Человек в трех измерениях

Похожим образом каждый человек в юности верит (пусть даже смутно и неотчетливо) в то, что его жизнь состоится, что она будет счастливой, яркой, богатой, что он не зря появился в этом мире, что есть спрятанная где-то сокровищница знаний, надо только добраться до нее, и станешь умным. Есть какие-то механизмы преуспевания, изучив которые можно стать удачливым и богатым. Все зависит от места, которое ты занимаешь или которое нужно получить, чтобы разрешить все свои жизненные проблемы. Есть некая предопределенность жизни, делающая ее прямой и ясной дорогой, все отклонения от которой случайны, их можно предотвратить, если быть все время настороже и не делать очевидных глупостей. Жизнь должна приносить удовольствие и радость, и здесь главное – найти место или тот образ жизни, который даст возможность получать эти удовольствие и радость[28 - «И всех подобных… людей можно сравнить с детьми по нетронутой, непроясненной мыслью непосредственности своей натуры. Сознательно развившаяся личность уже не может радоваться таким образом: она перестала быть ребенком, хотя, может быть, сохранила некоторые его душевные черты» (Кьеркегор С. Наслаждение и долг. Киев, 1994. С. 265).].

Человек естественный – это человек, живущий в автоматическом режиме, он верит только во внешние обстоятельства и не думает о себе, как об отдельном, уникальном, ни к чему не сводимом и ни из каких природных и социальных механизмов не выводимом индивидууме. Его не страшит ужас «невытекания», о котором он смутно догадывается: сегодняшний день не вытекает автоматически из вчерашнего, никакие условия и обстоятельства его жизни не могут безусловно и однозначно определить ее развитие. Естественный человек в сознательной жизни старается не замечать, что перед ним стена: все дела уже сделаны, все мысли высказаны, все книги написаны, и ему в этом мире, по большому счету, делать нечего. И нужны неимоверные усилия для того, чтобы раздвинуть скрепленные глыбы стены и встать, хотя бы одной ногой, на свое, никем не заместимое место, найти то дело, которое вместо него никто не сделает.

Но поскольку его не страшит ужас «невытекания», поскольку он не замечает никакой стены перед собой, то он человек по преимуществу счастливый. И если он страдает от чего-либо, то только от недостаточной удовлетворяемости своих естественных желаний, хотя страдают далеко не все. Подавляющее большинство эту недостаточность просто не замечают или считают естественной, так же как естественными считают три самых главных блага: здоровье, молодость и свободу – и вспоминают о них, только потеряв. В этом смысле счастье естественного человека носит отрицательный характер. Поэтому, как уже отмечалось, естественные люди чаще всего обращены к прошлому. Старея и теряя здоровье, они с любовью вспоминают минувшие дни, твердо верят в то, что раньше, как бы ни тяжела была их жизнь, они были счастливы. И не только они сами – все было другим: страна, климат, качество пищи и красота женщин.

Естественный человек – необходимая составляющая часть нашей сущности. В нас очень много естественного, того, что идет не от нас, а от природы: лень, жадность, агрессивность, злоба, зависимость от капризов настроения, случайностей нашей жизни. Мы можем прекрасно сознавать это, но очень часто не в силах изменить. Дух очень слаб в сравнении с телом, с природой, и нам остается только вздыхать или взывать к Богу: «Из глубины взываю к тебе, Господи! Услыши глас мой!»

Утраченный рай

Естественный уровень бытия человека – это тот уровень, на котором живут страстями, эмоциями, полагаясь не столько на сознание, сколько на инстинкты и мощь своего тела. Если во многом знании многие печали, то счастливым можно быть только в естественном состоянии. В искусственном, человеческом, состоянии все разрушает рефлексия, сомнения, неуверенность в подлинности своего существования. Сознание убивает непосредственность впечатления, заставляет критически относиться к переживаниям. В самый яркий момент счастья сознание подсовывает мысль о том, что это мгновение скоро пройдет. Часто эта мысль приходит тогда, когда мгновение еще не наступило. Поистине удачливы те люди, которые могут в минуты опасности «выключить» сознание, превратиться в сильного и яростного зверя, всю свою энергию вложить в единый порыв и сделать то, что не по силам обыкновенному человеку. Лучшие мгновения наступают тогда, когда человек весь отдается страсти, стихии, борьбе, когда он чувствует себя кулаком, отбивающим одновременно десяток ударов, когда он мгновенно принимает решение, спасающее его жизнь или приумножающее его капитал, когда он вдруг находит слова, которым люди беспрекословно верят.

