Возраст смирения

И это было тем более удивительно, что к нищим Всеволод Леопольдович относился с предубеждением, считая их людьми без стыда и совести, и более того – членами преступного сообщества, мошеннически наживающихся на человеческом милосердии. Он не делал различия между попрошайками в подземных переходах и на церковной паперти. А свои скудные знания об этом мире почерпнул из прочитанного еще в детстве романа «Принц и нищий», значительно позже подкрепленных разоблачительными публикациями в отечественных журналах и газетах эпохи перестройки. Впрочем, таланта Марка Твена оказалось достаточно, чтобы Всеволод Леопольдович, во многом другом излишне мягкосердечный, стал непримирим.

Но в этот день он вопреки всему решил нарушить свой обычай. Пропев «иду и улыбаюсь прохожим и цветам», он негромко, не забывая о чувстве собственного достоинства, окликнул нищего:

– Эй, милейший!

Нищий поднял голову, и пораженный Всеволод Леопольдович едва не вскрикнул. Это был его сосед по подъезду. Звали его Константин Михайлович Обручев, но обычно при знакомстве он просил называть себя Костей, утверждая, что еще очень молод. Он был почти ровесником Всеволода Леопольдовича. Но сейчас Костя показался ему дряхлым стариком, словно после их последней встречи прошло не несколько месяцев, а по крайне мере десять-пятнадцать лет.

Костя жил в крошечной однокомнатной квартире на первом этаже, из которой вот уже много лет дурно пахло, словно в ней прорвало канализацию, и нечистоты залили пол. Всеволод Леопольдович всегда убыстрял шаг, когда проходил мимо, брезгливо зажимая пальцами нос. От самого Кости, если им случалось встретиться, исходил еще более отвратительный запах.

Некоторое время они безмолвно смотрели друг на друга, причем Всеволод Леопольдович – с чувством неловкости, словно он, сам не желая этого, приоткрыл завесу над чужой постыдной тайной. Костя глядел на него сначала равнодушно, но потом в его глазах промелькнула какая-то мысль, и он, перестав копаться в отбросах, направился к Всеволоду Леопольдовичу.

– Эй, кукушонок, постой! – хрипло закричал Костя, гулко откашливаясь почти после каждого слова. – Разговор есть.

«Кукушонком» называла Всеволода Леопольдовича его бывшая жена, когда злилась на него. Так она издевательски исказила его фамилию, которую, по ее словам, стеснялась произносить в приличном обществе, предпочитая свою девичью.

– А чем ты недоволен? – спрашивала она в минуты примирения, ласкаясь к нему, словно кошка. – Твоя мама подбросила тебя мне, я кормлю тебя и одеваю, а ты требуешь, чтобы я избавилась от всех своих прежних друзей и знакомых. Вылитый кукушонок!

– Не всех, а только мужчин, – робко замечал Всеволод Леопольдович, не решаясь сказать, что в действительности все с точностью до наоборот. Да, их познакомила мама, работавшая в том же вузе, что и Ирина, только в отделе кадров, но квартира, в которой они живут, принадлежит ему, а не ей. И не она, скромный преподаватель с нищенским окладом, содержит его, а он ее, получая солидную зарплату в банке.

Но Ирина только смеялась в ответ, глядя на него своими бесстыжими зелеными глазами.

Всеволод Леопольдович не сомневался, что именно от нее их сосед узнал это прозвище, которое он считал оскорбительным для себя. И это было еще одним доказательством того, что его бывшая жена впервые изменила ему именно с Константином Обручевым, пленившись его мужественным видом. Всеволод Леопольдович долгое время подозревал это, но так и не решился спросить – ни у жены, ни у соседа, утешая себя тем, что о чем не знаешь, того не существует.

Так говорила его мама, закрывая глаза на многочисленные измены мужа. Он был археолог, часто уезжал в экспедиции, а в промежутках между ними изнывал от скуки, развлекая себя поиском артефактов в чужих постелях. Сам Всеволод Леопольдович, когда вырос, всегда придерживался этого правила, считая его, как и мама, одним из столпов житейской мудрости. И в том, что его отец все-таки ушел из семьи, бросив жену с трехлетним сыном, он не видел никакого противоречия с этой философией. Он никогда не разговаривал с мамой об отце, ничего не знал о нем, и тот не существовал для него.

А тогда Константин Обручев только что вернулся из Чечни, где провоевал несколько лет и был неоднократно награжден за неведомые подвиги, о которых он предпочитал никому не рассказывать. Многие женщины в те времена не устояли перед его боевым пылом, который постепенно угас, оставив по себе только тлеющие угли и больную психику, питаемую воспоминаниями о войне, официально именуемой «контртеррористической операцией», словно это делало ее менее бесчеловечной. По причине частых нервных срывов, переходящих в длительные запои, которые должны были принести забвение, но оказались бессильны стереть из его памяти кровавое боевое прошлое, Константина Обручева и отправили в отставку. Никто не интересовался тем, что ничего другого, кроме как воевать, довольно молодой еще офицер не умел, да и не хотел. С тоски и отчаяния он начал пить уже каждый день, потерял работу в частном охранном предприятии, куда сразу после отставки устроился начальником, произведя на работодателя впечатление обилием своих наград. Вскоре его не брали никуда даже рядовым охранником. Прошло не так уж много времени, прежде чем он окончательно опустился и не вызывал у окружающих никаких чувств, кроме брезгливости. Его перестали даже жалеть.

