Человек в трех измерениях

Философия этой массы – примитивный рационализм, религия состоит в критике, а политика – в выбрасывании лозунгов. То, что было для ранних религий несколькими сделавшимися переживанием символами, как гроб Господень для крестоносцев или существо Христа для эпохи Никейского собора, во всякой цивилизованной революции находит выражение в двух-трех воодушевленных выкриках. И эти лозунги оказываются наидейственнейшими силами на протяжении приблизительно двух столетий, обнаруживая свое превосходство над умом, породой, расой, «тактом крови», голос которой становится все тише внутри каменного мира раскинувшихся городов.

Масса – это устойчивый вид людей, специфическая порода, настолько сильно распространившаяся, что ныне можно с полным правом говорить об «антропологической катастрофе». Х. Ортега-и-Гассет считал, что массы уже не имеют отношения к культуре, они вне культуры. Массовый человек не меряет себя никакой особой мерой, он ощущает себя таким, как все, и ничуть этим не удручен, наоборот, гордится своей одинаковостью с другими. Человеку массы переживания не свойственны. «Особенность нашего времени в том, – писал Ортега-и-Гассет, – что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду»[46 - Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Эстетика. Философия культуры. М., 1991. С. 311.]. Массового человека характеризуют, с точки зрения философа, две черты: безудержный рост жизненных запросов и врожденная неблагодарность ко всему, что сумело облегчить ему жизнь. Массу больше всего заботит собственное благополучие и меньше всего – истоки этого благополучия.

Сущность массы (или стада, по Ницше) составляют три инстинктивные силы: 1) инстинкт стада, направленный против сильных и независимых; 2) инстинкт страждущих и неудачников, выступающий против счастливых; 3) инстинкт посредственности, не признающий исключений. Люди с инстинктом стада видят высшее в среднем. Все должны быть равны, все должны быть одинаковы, поэтому всякое исключение, поднявшееся над стадом, воспринимается его членами как нечто враждебное и вредное. В стаде нет одиночества, оригинальности, самостоятельности, в стаде каждый должен быть прозрачен и познаваем для остальных. «Ты должен быть доступен познанию, твое внутреннее я должно обнаруживаться в отчетливых и неизменных знаках, иначе ты опасен; и если ты зол, то твоя способность притворяться крайне вредна для стада. Мы презираем таинственных, не поддающихся познанию. Следовательно, ты должен сам себя считать познаваемым, ты не должен быть скрытым от самого себя, ты не должен верить в свою изменчивость»[47 - Ницше Ф. Воля к власти. С. 116. «Все эти люди ressentiment (злобной зависти), эти физиологически увечные и истонченные червями существа, целый вздрагивающий пласт подземной мести, неистощимый, ненасытимый на извержения против счастливых и равным образом на маскарады мести, на поводы к мести, – когда же, собственно, удалось бы им отпраздновать свой последний, пышный триумф мести? Несомненно тогда, когда они уловчились бы свалить на совесть счастливым собственную свою безысходность, всю бесплодность вообще, так что эти последние стали бы стыдиться своего счастья и, пожалуй, так переговариваться между собой: “Это просто срам – быть счастливым! Кругом так много безысходности!”» (Ницше Ф. К генеалогии морали // Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 492–495).].

Стадо – это восстание безобразных, неудавшихся душ против красивых, гордых, бодрых, стадо всегда выступает против властолюбия, против привилегий, сектантов, свободомыслящих, скептиков, против философии. Стадо одобряет такие качества, как умеренность, скромность, почтительность, тактичность, целомудренность, прямота, доверчивость, бескорыстность и т. д. У стада «смертельная вражда против иерархии: ее инстинкт на стороне уравнителей (Христос). По отношению к сильным единицам оно враждебно, несправедливо, необузданно, нескромно, нахально, бестактно, трусливо, лживо, коварно, безжалостно, скрытно, завистливо, мстительно»[48 - Там же. С. 120.].

Одним из главных качеств массового человека является неприятие одиночества. Быть одиноким – значит быть единственным, неповторимым, отвечающим за свою жизнь, значит не быть членом стада, коллектива, общества, человеком массы. Быть одиноким – значит, не оглядываясь на образцы и стандарты, постараться сначала самому сделать из себя человека, а потом уже помогать другим, ибо чем ты можешь помочь другим, если живешь стадным инстинктом?