«Строго говоря: чем менее сознает человек, тем он полнее живет и чувствует жизнь… Пропорционально накоплению сознания теряет он и жизненную способность. Итак, говоря вообще: сознание убивает жизнь… Сознание – болезнь. Не от сознания происходят болезни (что ясно как аксиома), но само сознание – болезнь»[29 - Неизданный Достоевский. Записные книжки и тетради 1860–1881 гг. // Литературное наследство. М., 1971. Т. 83. С. 251. «…В той степени, в какой усиливается отчетливость познания и возвышается сознание, возрастает и мука, и своей высшей степени она достигает в человеке, и здесь опять-таки она тем сильнее, чем яснее познает человек, чем он интеллигентнее: тот, в ком живет гений, страдает больше всех. Именно в этом смысле, т. е. в смысле силы познания вообще, а не просто абстрактного знания, я понимаю и привожу здесь знаменитое изречение Когелета: “И кто умножает познания, умножает скорбь”» (Шопенгауэр А. Мир как воля и представление // Шопенгауэр А. Соч.: В 6 т. М., 2001. Т. 1. С. 265).].

Приобретя сознание и способность к рефлексии, человек потерял рай, возможность чистого, ничем не замутненного счастья, возможность цельной, без сомнений и колебаний жизни животного и начал создавать жизнь искусственную, в которой только в редкие моменты чувствуешь, что живешь в полном смысле этого слова. А все остальное время «болеешь», поскольку тебя постоянно разъедают сомнения, неуверенность, противоречия и т. д. Одно дело – интуитивное (почти инстинктивное) озарение первобытного, архаического человека, совсем другое – пробы, ошибки, заблуждения человека интеллектуального, ученого, исследователя, просто мыслящего. «Вырождение жизни главным образом обусловлено исключительной способностью сознания к заблуждениям: меньше всего оно удерживается в узде инстинктами, а потому ошибется так ошибется – надолго и основательно»[30 - Ницше Ф. Черновики и наброски. 1887–1889 // Ницше Ф. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 2006. Т. 13. С. 37.].

Счастье – главная цель естественного человека, ради которой стоит жить, бороться, рисковать. Правда, чаще всего счастье подменяется удовольствием. Удовольствие – это имитация счастья. Самым крайним видом такого счастья является наркотическое опьянение: человек полностью отрешен от мира, полностью растворен в чистом удовольствии, он абсолютно счастлив и доволен, и больше ничего ему в данный момент не нужно. Потом наступит очень тяжелое похмелье, человека ждут невыносимые страдания, но сейчас он об этом не думает.

Очень многие отождествляют счастье с полным удовлетворением своих потребностей: у них все есть, они богато живут, им легко доступны физические и духовные удовольствия – что еще надо для счастья? Есть старая древнегреческая легенда, в которой повествуется о том, как одного из первых философов, мудреца Солона, спросил Крез, чудовищно богатый царь, видел ли когда-нибудь Солон счастливого человека. На это Солон ответил, что никогда не видел и вообще видеть счастливого человека нельзя. «Но ведь я перед тобой, – возмутился Крез, – самый счастливый, потому что я самый богатый». Но Солон ответил, что об этом еще рано судить, так как Крез еще жив. Действительно, вскоре на Креза напали враги, разгромили и разграбили его государство и убили его самого. Согласно легенде, лишь смерть придает жизни законченный вид. Жизнь должна завершиться, и тогда можно узнать, был ли счастлив человек. А пока она продолжается, сказать этого нельзя.