Какое-то время Всеволод Леопольдович очень хотел, чтобы его бывшая жена увидела своего бывшего любовника в его нынешнем виде. Это было бы своего рода возмездием и даже торжеством Всеволода Леопольдовича – и не только над своим соперником, но и над женой, когда-то унизившей своей изменой его мужскую гордость. А потом он забыл о своем мстительном желании и за давностью лет даже перестал винить Костю, вежливо здороваясь с ним при редких случайных встречах. Однако он не даровал индульгенции своей бывшей жене, а почему – старался об этом не думать.

Всеволод Леопольдович знал, что его сосед, когда-то бывший для него сущим проклятием, потому что казался недосягаемым идеалом мужчины, ныне – окончательно спившийся человек, прозябающий на свою воинскую пенсию. Но мусорный бак – это было чересчур. Всеволод Леопольдович испытал потрясение, которое ему не удалось скрыть.

Но Костя ничего не заметил. Подойдя, он протянул трясущейся рукой мягкую игрушку, которую, по всей вероятности, только что извлек из мусорного бака. Это был печального вида ослик с полу-оторванным ухом и всего одним уцелевшим глазом-пуговкой.

– Купи, – прохрипел Костя. – Почти даром отдам.

– Зачем мне? – искренне удивился Всеволод Леопольдович.

– Внукам подаришь, – хмыкнул тот. – Не будь жлобом, порадуй детишек.

– У меня нет внуков, – с достоинством ответил Всеволод Леопольдович, с отвращением отпихивая от себя ослика, который своей грустной грязной мордой упирался ему в живот.

– А что так? – удивился его собеседник. – В твоем-то возрасте пора бы иметь. Или Ирка так и не родила?

Всеволод Леопольдович не любил говорить на эту тему, тем более не собирался обсуждать ее с пьяницей соседом.

– Так вышло, – сухо сказал он. – Поэтому ваше предложение, каким бы выгодным оно ни было, меня заинтересовать не может. Оставьте своего осла себе, уважаемый Константин!

Он хотел уже уйти, но Костя не собирался отступать ни с чем.

– Тогда так просто денег дай на бутылку, – нагло потребовал он. – Внутри горит – мочи нет. Не выпью – помру. На твоей совести будет.

Шантаж был слишком грубым, чтобы иметь успех даже у Всеволода Леопольдовича. Он нахмурился и сказал:

– Иди, проспись, и не городи ерунды. – И мстительно добавил, не удержавшись: – А еще боевой офицер в прошлом. Постыдился бы!

Костя вздрогнул, словно его наотмашь хлестнули плетью. Его ноздри зло раздулись, предвещая вспышку гнева. Но искра тут же и погасла, не превратившись в пламя. В старике, в которого он превратился, уже не было достаточной силы, чтобы ответить на оскорбление. Он хотел только выпить, и ради этого был готов стерпеть любое унижение.

– Ну, дай денег, – жалобно произнес он. – И, в самом деле, помру ведь! Не много и прошу – сотни две-три всего. От тебя не убудет, кукушонок.

Всеволод Леопольдович, отличавшийся мягким внушаемым нравом, уже был готов поддаться жалости, но роковое «кукушонок» решило дело не в пользу соседа.

– Нет денег, – сурово заявил он. – До того допился, что слов уже не понимаешь? Ни рубля не дам, ни так, ни за осла твоего.

Костя смотрел на него с отчаянием. Видимо, утро оказалось неудачным, в мусорном баке ничего не нашлось для продажи, кроме детской игрушки, и Всеволод Леопольдович был его последней надеждой.

– Постой, – прохрипел Костя. – Погоди минутку…

На его лице было написано, что он никак не может решиться. Наконец все-таки преодолел сомнения. Бросил ослика под ноги и извлек из кармана своей грязной и разодранной куртки какой-то сверток, развернул его, достал что-то, по всей видимости, чрезвычайно ценное для себя. Он держал эту вещь очень бережно, словно та была крайне хрупкой. После некоторого колебания протянул ее Всеволоду Леопольдовичу.

Это оказался пистолет. Было видно, что за ним тщательно ухаживали, он блестел от недавней смазки.

От неожиданности Всеволод Леопольдович даже отпрянул в сторону, словно увидел в руках соседа ядовитую змею. А затем он рассердился на самого себя за свой невольный, пусть и мгновенный, страх.

– Совсем спятил? – произнес он, оглядываясь, чтобы убедиться, что их никто не видит. – В тюрьму захотел на старости лет?

