По следу «Серого». Автобиографическая повесть (книга первая)

– Вот и я об этом вам говорю. Там, на фронте от нас ждут металл, хлеб, уголь, технику, оружие, боеприпасы. Ждут, чтобы бить врага. Чем же они его будут бить, что будут кушать, если мы им вместо всего этого будет «липу» давать? Эту самую фигу им скрутим из трех пальцев? Так, мол и так, товарищ боец, дал я сегодня тебе две нормы. Только где они эти нормы? На бумаге? Им не нужны наши хвастливые отчеты о «не проделанной работе», о «перевыполнении» плана. Им конечный продукт подавай, чтобы было чем бить врага. Понятно?

После такой политбеседы в головах моих сверстников начинали появляться светлые мысли и постепенно обида сменилась уважением ко мне. Ребята стыдливо отводили глаза:

– Ладно, ты это… Забудь все, что мы тут болтали… Не подумали… Мы лучше на самом деле две нормы давать будем!

– А я о чем толкую?

Замечу, никто специально не учил нас быть честными и порядочными – сама жизнь заставляла нас быть таковыми и воспитывала нас. В колхозе каждый человек на виду, авторитет и уважение приходят не сразу. Его надо заслужить. Все это приходит к тем, кто трудится добросовестно, а в годы войны это правило было железным. Сама обстановка была суровой, жесткой, требовательной. Я бы даже сказал жестокой иногда.

И, несмотря на то, что нам приходилось голодать, чтобы дать больше продовольствия человеку в окопах, чтобы воин на передовой ни в чем не испытывал недостатка, мы понимали, что все это делается на благо нашей Победы. Поэтому тот, кто остался в тылу, должен был работать так же самоотверженно, как сражались с врагом наши отцы, братья, товарищи.

В таких сложных условиях и трудилась наша бригада на возведении оборонительного рубежа. Вставали чуть свет, спать ложились затемно. К вечеру не чувствовали под собой ног, руки наливались свинцовой усталостью, ладони горели огнем от кровавых мозолей.

Мы рыли рвы несколько метров глубиной, устанавливали противотанковые «ежи», надолбы. За день так наработаешься киркой да лопатой, что спина не может разогнуться. Но едва наступало время отдыха, как мы стряхивали с себя усталость и под переборы гармошки и переливы балалайки вечером устраивали танцы. Какие «коленца» мы только не выкидывали! И куда девались наши горести и трудности? Или, собираясь вместе на околице, мы, молодежь, пели песни. Словом, умели отдыхать! А в отдыхе черпали силы для нового трудового дня.

А утром все опять начиналось сначала: рвы, окопы, надолбы, «ежи», эскарпы…

…Становилось все холоднее. Надвигалась зима. Колючий, промозглый, холодный осенний дождь и ветер пробирали до костей.

Чтобы поднять настроение, моральный дух работающих на строительстве людей, часто устраивали громкие читки газет.

Или во время обеденного перерыва, небольших перекуров направляли ребят в бригады, и там, на местах зачитывали газетные статьи, сводки Совинформбюро. Это была живая агитационная работа, лишенная какой – либо заорганизованности и фальши. Все было естественно и интересно. Каждый из нас с нетерпением ждал извести с фронта.

На строительстве укреплений мы проработали около двух месяцев.

Однажды наш бригадир и односельчанин Александр Ефимович Пугин собрал нас вместе и сообщил, что ему в скором времени предстоит уходить на фронт. Нас это сильно расстроило, так как он был всеми уважаемый человек, а расставаться с такими людьми всегда тяжело. Особенно, когда предстояла не просто поездка в далекий край, а навстречу смерти.

5 ноября 1941 года мы отправились в обратный путь из Шонихи в Балахониху.

В моей душе теплилась надежда, что мне удастся «проскочить» через возрастные барьеры и вместе с Александром Ефимовичем попасть на передовую.

Но, к сожалению, все мои дальнейшие попытки также закончились неудачей.

– Молод еще! – слышал я один и тот же ответ на мои просьбы отправить меня в Действующую Армию. – Жди своего времени!