Каждой эпохе – свое, отмечал Кьеркегор, и, быть может, особенность нашего времени состоит в развращающем презрении к отдельному человеку. Все хотят быть вместе, хотят всемирно-исторически обманываться в тотальном. Никто не хочет быть отдельным экзистирующим человеком. Люди, для того чтобы быть чем-то, отваживаются жить только в больших коллективах. Они сливаются со своим временем, со своим столетием, поколением, с публикой, с массой человечества, и мнимое мужество поколения прикрывает действительную трусость индивидов. «Вполне бездарные люди, – писал Шопенгауэр, – не могут выносить одиночества; созерцание природы, мира не занимает их. Это происходит оттого, что они всегда имеют перед глазами лишь собственную волю и потому упускают в предметах все, что не имеет отношения к их воле, их личности»[49 - Шопенгауэр А. Новые Paralipomena. С. 59.].

Тяга к стаду старше по происхождению, чем тяга к Я, и покуда чистая совесть именуется стадом, лишь нечистая совесть говорит «Я». Тот, кто так много размышляет о себе, отделяется от первоначального единства стада, и, будучи отделенным, испытывает вину за свою отделенность. Такой человек ничего больше не желает, как воссоединиться с группой. Согласно утверждению Ницше, одиночество сопровождается ужасом, и до тех пор пока отдельность индивидов будет объясняться ссылкою на грех, всякие отклонения – как внутренние, так и внешние – будут истолковываться, скорее, как наказания, нежели как счастливые возможности.

Ницше имел в виду античное, аристотелевское положение о том, что некоторые люди по своей природе являются рабами независимо от их экономических и социальных условий и что не каждый раб в юридическом смысле является рабом в метафизическом смысле. Ницше возродил античный ужас перед идеей раба и считал, что большая часть человечества как раз и состоит из рабов в указанном смысле, хотя, впрочем, существует и не согласующийся с этим статистический смысл, согласно которому большая часть человечества является «средними». «…Нынче, когда в Европе одно лишь стадное животное достигает почета и раздает почести, когда “равенство прав” легко может обернуться равенством в бесправии, т. е. во всеобщем враждебном отношении ко всему редкому, властному, привилегированному, к высшему человеку, высшей душе, к высшей обязанности, к высшей ответственности, к творческому избытку мощи и властности, – нынче в состав понятия «величие» входит и знатность, желание жить для себя, способность быть отличным от прочих, самостоятельность, необходимость жить на свой страх и риск; и философ выдаст кое-что из собственного идеала, если выставит правило: “самый великий тот, кто может быть самым одиноким, самым скрытным, самым непохожим на всех, – человек, стоящий по ту сторону добра и зла, господин своих добродетелей, обладатель огромного запаса воли; вот что должно называться величием…”»[50 - Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 337.]

Как бы мы ни старались освободиться от всего внешнего, всеобщего, неличного, всегда остается в нас много порожденного страхом, ленью, апатией, нежеланием рисковать. Всегда истинное одиночество, в котором только и рождаются оригинальные дела и мысли, становится возможным творчество, кажется нам чем-то смутным, пугающим и в принципе недостижимым состоянием. Поэтому философия, культивирующая одиночество, всегда раздражала общество, общественность, власть, да и каждого человека, чувствующего вызов своей совести, на который он не может адекватно ответить. «Ах, – я замечаю, – вы не знаете, что такое одиночество. Где существовали могущественные общества, правительства, религии, общественные мнения, – словом, где была какого-либо рода тирания, там она ненавидела одинокого философа, ибо философия открывает человеку убежище, куда не может проникнуть никакая тирания, пещеру внутренней жизни, лабиринт сердца; и это досадно тиранам»[51 - Ницше Ф. Несвоевременные размышления // Ницше Ф. Избр. произв.: В 3 т. Т. 2. С. 20.].

Наличие массы – это критерий загнивания общества, господство в нем нивелирующих, упрощающих всё процессов, омертвление его динамической структуры. Динамика теперь выражается в безудержном росте производства продуктов потребления и увеличении массы, которая потребляет, при этом само производство потребляет массу, они друг без друга не существуют и друг друга обусловливают. В этом процессе исчезает человек как личность, как особый тип, обескровливается культура, истощается земля. Неизбежными становятся социальные катастрофы, антропологическая деградация, неизбежно все идет к концу, поскольку заканчивается запас энергии, который в эпоху массового общества только тратится, – запас добра, любви, уважения к человеку, который создавался веками религией, искусством, воспитанием.