– На «черном рынке» такой знаешь, сколько стоит? – Не слушая его, сказал Костя. – Тебе по старой дружбе за три сотни отдам.

– Откуда он у тебя? – спросил Всеволод Леопольдович безразличным тоном. Он был равнодушен к оружию. – Тоже в мусорном баке нашел?

– Мой боевой, – с нескрываемой укоризной посмотрел на него Костя. – С войны остался. Жизнь мне сколько раз спасал – и не вспомню. Не смог сдать, когда…

Он не договорил и неожиданно всхлипнул. По его морщинистой, заросшей густой щетиной щеке потекла слеза. Костя сердито вытер ее кулаком. Глаза Кости, словно промытые слезами, неожиданно посветлели, приобрели природный, давно потускневший голубой цвет.

– И отдаешь за три сотни? – с осуждением покачал головой Всеволод Леопольдович.

– В залог, – ответил Костя с таким видом, будто сам верил своим словам. – Выкуплю с первой пенсии. Ты его никому не продавай!

Всеволод Леопольдович хотел спросить, когда у него пенсия, но передумал. И не стал уже ничего говорить, тяготясь создавшейся ситуацией. Всеволод Леопольдович чувствовал себя неловко, как будто это он, а не его сосед, совершал постыдный поступок. Он торопливо достал портмоне, отсчитал несколько сотенных купюр, протянул их Косте. Принял от него сверток, в который тот снова завернул пистолет, и положил его во внутренний нагрудный карман пальто. После чего быстро пошел по направлению к арке, через которую можно было выйти на улицу.

– Не потеряй только! – крикнул ему вслед Костя, сжимая деньги в кулаке. – С первой пенсии!

Его глаза еще слезились. Но взгляд уже снова стал мутным, словно грязное стекло.

А Всеволод Леопольдович, выйдя со двора на людную улицу, долго не мог успокоиться. Сверток неприятно оттягивал пальто на груди. Ему казалось, что прохожие замечают очертания пистолета, проступающие через тонкую шерсть, и шарахаются в сторону. Больше всего Всеволод Леопольдович опасался встретить полицейского, который мог бы обыскать его и арестовать за хранение оружия. Он сердился то на Костю, который всучил ему совершенно не нужную, да к тому же еще и опасную вещь, то на самого себя – за то, что поддался жалости к старому пьянице. Несколько раз Всеволод Леопольдович даже порывался вернуться и отдать пистолет обратно, махнув рукой на триста рублей, которые, он знал, все равно уже никогда не увидит. Он едва удержался от того, чтобы выбросить сверток в урну, которая попалась ему на пути. И то лишь потому, что в это время по дороге проехала полицейская машина, водитель которой, как ему показалось, смотрел на него слишком пристально, словно в чем-то подозревал. Всеволод Леопольдович постарался принять беспечный вид и ускорил шаг, миновав урну. Возможность избавиться от пистолета самым простым способом была упущена. Он тяжко вздохнул и подумал, что отдаст пистолет хозяину, когда вернется из магазина во двор.

Только после этого Всеволод Леопольдович немного успокоился и впервые заметил, что на улице, по которой он шел, происходит что-то необычное. Было слишком многолюдно для этого времени дня. Многие шли с какими-то транспарантами в руках, на которых было что-то написано. Они были возбуждены, громко разговаривали, даже кричали. По дороге часто проезжали полицейские машины. Иногда какие-то люди в форме подходили к прохожим с транспарантами и уводили их с собой. Тех, кто не хотел идти, хватали за руки и вели насильно к большим автомобилям с зарешеченными окнами. Всеволод Леопольдович знал, что эти автомобили называются автозаками, и в них перевозят опасных преступников. Он начал опасливо оглядываться. И только сейчас увидел, что, занятый своими неприятными мыслями и ничего не замечая вокруг, оказался, сам того не желая, в самой гуще протестующей против чего-то толпы. В основном это были молодые люди, одетые бедно и неряшливо, и он, в своем дорогом пальто и уже далеко не первой молодости, выделялся среди них, как распустивший разноцветный пышный хвост павлин в стае серых курочек. На него обращали внимание, смотрели кто настороженно, кто осуждающе. Какой-то юнец с плакатом в руках, пробегая мимо, даже насмешливо крикнул: «Дядя, шляпу береги, а то помнут!» И тут же его сбил с ног полицейский. Большой лист ватмана упал под ноги Всеволода Леопольдовича, он успел прочитать слово «долой» до того, как другой полицейский наступил на плакат, ожесточенно втаптывая его в грязь. Юнца подняли и поволокли к автозаку.

Неожиданно дорогу демонстрантам преградили полицейские в черных комбинезонах и защитных касках, скрывающих их лица. В руках у них были дубинки и щиты. Они стучали дубинками о щиты, то ли рассчитывая напугать толпу, то ли пытаясь возбудить в себе боевой дух.