: «А это че? А это?» Принюхиваются. Кирюша, маленький, тощенький, с прилизанными светленькими волосиками, кривляясь, шевелит носом, как собачонка: «Ма-ам! А че это? Чего ты сюда положила?» Мама ничего не отвечает, отворачивается: ей явно неудобно за детей. Я себя чувствую тоже неловко: надо есть, но Жанна и не думает садиться вместе с нами: когда едят другие, пусть даже это ее собственные дети, она стоит рядом – именно стоит, даже не присаживаясь! – и ОБСЛУЖИВАЕТ. Почему она считает своей обязанностью жертвовать собой, не знаю, и мне бы давно следовало к этому привыкнуть – но не могу: такая красивая женщина, ухоженная, умная – а я должен сидеть и есть в то время, как она стоит рядом и не ест.

Я, наконец, не выдерживаю и спрашиваю: «Жанна, может, ты поешь с нами?» Но она только улыбается, а мальчишки, как по команде, поднимают головы от тарелок и с недоумением смотрят на меня.

Нюхали они, нюхали, я думал – им не нравится, оказалось – ничего подобного: уписывают за обе щеки. И неудивительно: я сам съел три тарелки, хоть и не знаю, что ел: какой-то салат, но очень необычный: в нем крошечные кусочки фруктов, самых разных, кажется, даже ананасы есть, и сырые и вареные овощи, и зерна кукурузы, и сыр – так вкусно! Интересно, сколько времени у нее ушло на то, чтобы приготовить это произведение кулинарного искусства?

Но вот поели, попили сок с домашним печеньем. Хлопчики вылезли из-за стола, спасиба не сказали, быстренько вытерли руки и убежали куда-то. У Кирилла на тарелке остался недоеденный салат, у Глеба – растерзанный кусок печенья, аккуратно прикрытый не менее растерзанной и грязной салфеткой.

Я тоже встал, поблагодарил, пошел собираться. Уходя на весь день, заглянул на кухню попрощаться. И вижу такую картину: сидит Жанна, как-то по-сиротски сбоку притулившись к столу с горой немытой посуды, и что-то там поспешно клюет.

Говорю ей:

Жанночка, да почему ты не ешь по-человечески? Ты меня, конечно, извини, это не мое дело – но все-таки?

А она:

Да, знаешь, как-то не получается… То то подай, то это. Вскакивать все время. Мне так проще – после всех.

Да, но это же влияет на детей!

Она задумалась. Вздохнула и говорит:

Да, ты прав: они меня воспринимают как прислугу. Бывает, даже покрикивают: то им не нравится, это невкусно.

Вот видишь, ты же сама понимаешь…

Сама-то я понимаю, но как-то не получается у меня по-другому… Ладно, ты иди, а то опоздаешь.

Я вздохнул, попрощался и ушел.