Главное стремление массы – навсегда избавиться от страданий, закрыть все двери, ведущие к трагедии жизни. Всеобщее нивелирование, уравнивание приведет к тому, что все растворится в стихии, лишится форм, сбросит бремя всех исторических определений, где скрыта боль жизни. «Здесь выражается ее тоска по смерти, которая является для нее чистым ничто, ее тоска по всем эйфорическим, анастезическим, наркотическим состояниям блаженства… Массовая жажда смерти усиливается по мере образования масс. У нее оказываются средства, предоставляемые ей в распоряжение все более эффективно работающей наукой. Их воздействие рассчитано на массу. Желание положить конец концентрируется в представлении о том, что можно взорвать даже Землю»[52 - Юнгер Ф. Ницше. М., 2001. С. 235–236.].

Большая часть жизни естественного человека наполнена сном, автоматизмом – совершенно нормальным для него состоянием, которое, постоянно повторяясь, создает «нормального» человека, т. е. дочеловека. Он живет, как будто исполняет ритуал, смысла которого не понимает и понимать не хочет. Поэтому жизнь летит так быстро, и в конце он может воскликнуть: «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?» Конечно, приснилась, поскольку половину жизни он спал или исполнял ритуал.

На уровне нашей естественности мы не в состоянии остановить поток своих мыслей, не можем контролировать свое воображение, эмоции, внимание. Почти за каждым взрослым человеком стоят долгие годы неправедной и безрассудной жизни: потворство всевозможным слабостям, безразличие к собственным ошибкам, стремление закрыть глаза на неприятные истины, постоянная ложь самому себе, самооправдание, порицание других и т. п. Реальный мир скрыт от него стеной его собственного воображения. В этом смысле он живет во сне, спит. В этом смысле каждый из нас на уровне своего естественного существования – человек массы.

Например, совесть существует только для «живого» человека, во всяком случае, она не пробуждается в «спящем». Совесть – это состояние, в котором человек сразу (а не частично, как это обычно бывает) чувствует все свои недостатки и пороки. И поскольку у каждого человека тысячи противоречивых и разнообразных чувств – от скрытого понимания собственного ничтожества и всевозможных страхов до глупейших самообманов, самодовольства, самоуверенности и самовосхваления, – ощущать все это вместе не только болезненно, но буквально невыносимо. Если бы человек мог ощутить весь стыд и ужас своего существования, это и было бы тем состоянием, которое называется совестью. Поэтому только у «живого» человека, т. е. действительно существующего, хотя бы изредка пробуждается совесть.

«Спящий» человек – это человек ленивый. Он не может решиться сделать все здесь и сейчас, он постоянно откладывает любой более или менее решительный поступок на завтра, живет так, словно у него еще есть в запасе несколько жизней, он уверен, что рано или поздно наступят такие времена, когда можно будет реализовать себя достаточно полно, ничем не рискуя, никак не изменяя свою привычную жизнь. Ленивый постоянно удваивает время. Ему кажется, что только тоненькая пленка отделяет его от подлинной мудрости, кажется – еще некоторые усилия, и он поймет что-то самое важное в этой жизни. Но потом начинает подозревать, что пленка не такая уж тонкая. И понимать нечего, никаких заранее заложенных смыслов в мире нет, все можно только создать своим собственным опытом, в своей уединенности, в своем одиночестве. Точно так же, как все время веришь в некоторую гарантированность своей жизни: не может быть, чтобы я со всеми своими мыслями, надеждами, радостями и печалями так просто, как комок тополиного пуха, исчез, растворился в небытии, есть какой-то заранее заложенный смысл во всем моем существовании, который с годами обязательно должен проявиться. Но подобная вера в свою предначертанную судьбу есть лишь результат душевной лени[53 - «Глупо верить, будто вера и мудрость могут прийти к нам так же естественно и неизбежно, не сложнее, чем с годами появляются усы и борода. Единственное, что ускользает от власти неизбежности, – это вера и мудрость. Вера и мудрость теряются, причем они всегда теряются безвозвратно, а вместе с ними та толика страсти, чувства, воображения, та немногая толика внутреннего, которая у него была, когда он становится под знамена пошлости, которая полагает, будто понимает жизнь» (Кьеркегор С. Болезнь к смерти // Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993. С. 291).].

