La Critica (первая книга казанской трилогии)

Я не смог договорить мысль, потому что второй из присутствующих сотрудников стремительным шагом приблизился ко мне и стукнул ребром ладони по голове. Признаться: впервые за долгое время я, что называется, охренел от удивления. Мне было не столько больно, сколько неловко. Я посмотрел на Стальского, которого в этот момент как прорвало: он материл последними словами весь мир и старался дотянуться ногами до чего-либо с целью сокрушить; потом его начало тошнить.

*****

Мы уже три или более часа находились в отделении полиции. За нами присматривали два рядовых (или сержанта). Офицер, проводивший задержание, не спешил появляться.

Когда мы с Глебом ехали в клетке «бобра», успели немного пошептаться. Было очевидно, что ночное нападение и внезапный арест – звенья одной цепи. На мой вопрос «Мог ли кто-либо из нападавших отдать концы?», Глеб уверенно ответил: «Однозначно – нет!» «Скорее всего подстава или заказуха, как там это называется?» – предположил я. «Тогда мы влипли по уши», – констатировал Стальский. «Я как бы обвиняюсь в как бы хранении, а тебя им придётся отпустить», – шептал я. «Да-да, так и сделаем. А потом я свяжусь с нашими, и мы тебя вытащим», – шептал в ответ Глеб.

По приезде в отделение у нас отобрали всё кроме одежды.

Итак, прошло не менее четырёх часов, когда в помещение вошёл офицер. Вид у него был ушлый и холёный, – явно коррумпированная мразь. Мы к тому времени совсем приутихли и только и думали о том, чтобы поудобнее сесть, дабы восстановить кровоток в затёкших членах. Ещё очень хотелось пить. Те рядовые, которые за нами присматривали вначале, час назад ушли, а им на смену пришёл один другой.

– Выспались? – давясь смехом, спросил вошедший офицер.

Охранявший нас рядовой, оценив иронию старшего коллеги, сдержанно посмеялся.

– В чём нас обвиняют? – еле шевеля языком от усталости и обезвоживания, проговорил я. – В чём…

– В чём вас обвиняют? – бодро переспросил офицер. – Ха! А в чём хотите, чтобы вас обвиняли? Тебе «хранение и распространение» мало?

Разговор принимал абсурдный характер.

– Капитан, дай нам воды, – заговорил Глеб.

– В своё время, – ответил капитан.

Затем офицер встал и вышел. Через пятнадцать минут в комнату вошли два рядовых (или сержанта, я их не различаю), а вслед за ними три каких-то босяка со следами дешёвых пороков на лицах.

– Ты – сюда, ты – сюда, ты – давай здесь садись, – указал один из сержантов места босякам.

Так мы с Глебом оказались в шеренге подозрительных лиц. Через минуту вошёл капитан и сказал кому-то в коридоре:

– Проходите, пожалуйста.

В дверном проёме появился пожилой алкаш.

– Вот сюда, на середину комнаты, – указал ему офицер.

Когда робкий алканавт оказался на середине комнаты, офицер ласковым голосом проговорил:

– Ничего не бойтесь, не опасайтесь, всё позади, всё хорошо. Укажите на тех, кто на вас напал и ограбил. Прямо подойдите к каждому из них и покажите пальцем.

Естественно, «потерпевший» указал на Стальского и меня. Офицер, кинув взгляд на сержанта, сказал: «Уху», а потом прибавил:

– Остальные могут быть свободны. Сержант, проводите.

План с освобождением Стальского растаял. Теперь мы оба были на крючке. Мы остались в комнате втроём. Капитан смотрел на нас своим ясным и озорным взглядом. Казалось, он внушает нам мысль о том, что наша судьба решена, и мы поступим умно, если не будем кочевряжиться. После трёхминутной театральной паузы, офицер тоном рассказчика изложил нам синопсис преступления, которое мы якобы совершили. Я хотел заткнуть уши ладонями, чтобы не слушать бредовую историю о том, как два молодых состоятельных парня на Ягуаре за четыре миллиона рублей, депозитами на карточках в несколько сотен тысяч и имуществом на миллион долларов, приехали в провинцию и ограбили бича, отняв у него двести тридцать восемь тысяч пятьсот пятьдесят рублей. Доказательством преступления, кроме показаний потерпевшего, служили изъятые у нас наличные в размере… двести тридцать восемь тысяч пятьсот пятьдесят рублей. История эта была абсурдна вдвойне, поскольку потерпевший ни в одной из версий мультиверса не имел бы на кармане столько кэшек. Взывать к разуму не имело смысла, поскольку, рассказывая подробности нашего злодеяния, в наиболее нелепых местах сам капитан не мог сдержать улыбки.