Некоторые люди связывают свое представление о счастье с карьерой, прежде всего с политической: для них настоящее счастье – иметь власть, управлять другими людьми, все время быть на виду, слушать возгласы одобрения. «Существуют три мировые силы, – говорит один древний автор, – мудрость, сила и счастье. Мне кажется, последняя из них – самая могущественная. Ибо наш житейский путь подобен бегу корабля. Судьба… играет роль ветра, быстро и на далекое расстояние подвигая нас вперед или отбрасывая назад, причем наши собственные труды и усилия имеют слишком мало значения… Это могущество счастья бесподобно выражено в испанской пословице: “Дай своему сыну счастье и брось его в море”»[31 - Шопенгауэр А. Соч.: В 6 т. Т. 4. С. 351.].

Для естественного человека счастье всегда вовне, в удачно складывающихся внешних обстоятельствах, поэтому он всегда надеется на улучшение жизни: на то, что правители станут добрее, бензин дешевле, нравы смягчатся и жизнь в целом станет лучше. «Через двести, триста лет, – говорил чеховский полковник Вершинин, – жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней…»

Вся история цивилизации – это еще и история вздохов и сожалений по утраченному раю, по первозданной цельности и органичности человека. То есть по тому, что не было завоевано, достигнуто, а было подарено человеку. Все преимущества естественного человека он получил в подарок: силу, энергию, смелость, интуицию, веру и т. п. Истинное счастье, мог бы сказать живущий в нас естественный человек, приносит дар, который сваливается подобно манне небесной, незаслуженный дар, а когда чего-либо нужно долго и мучительно добиваться, надрывая ум и сердце, то достигнутое никакой радости не приносит.

Такими природными дарами являются, например, наше тело и мощная психическая энергия. Удивительно пластичное, приспособленное к любому виду деятельности, тело способствовало не только выживанию человека, но и помогло ему достигнуть господства на Земле. С точки зрения эволюционной теории очень трудно объяснить необыкновенные преимущества органов человеческого тела в сравнении с органами высших животных, прежде всего обезьян. Например, ничто не имеет столько степеней свободы, как человеческая рука: она может создавать орудия труда, и выражать жестами многочисленные эмоции, и делать изделия, совершенно бессмысленные с практической точки зрения – музыкальные инструменты, украшения и др. «Даже кисть руки, – полагал Льюис Мамфорд, – стала не просто мозолистым и узкоспециализированным орудием труда: она могла гладить тело возлюбленной или возлюбленного, держать младенца поближе к груди, совершать осмысленные жесты или выражать в коллективном ритуале и упорядоченном танце какое-то не поддающееся иному выражению ощущение жизни или смерти, хранящиеся в памяти прошлого или тревожного будущего»[32 - Мамфорд Л. Миф машины. Техника и развитие человечества. М., 2001. С. 14–15.].

Тело таинственно потому, что только небольшая часть среди невероятного множества процессов, протекающих в нем, доходит до нашего сознания. Биологическая энергия тела дает нам силу жить, питает наш разум, обостряет наши чувства и эмоции. То, что называется телом и плотью, считал Ницше, имеет неизмеримо большее значение, чем вся сознательная жизнь, дух вместе с душой, вместе с сердцем, вместе с добротой, вместе с добродетелью. Сознание, разум все время извращают действительное положение вещей, выставляя себя главным орудием и главной особенностью человека, хотя на самом деле их значение состоит в том, чтобы служить телу, усилению жизненной силы. «Человеческое тело, – писал Ницше, – в котором снова оживает и воплощается как самое отдаленное, так и ближайшее прошлое всего органического развития, через которое как бы бесшумно протекает огромный поток, далеко разливаясь за его пределы, – это тело есть идея более поразительная, чем старая “душа”»[33 - Ницше Ф. Воля к власти // Ницше Ф. Избр. произв.: В 3 т. М., 1994. Т. 1. С. 306.].