Про человека массы Шопенгауэр говорил, что есть существа, относительно которых не понимаешь, как они умудряются ходить на двух ногах, хотя сам по себе этот факт еще ни о чем не говорит. Существует настоящая бездна между людьми, писал он, которые пользуются своей головой лишь в качестве брюха, т. е. орудия, приноровленного к целям воли, и теми в высшей степени редкими и немногочисленными людьми, которые имеют мужество утверждать, что голова слишком хороша для этого: она предназначена для других целей. Эти люди поистине благородные, это настоящая аристократия мира, в то время как прочие – крепостные[54 - См.: Шопенгауэр А. Paralipomena // Шопенгауэр А. Соч.: В 6 т. Т. 5. С. 55.].

Масса – реально существующий слой людей, все более распространяющийся и увеличивающийся, затрагивающий все остальные слои общества. Сейчас нет ни одного человека, в той или иной степени не причастного массе. Мы люди массы в той степени, в какой каждый из нас является естественным человеком, в какой нас побеждают наши животные страсти и наклонности, в какой мы живем, «не приходя в сознание», т. е. автоматически, инстинктивно – спим, в буквальном смысле слова; в той мере, в какой мы боимся власти, не решаемся на своевольный поступок, а если решаемся, то чаще всего не просчитываем его последствий и терпим поражение. В этом смысле многие революционеры и бунтари – также представители массы. Они, как правило, руководствуются навязанной им утопией, которую не подвергают критическому анализу. Они не знают, что с ними будет завтра, но уверены в своих знаниях о том, как будут жить люди через пятьдесят или сто лет.

Каких бы высот интеллектуального и нравственного развития ни достигал человек, большую часть жизни он живет как человек массовый, руководствующийся капризами, страхами, суевериями, потаканием своим слабостям, полный преувеличенного мнения о собственной значимости.

Масса определяет ныне культуру и историю человечества. Массовый человек уверовал в свою способность и призвание покорять, усовершенствовать, одухотворять мир. Отсюда слепая, благодушно-оптимистическая вера в непрерывный умственный и нравственный прогресс, в возможность осуществления «царства Божия» на земле, отсюда и бездуховный, плоско-рационалистический гуманизм, выдвигавший, как правило, голословные оптимистические лозунги типа «человек добр по своей природе», т. е. у массы осуществление нравственных ценностей совпадает с удовлетворением их субъективных природных влечений. Но как быть, если стремление к добру и стремление к удовлетворению земных желаний, жажда власти и безграничной свободы не совпадают? Обожествление человека в его природном существе необходимо приводит к аморализму, нигилизму: человек как неограниченный самодержец является хозяином и над своей моралью.

Просто человек – это животное, просто люди – это стадо. Человек всегда силится быть человеком, просто так, автоматически, человек не рождается и не живет. Он не может быть автоматом добродетели, он должен каждый раз сам для себя решать, что такое добро и зло, сам искать смысл своего существования, сам стремиться к таким сверхчеловеческим целям, чтобы в результате осуществлялись цели общечеловеческие. «В человеке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, избыток, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть и творец, ваятель, твердость молота, божественный зритель и седьмой день – понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к “твари в человеке”, к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, – к тому, что страдает по необходимости и должно страдать?»[55 - Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 346.]

Власть всегда стремилась вывести породу людей, ей соответствующую, особенно ярко это проявлялось там, где власть сама была порождением стада, где масса приходила к власти. В ХХ в. это происходило в двух странах – Германии и России. И результат был впечатляющим. В России была попытка, продолжавшаяся семьдесят лет, создать особый антропологический тип – «советский человек». Власть, опираясь на древнюю российскую традицию подавления личности, неуважения к человеку, отсутствие демократических свобод, апатию и равнодушие народа, постоянно формировала, выковывала, порождала советского человека, стремилась к тому, чтобы «советское» в нем стало его второй, истинной природой. За эти годы появился человек, который мало чего хотел: не хотел работать, не хотел много зарабатывать (ибо для этого нужно стать хорошим специалистом), не хотел богатства, власти, известности. Сформировался бюрократический управленческий слой начальников, вытравивших из себя все человеческие качества. Сформировалась разного рода идеологическая и культурно-литературная обслуга этой структуры.