А вот мой отец ушел на фронт в августе 1941 года.

Однажды я поздно вечером вернулся домой. Родители не заметили, как я зашел в дом. Мама сидела в дальней комнате за столом и тихо плакала. С порога я услышал их разговор:

– Ладно слезы попусту лить! – сердился отец. – Что ты меня заживо хоронишь?!

Меня как громом ударило! Неужели и в наш дом пришла война?! Несмотря на то, что я сам рвался на фронт, мне вдруг впервые по-настоящему стало страшно. А что, если я никогда больше не увижу отца? К тому времени во многие дома успели прийти зловещие похоронки.

– Да как же не плакать? – всхлипывала мама, утирая краем платка слезы. – Что же я одна делать буду?

– Ничего, не пропадете! Николай за старшего остаётся. Валентин на ноги становится. Вместо одного мужика – сразу два будет!

Внешне отцовское лицо было спокойным. Он старался не давать волю своим чувствам и эмоциям, но по дрожанию уголков его рта, который был плотно сжат, чтобы не выдать своего волнения, можно было легко заметить, как ему тяжело.

Услышав скрип половиц, отец обернулся и увидел меня в дверном проеме.

– А! Вот и сын пришел! – как ни в чем не бывало, улыбаясь, обратился он к маме. На его лице появилась натянутая улыбка. – Накрывай, мать, на стол. Ужинать будем.

Мое появление для него в тот момент было как раз кстати – можно было перевести разговор на другую тему:

– Давеча разговаривал с председателем. Он сказал, чтобы ты принимал у меня ключи. Вот так! Так что сдаю тебе должность. Завтра пойдем в правление и решим все формальности.

В январе 1941 года я окончил межрайонные курсы счетных работников, поэтому мне, как говорится, сам Бог велел заниматься этим делом после отца.

Так я «по наследству» стал счетоводом Балахонинского колхоза.

Через месяц мы с Виктором Деминым вновь отправились в райвоенкомат. И вновь – отказ. В этот раз с нами никто даже разговаривать не стал, так как наши физиономии до такой степени там примелькались, что, завидев нас, военкоматские работники скривили улыбки:

– Что, опять на фронт собрались, «герои»? Вам же русским языком сказали – рано!

Раздосадованные неудачей, мы сели на ступеньках военкомата и угрюмо молчали. Злость и обида душили нас, внутри гасла последняя надежда.

И вдруг Виктор вскочил, хлопнул себя ладонью по лбу и радостно воскликнул:

– Есть!

Прозвучало это так, будто на его месте сейчас был сам Архимед, выскочивший голый на улицу с криком: «Эврика» («Нашел»)!

– Что «есть? – тупо посмотрел я на него, совершенно ничего не понимая.

– Есть способ попасть на фронт!

Я безнадежно махнул рукой:

– Мы с тобой уже всё перепробовали.

Он заговорщически подмигнул мне:

– Всё да не всё! Мы с тобой комсомольцы?

– Комсомольцы, но и что из этого?

– А вот что. Слушай и запоминай. Мы сейчас с тобой идем в Чернухинский райком комсомола и требуем, чтобы нас отправили в Действующую армию по комсомольской путевке. Понял?

Его идея вызвала во мне только смех.

– Ничего не получится! Это тебе – не Днепрогэс или Магнитка, куда можно было уехать по комсомольской путевке, а фронт, передовая. Понимаешь ты это, соленая твоя голова? И пока нам с тобой не исполнится по 18 полных лет, мы и думать не можем об этой затее. Хватит, три попытки сделали. Если военком отказал, то секретарь райкома и подавно откажет и отошлет куда – нибудь подальше. Тебе же ясно сказали: «Не-при-зы-вной возраст!» Понял? – по слогам продиктовал я ему последнюю фразу.

– Так ты хочешь на фронт попасть или нет? Только говори честно, – не унимался друг.

– А то ты сам не знаешь! – даже обиделся я на него. – Конечно, хочу. И вообще, не трави душу, и так без тебя тошно.

– Спокойно! Главное – не падать духом! – назидательным тоном произнес Виктор.