Тело – совсем не случайное добавление к нашей душе, но, напротив, постоянная структура нашего бытия, и постоянное условие возможности нашего сознания как сознания мира, и трансцендентный проект нашего будущего. То, что с одной стороны кажется полностью случайным в телесном существовании, с другой стороны оказывается конститутивным моментом и для человека, и для мира. Тело в то же время не гарантирует человеческого способа существования. Человеческое не может быть получено как продукт определенного устройства наших органов. Человек всю жизнь формируется в зависимости от внешних условий бытия, от случайности опыта, потому что он – историческая идея, а не естественный вид. И в то же время в теле человека нет ничего случайного и необязательного. Обладание разумом связано с тем, что человек – прямоходящий и имеет большой палец, который противопоставлен всем остальным.

Тело обладает абсолютным постоянством, служащим фоном относительного постоянства всегда готовых исчезнуть объектов. Только оно удерживает объекты в сосуществовании с собой и привносит в них биение своей жизни, только оно устанавливает силовые линии, обустраивает перспективы, организует мир в соответствии с проектами данного момента, выстраивает систему значений.

Тело – посредник между человеком и миром, способ обладания миром, возможность выходить за пределы мира и как посредник присуще только человеческому способу существования. Это не объективное тело, которым обладает и животное, это плоть, т. е. тело одухотворенное. Это особенно ярко проявляется в навыках. Трость слепого, писал Мерло-Понти, перестала быть объектом для него, она уже не воспринимается им, ее кончик превратился в чувствительную зону, она дополняет осязание и расширяет поле его действия, она стала аналогом взгляда. Длина трости не играет особой роли в обследовании объектов и не является чем-то опосредующим: слепой скорее узнает о ней через расположение объектов, чем о положении объектов через нее[34 - «…Мое тело простирается всегда через орудие, которое оно использует; оно находится на конце трости, на которую я опираюсь, на конце астрономических оптических приборов, которые мне показывают звезды, на стуле, во всем доме, так как оно есть моя адаптация к этим орудиям» (Сартр Ж.П. Бытие и ничто. М., 2004. С. 345).].

Пространство не определяется в качестве объективной позиции по отношению к объективной позиции нашего тела, оно очерчивает вокруг нас изменчивую линию границ наших намерений и жестов. Привыкнуть к шляпе, автомобилю или трости – значит обустроиться в них или, наоборот, привлечь их к участию в объемности собственного тела. Навык выражает нашу способность расширять наше бытие в мире или изменять наше существование, дополнив новыми орудиями. Можно уметь печатать на машинке и не показать, где на клавиатуре находятся буквы, составляющие слова. Стало быть, уметь печатать – не значит знать расположение каждой буквы на клавиатуре или выработать для каждой буквы условный рефлекс, который она запускала бы, как только предстанет взгляду. Что же такое навык, если он не является ни знанием, ни автоматизмом? Это знание, которое находится в моих руках, которое дается лишь телесному усилию и не может выразиться через объективное обозначение.

Еще более наглядным является приводимый Мерло-Понти пример с органистом, имеющим телесные навыки игры. Садясь за новый орган, он не ищет какие-то позиции в объективном пространстве, соответствующие каждому регистру и каждой педали, и не вверяет найденное памяти. Регистры, педали и клавиши даются ему как потенции той или иной эмоциональной или музыкальной ценности. «Между музыкальной сущностью пьесы, что намечена в партитуре, и музыкой, льющейся вокруг органа, устанавливается столь непосредственная связь, что тело органиста и его инструмент оказываются лишь местом ее происхождения. Отныне музыка существует сама по себе, как раз благодаря ей существует все остальное. Здесь нет места для “воспоминания” о местонахождении регистров, и органист играет не в объективном пространстве. Его жесты в ходе репетиции – это на самом деле жесты освящения: они прочерчивают эффективные векторы, обнаруживают эмоциональные источники, они создают некое выразительное пространство, подобно тому как жесты жреца очерчивают templum»[35 - Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб., 2000. С. 195.].