Есть набор сущностных определений феномена «советский человек».

1. Он не верит в Бога, зато верит вождям, газетам, телевидению, сплетням, приметам, гороскопам. Советский человек – это человек смешанных взглядов: он отчасти язычник, отчасти он материалист, отчасти религиозный. Он стучит по дереву от сглаза, плюет в глаз человеку, у которого ячмень, и в то же время верит в торжество коммунизма и какие-то идеалы, но практически он никому не верит. Он понимает, что над ним есть сильный начальник, и он должен ему подчиняться и знать, что делать.

2. Он не боится Божьего суда, а боится людского суда, начальников, милиционеров.

3. Он не верит в царство Божие, а верит в рай земной (коммунизм).

4. Он не способен к самокритичности и покаянию, у него всегда виноваты ситуация, соседи, начальники, государство.

5. Он не способен к свободному созидательному труду, предпочитая нудную однообразную работу за кусок хлеба.

6. Он не способен работать на совесть, а готов работать из-за страха.

7. Он не любит свободы, предпочитая насилие (любовь к тиранам).

8. Он всегда предпочитает материальную выгоду духовной свободе (льготы, привилегии).

9. Он жаден до «халявы» и легко попадается на всякие уловки и хитрости как государства, так и поощряемых им жуликов.

10. Он не выносит одиночества, всегда ходит в стаде и готов поддержать любую компанию (страсть к коллективизму).

11. Он завистлив и не выносит чужого благополучия (кляузы, доносы).

Именно о таком сказано в Библии: «Ты – лукавый и нерадивый раб»[56 - Хейфец М.Р. Избранное: В 3 т. Харьков, 2000. Т. 2: Путешествие из Дубровлага в Ермак, 1979–1987. С. 58.].

Несмотря на то что советской власти давно уже нет, кажется, что советский человек остался, кажется, что коммунистической партии удался неслыханный социальный эксперимент по созданию «нового человека». Правда, его новизна весьма относительна, поскольку он оказался типичным представителем массы. Но, скорее всего, «советского человека» в чистом виде никогда не существовало, есть лишь некоторый неопределенный набор признаков, каждому (или почти каждому человеку, достаточно долго прожившему в условиях советского режима) присущий лишь частично. Можно уничтожить человека, сломать его, запугать на всю жизнь, но вывести новую породу невозможно.

Масса и власть

Господство массы, массовое общество неизбежно приводит к возникновению власти, которая является прямым продолжением и выражением массы, – это власть бюрократии, аппарата, составленного из массовых людей и работающих как машина. Машина безличная и анонимная, с которой невозможно бороться и действие которой пронизывает все общество сверху донизу: школа, церковь, армия, государственное управление, производство – все структурировано, все расчленено на определенные функции, каждый человек является винтиком этой машины и может быть безболезненно заменен[57 - «Там, где мерой человека является средняя производительность, индивид, как таковой, безразличен. Незаменимых не существует. То, в качестве чего он был, он – общее, не он сам. К этой жизни предопределены люди, которые совсем не хотят быть самими собой; они обладают преимуществом. Создается впечатление, что мир попадает во власть посредственности, людей без судьбы, без различий и без подлинной человеческой сущности» (Ясперс К. Духовная ситуация времени // Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991. С. 311).].

Бюрократия существовала и в Древнем Египте, и в Китае, но только в Европе после промышленной революции она широко распространилась и стала играть главенствующую роль. Бюрократия, полагал ее первый исследователь Макс Вебер, – самая эффективная форма управления, потому что бюрократ – это человек, подавивший в себе все человеческие качества (любовь, ненависть, зависть) и руководствующийся только интересами дела. И в то же время бюрократия – самая опасная форма власти, ибо она имеет тенденцию к неограниченному расширению, к тому, что она рано или поздно начинает работать на себя, а не на общество.