– Сниму браслеты, и вы всё запишете. Запомнили, как всё было? – спросил офицер и, обращаясь персонально ко мне, добавил: – Ты, не забудь написать о хранении и распространении.

Стальский спокойным тоном витиевато оскорбил капитана и его матушку.

– Ладно, посидите ещё немного. Часов эдак пять.

Сказав это, он встал и шагнул к двери.

– Плюха, капитан, – сказал Глеб.

Капитан остановился. Стальский продолжил:

– Напиши на бумажке номер счёта, – я переведу. Двести пятьдесят авансом. Остальное, когда буду дома лежать в ванне. Подумай. Отдохнуть съездишь с семьёй. Десять раз съездишь.

На лице капитана читалась борьба. Потом борьба закончилась, и он выдал ответ:

– Тебе, рядовой, не понять, что значит офицерская честь.

«Ох, бля! Как язык поворачивается?!» – подумал я, закрывая глаза. Неподкупный вышел, а на смену ему тут же явился рядовой мент и сел с каменным лицом напротив нас.

*****

Время потекло каким-то особым образом. Не скажу, что медленнее или быстрее, как-то «по-другому». Хотелось пить.

«Стальский, прости. Это я тебя втянул в это дерьмо. Всё я. Мне пришла в голову идея этой поганой газеты, а ты мне говорил, что это глупая затея. А я тебе не верил. Всё это должно было плохо закончиться. Перепутал шланги на заправке… И вот это плохо заканчивается. А ты говорил, что не надо. А я тебя уговорил…»

– Заткнись, – сказал надсмотрщик.

Оказывается, я говорил вслух, а думал, что про себя.

– Не гони пургу, Аронов, – как можно более бодрым голосом сказал Глеб. – Нас вытащат отсюда. Нас уже вытаскивают. Поверь мне.

– Заткнись ты тоже, – сказал надзиратель Стальскому.

Я замолк и пригляделся к прикованному на другом конце скамейки Глебу. На его лице отчётливо проявились следы ночных побоев. Он всё-таки пропустил несколько ударов. Мне было обидно за Стальского. Он как всегда принял на себя весь удар. Мне было стыдно перед ним. Стыдно перед своим другом. Даже если бы я в это мгновение умер только за то, чтобы облегчить его страдания, я всё равно бы остался у него в долгу. Всё равно остался в долгу.

Время текло как-то по-другому, и всё это время хотелось пить.

*****

Не знаю, сколько продолжалось тупое оцепенение, но, когда я осознал окружающий мир в следующий раз, знакомых ментовских рож не было, а были две женщины-полицейские и две женщины в белых халатах, которые осматривали запястья Глеба, а потом и мою голову, светили фонариком в глаза; нам дали по бутылке минеральной воды, которые мы машинально выпили залпом. Потом нам мерили давление и дали какие-то таблетки, и сделали укол, после чего я вновь впал в состояние прострации, но уже в умиротворённом расположении духа. Краем глаза я видел, как Глеба положили на кушетку с колёсиками и куда-то покатили; я протянул к нему руку, и добрый женский голос заверил меня, что мой друг никуда не денется, и что я покачусь на такой же чудесной тележке вслед за ним, что там, куда мы прикатимся, мы сможем хорошенько отдохнуть, набраться сил и посвежеть лицами. Потом я заплакал, а ещё мгновение спустя заснул.

*****

Шумела вода. Я открыл глаза и увидел какую-то текстурную поверхность. Прислушался к звукам. «Что это?» «Пение птиц?» Я умер и попал в Рай? Чёрта с два! В Раю у людей не бывает ощущение, что кошки насрали в рот. Я жив и могу шевелиться. Это наш гостиничный номер. Повернул голову в ту сторону, где, по моему разумению должна быть кровать Глеба. Слава Нептуну, Стальский там. Он сидит, прижавшись спиной к спинке кровати и положив подбородок на согнутые колени. Он рассеянно смотрит прямо перед собой и покачивается взад-вперёд.

– Стальский, – говорю я. – Это тебя отпускает наркотик, который нам дали.

– Знаю, – все так же глядя перед собой, ответил Глеб.

– Наши вещи здесь? – спросил я.