Таким образом, наше тело – это и дар, и продукт нашего творчества. Тело может ограничиваться жестами, необходимыми для поддержания жизни, и в соответствии с этим располагать вокруг нас биологический мир, но оно может и обыгрывать эти жесты, переходя от прямого смысла к фигуральному, выявляя новые значения, которые не могут быть достигнуты с помощью естественных возможностей тела. Создавая новые значения, оно создает вокруг себя культурный мир.

Следовательно, сказать: «я вошел в мир», «пришел в мир», или «есть мир», или «я имею тело» – это одно и то же. В этом смысле мое тело находится везде; оно находится как там, где газовый фонарь скрывает куст, растущий у тротуара, так и там, наверху, где мансарда расположена выше окон седьмого этажа. Или там, где автомобиль проходит, двигаясь, справа налево, позади грузовика, или где женщина, которая переходит улицу, кажется более маленькой, чем мужчина, сидящий на террасе в кафе. Мое тело одновременно равнообъемно миру, охватывает все вещи и объединяет их в целое, на которое все они указывают и которое я не имею возможности познать[36 - См.: Сартр Ж.П. Указ. соч. С. 338.].

В итоге мое тело – это не только объект среди прочих объектов, совокупность доступных чувствам свойств среди других таких же совокупностей, оно является объектом, восприимчивым по отношению ко всем другим объектам, который резонирует в ответ на любой звук, отвечает на любой цвет и дает словам их первоначальное значение. Тело является тем странным объектом, который использует свои собственные части в качестве общей символики мира и благодаря которой, соответственно, мы можем «вторгаться» в этот мир, понимать его и находить ему значения.

Еще один дар – огромная психическая энергия, сделавшая возможной тонкую нервную организацию человека. Любая деятельность, любое производство орудий было направлено не столько на подчинение окружающей среды, на увеличение добычи пищи, сколько на укрощение самого себя. Деятельность была направлена на поиски того, как реализовать громадную внутреннюю энергию, суперорганические потенциальные возможности. Когда человеку не угрожало враждебное окружение, его расточительная гиперактивная нервная организация, часто неразумная и неуправляемая, являлась скорее препятствием, чем помощью в его выживании. Контроль над своей психикой с помощью создания символической культуры был более существенным и важным, чем контроль над внешней средой.

Пока человек не сделал нечто из себя самого, он мало что мог сделать в окружавшем его мире. Борьба за существование не завладела полностью энергией и жизнеспособностью первобытного человека и не отвлекла его от более насущных потребностей: внести порядок и значение в каждый момент его жизни. В этом смысле ритуал, танец, песня, рисунок, резьба и более всего дискурсивный язык, должно быть, долго играли решающую роль[37 - См.: Мамфорд Л. Миф машины. С. 16.].

Несмотря на сложность и опосредованность наших инстинктов и нашего тела разумом, животное начало в человеке, его «естественность» остались как нерастраченный до конца капитал. Его внутренняя сила, изворотливость, цепкость, неистребимая воля к жизни помогли ему выживать и в более поздние, более цивилизованные времена. Человек в основе своей остался животным, иначе бы он исчез как вид, не смог бы выжить только за счет разума и вырастающей из разума культуры. Эта первобытная сила – и условие спасения, и главное препятствие на пути к тому, чтобы стать искусственным человеком, т. е. осознать в себе совсем другие начала и основания.

Возникает парадокс: все развитие цивилизации – это постоянное стремление вытравить из человека животное, дикое начало, цивилизовать его, а с другой стороны, человек цивилизованный, биологически слабый, полностью утративший агрессивность, является неосуществимой утопией, так как лишен животной основы. Такая святость книжная, как полагает Розанов, от головы, христианство – это культура похорон, она не признает радости телесной, животности, религия должна рождаться из крови.