К. Ясперс различает массу как толпу не связанных друг с другом людей, массу как публику, людей, связанных расхожими мнениями и верованиями, и массу как совокупность людей, расставленных внутри аппарата таким образом, чтобы решающими были воля и свойства большинства. Для последней главным является фикция равенства. Вместо того чтобы быть самим собой, человек сравнивает себя с другими, желает того же, что имеет, умеет или знает другой. «Расчлененная в аппарате масса бездуховна и бесчеловечна. Она – наличное бытие без существования, суеверие без веры. Она способна все растоптать, ей присуща тенденция не терпеть величия и самостоятельности, воспитывать людей так, чтобы они превращались в муравьев»[58 - Там же. С. 314.].

Современная власть и масса неотделимы друг от друга. Аппарат вербует в свои ряды наиболее подходящих ей людей: цепких, исполнительных, не обремененных излишней образованностью или совестливостью. Власть вытесняет из сферы своей деятельности людей самостоятельных, талантливых, гордых. Везде во все годы существования власти бюрократии существовала система опознания «свой – чужой». Умный, рефлексирующий, скрытный, самостоятельный, инициативный – как правило, чужой, иногда потенциально чужой. Когда умрет, можно считать его своим, например лучшим и талантливейшим поэтом, как Маяковский.

Чаще критерием «своего» была простота. Атрибут универсальной простоты принадлежал как официальному, так и массовому сознанию. Простота – синоним массовидности: быть как все. Это не означает коллективности или сплоченности, это лишь ориентация на всеобщее усреднение.

Власть, какая бы она грозная ни была, требовала от каждого человека только одного – лояльности. Лояльность важнее профессионализма, лояльность – это та валюта, за которую можно купить почти все. Если оказывалось, особенно в молодости, что человек не обладает способностями или талантами, он начинал изо всех сил демонстрировать свою лояльность и делал общественную карьеру. В советское время он пытался попасть в комитет комсомола, в профсоюзные деятели. Карьера очень многих советских начальников началась со студенческой скамьи.

Правда, со временем обнаружилось, что ориентация на простоту привела к примитивности и косности самой «управляющей системы», проявившей свою непригодность для эффективного контроля за человеком и обществом. Но в свое время она срабатывала весьма эффективно, не подпуская к власти людей, способных ее реформировать.

Итак, главное для власти – лояльность, признание, хотя бы внешнее, полной зависимости от государства. Ради этого власть готова терпеть и очень умных, и очень выдающихся, лишь бы не ставились под сомнение ее компетентность и необходимость. Это принятие полной зависимости было условием сохранения возможности творчества, возможности самодеятельности и даже приватной жизни. Так, в СССР подчинение планированию было гарантией некоторой хозяйственной автономии, барщина на колхозном поле давала возможность пользоваться личным подсобным участком, написание оратории «Диалектика природы» обеспечивало личную творческую свободу.

И тем не менее никакой власти, даже самой тоталитарной, никогда не удавалось весь народ превратить в послушных, безотказно функционирующих винтиков. Масса не является чем-то однородным, наподобие студня, который можно толкнуть с одного края, и волна пройдет через весь кусок, не встречая никакого сопротивления. Есть люди, работающие в самом аппарате, знающие все правила игры, ритуальные жесты и слова – партийные и правительственные функционеры, высший слой менеджеров государственных предприятий, военачальники и т. д., в больших развитых странах это, как правило, несколько миллионов человек. Они работают и за страх, боясь лишиться своего места, и за совесть, потому что преданы своему делу, своим хозяевам.

Но основная масса отстоит достаточно далеко от власти и связанных с нею привилегий. Более того, бюрократия как власть больше отчуждена от народа. Если король считает себя отцом нации, и очень часто это признавалось всем народом, если ярким политиком-харизматиком восхищаются или смеются над ним, но он всегда в центре внимания, то бюрократический лидер всегда тускл, бесцветен, всегда в тени, о нем ничего нельзя сказать определенного, про него даже анекдоты не сочиняют. Он тем не менее пытается изобразить или «отца нации», или «своего парня». Б. Ельцину, например, очень нравилось, когда его называли «царь Борис». Но как всякий нувориш, прорвавшийся на вершину властной пирамиды благодаря своей исполнительности, бюрократ полон презрения к той среде, из которой вышел. При бюрократической власти никогда не известно, кто правит реально: президент, или группа олигархов, или некий тайный орден.