Кажется, то, что идет от ума, от совести, от воспитания, гораздо слабее, чем биологическая сила, которая вооружает человека, делая его сильным, несгибаемым, решительным. Любая заметная личность в политике, все эти Суллы, Тиберии, Иваны Грозные – люди, не считающиеся с моралью или общественным мнением. Они сами устанавливают правила морали, сами являются законом для других. Их можно ненавидеть, презирать за интеллектуальную ограниченность, за животное упрямство, но нельзя не удивляться их титанической энергии, которая позволяет им идти напролом, вопреки традициям и здравому смыслу, и при этом добиваться успеха. Наоборот, там, где человек вынужден подчиняться господствующей морали, смиряться с обстоятельствами, там он превращается во вполне заурядного человека.

Подобным же образом личность проявляет себя в искусстве, пытаясь опрокинуть существующие стандарты, в религии, бросая вызов устаревшим догмам и пророчествуя о новых путях.

Все дочеловеческое относится к природным основаниям нашего бытия. Природное состояние – это жизнь, опирающаяся на свои инстинкты, это жизнь хищника, это война всех против всех, это опора на собственные физические и психические силы, это то, против чего боролась и борется культура. Но без этого основания невозможно и дальнейшее душевное и духовное развитие.

Конечно, в человеке нет ничего чисто биологического, животного, как нет ничего и чисто духовного. В каждой частице нашего организма есть и физическое, и метафизическое начало. Есть два глаза: один физический, имеющий определенное устройство, и другой – метафизический, который видит. «“Видит”, “слушает”, “живет” в нас метафизика, запутанная вся в физику, в соки, кости, мускулы, нервы. Это одно и не одно… Нет крупинки в нас, ногтя, волоса, капли крови, которые не имели бы в себе “духовного” начала»[38 - Розанов В.В. Люди лунного света // Розанов В.В. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 55.]. В.В. Розанов считал, что самым изначальным основанием человека является пол, человек есть только трансформация, модификация пола – и своего, и универсального. Даже когда мы что-нибудь делаем или думаем, занимаемся чисто духовной работой, это тоже половое, но так запутанное и преображенное, что его невозможно узнать.

Но все-таки животное начало более могущественное, более мощное по своему влиянию на жизнь человека. Человек всегда завидует жизненной силе животного, его красоте, пластике, здоровью, его «незнанию» неизбежности смерти. Недаром человек тысячелетиями ищет все новые формулы, чтобы в своем человеческом существовании найти существенные преимущества и отличить себя от животного. Но найденные им преимущества неочевидны. Животное способно существовать в тех или иных условиях благодаря специфической организации, приспособленной к этим условиям. У животного специализированность органов и среда соответствуют друг другу. В отличие от животного, человек лишен биологической специализации, т. е. органической приспособленности к существованию в определенной природной среде. Человек является «недостаточным существом», неполноценным, он отличается от животного только своими недостатками: неприспособленностью, неспециализированностью, неразвитостью с точки зрения биологической организации. «В противоположность ко всем высшим млекопитающим, человек определяется морфологически прежде всего недостатками, которые в точном биологическом смысле должны быть обозначены как неприспособленность, неспециализированность, как примитивизмы, т. е. как неразвитость, – следовательно, в сущности негативно»[39 - Gehlen A. Der Mensch, seine Natur und seine Stellung in der Welt. B., 1944. S. 31.].

В дальнейшем эта неприспособленность обернется для человека величайшим преимуществом перед животными, обернется необыкновенным развитием сознания и разума, но только за счет подавления животного начала, и человек всегда будет испытывать, чаще всего бессознательно, неудовлетворенность от утраченной органической целостности, даже если этой целостности никогда в прошлом не было. Так взрослый человек печалится по ушедшему детству, когда природа говорила с ним на детском языке, когда все вещи были одушевленными и обращались к нему, и он понимал их. В детстве все было совсем другое: небо и солнце, ночь и звезды, и даже окружающие люди больше походили на добрых и злых волшебников, чем на бухгалтеров и слесарей.