Поэтому масса чаще всего испытывает инстинктивное недоверие к бюрократической власти и ее лидерам. Ей присущ здоровый консерватизм. Масса, сохраняя традиции, сохраняя свои ритуалы и ценности, прежде всего старается сохранить себя, вопреки воздействиям на нее власти, общественного сознания, средств массовой информации. Многие исследователи как западного, так и российского общества полагают, что, какие бы ни совершались чудеса манипуляции, основным мотивом отношения массы к власти является в лучшем случае безразличие, а в худшем – ненависть. Так, в России одним из последствий Петровских реформ был раскол общества. Все, что возникало в стране под влиянием реформ и навязывалось властью сверху: чиновничий аппарат, формы управления, суды, прокуратура и т. д., – воспринималось внизу как отрава и ложь. Даже города, отстроенные в чуждом стиле, были для большинства населения фальшивы, неестественны. «Петербург самый отвлеченный и умышленный город на всем земном шаре», – замечает Достоевский. У него не раз возникало чувство, что в одно прекрасное утро этот город-морок растает вместе с болотным туманом. Общество управляющих, созданное властью, считалось продуктом западнической литературы, чем-то чуждым и грешным. «Город-морок, который теснится и располагается вокруг, как и все прочие города на матушке-Руси, стоит здесь ради двора, ради чиновников, ради купечества; однако то, что в них живет, это есть сверху – обретшая плоть литература, “интеллигенция” с ее вычитанными проблемами и конфликтами, а в глубине – оторванный от корней крестьянский народ со всей своей метафизической скорбью, со страхами и невзгодами, которые пережил вместе с ним Достоевский, с постоянной тоской по земному простору и горькой ненавистью к каменному дряхлому миру, в котором замкнул их Антихрист… Общество было западным по духу, а простой народ нес душу края в себе. Между двумя этими мирами не существовало никакого понимания, никакой связи, никакого прощения»[59 - Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2. С. 199.].

Никакой гармонии во все последующие века между массой и властью в России не было. Никогда всенародной любовью не пользовались ни цари, ни диктаторы, ни президенты: Петр был в глазах большинства антихрист, Сталин – усатый таракан, Хрущев – «кукурузник», Брежнев – «бровеносец в потемках» и т. д. О нелюбви народа к власти свидетельствует огромное количество злых и беспощадных анекдотов. Всенародные восхваления, подарки, оплакивания в случае смерти – все это были просто хорошо организованные акции.

В советское время человек всегда, с самого детства, был членом какой-нибудь организации – пионерской, комсомольской, профсоюзной и др. Причем все эти организации имели не органический, а механический характер, власть все делала для того, чтобы не допустить никакого органического объединения людей, например в религии. Поэтому чувство одиночества для большинства людей (не только советских) было самым мучительным. Их жизнь была всегда открыта, публична: на собрании, на демонстрации, на субботнике, на выборах. И в то же время любой российский человек в душе анархист. Вырваться из-под опеки власти, организации и погулять вволю – затаенная мечта многих людей. Отсюда бессмысленный и беспощадный русский бунт, бесконечные восстания, стачки, демонстрации. Их было огромное количество и при советской власти – в лагерях, в армии, в провинциальных городах; в большинстве своем они оставались неизвестными обществу. Стоит власти только чуть-чуть отпустить поводья, и стихия анархии вырывается наружу: будь то «соляной бунт», восстание в лагерях Воркуты или события в Москве в октябре 1993 г. во время штурма Верховного Совета.

Было бы бесполезно, считает Ж. Бодрийяр, побуждать массы к поискам позитивного мировоззрения или к критическим умонастроениям, ибо они попросту этим не обладают; все, что у них имеется, – это сила равнодушия, сила отторжения. Они черпают свои силы лишь в том, что изгоняют или отвергают, и прежде всего это – любой проект, превосходящий их понимание, любая категория или рассуждение, которые им недоступны. В этом есть элемент хитрой философии, источником которой служит наиболее жестокий опыт – опыт животных или крестьян: нас-то уж больше не надуешь, мы-то себя в жертву «светлому будущему» не принесем. С такого рода общественным мнением может спокойно сосуществовать глубокое отвращение к общественному порядку – отвращение к претензиям властей на превосходство, к фатальности и мерзости всего политического. Если прежде существовали политические страсти, то сегодня мы наблюдаем необузданность в сочетании с глубоким отвращением к политике[60 - См.: Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М., 2000. С. 108.].