Поскольку в детстве ребенок не задумывается над собственным существованием, то возможно, что все его воспоминания о детском периоде жизни – лишь фантазии взрослого ума. Ибо в детстве тяжелых разочарований, обид и потерь гораздо больше, чем во взрослом состоянии, и переживаются они значительно сильнее. Так же как животное состояние в сравнении с человеческим гораздо тяжелее и страшнее, чем представляется нам с высоты нашей цивилизации.

Ницше в книге «Несвоевременные размышления» писал о трех образах человека, из созерцания которых люди, вероятно, еще долго будут черпать стремление к преображению своей собственной жизни: это человек Руссо, человек Гёте и человек Шопенгауэра. Человек Руссо самый зажигательный, и ему обеспечено широчайшее влияние, от него берет свое начало сила, «которая повлекла и еще влечет к бурным революциям, ибо во всех социалистических волнениях и землетрясениях все еще движется человек Руссо, подобно древнему Тифону под Этной. Угнетенный и наполовину раздавленный высокомерными кастами и беспощадным богатством, испорченный священниками и дурным воспитанием, стыдясь перед самим собой смешного склада своей жизни, человек в своей нужде призывает “святую природу” и внезапно чувствует, что она далека от него, как какой-нибудь бог Эпикур. Его мольбы не достигают ее – так глубоко погрузился он в хаос неестественного. С негодованием отбрасывает он все пестрые украшения, которые еще недавно казались ему самым человечным его достоянием, свои искусства и науки, преимущества своей утонченной жизни, – он бьет кулаком о стены, в тени которых он так выродился, и громко требует света, солнца, леса и скал. И тогда он восклицает: «Одна лишь природа хороша, и только естественный человек человечен!..»[40 - Ницше Ф. Несвоевременные размышления // Ницше Ф. Избр. произв.: В 3 т. Т. 2. С. 33.]

Но это искусственное, извращенное понимание возвращения к природе, к естественности. Та естественность, о которой говорил Руссо, – продукт пресытившегося ума городского жителя. Человек Руссо легко превращается в демагога-заговорщика. «Возвращение к природе», по Ницше, это не движение назад, а восхождение вверх, в горнюю, свободную, даже страшную природу и естественность, в такую, которая играет великими задачами. «Но Руссо – куда собственно хотел он назад? Руссо, этот первый современный человек, идеалист и canaille в одном лице, которому нужно было моральное “достоинство”, чтобы выносить собственный вид, больной от разнузданного тщеславия и разнузданного самопрезрения. Также и этот выродок, растянувшийся у порога нового времени, хотел “возвращения к природе” – куда, спрашиваю еще раз, хотел Руссо назад?»[41 - Ницше Ф. Сумерки идолов // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 622.]

Эта двойственность Руссо как идеалиста и «канальи» проявилась и в его учении о равенстве, о том, что в естественном состоянии все равны. Но прийти к нему можно только через революцию, которая подготавливалась в том числе и проповедями Руссо. Революция обернулась фарсом, учение о равенстве сопровождалось страшными и кровавыми событиями. Правда, это придало идее естественного равенства нечто вроде блеска и ореола, отчего революция и соблазнила, как зрелище, даже благороднейшие умы. Но люди не равны, полагал Ницше, именно по природе своей, нельзя делать неравное равным, такое учение о равенстве – самый «ядовитый яд», полагающий конец справедливости. Равными между собой и по отношению к природе могут быть только животные[42 - Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 542. «О, ненавистное равенство! – писал в упомянутой работе Константин Леонтьев, которого называли русским Ницше. – О, подлое однообразие! О, треклятый прогресс! О, тучная, усыренная кровью, но живописная гора всемирной истории! С конца прошлого века – ты мучаешься новыми родами. И из страдальческих недр твоих выползает мышь! Рождается самодовольная карикатура на прежних людей: средний рациональный европеец, в своей смешной одежде, не изобразимой даже в идеальном зеркале искусства; с умом мелким и самообольщенным, со своей ползучей по праху земному практической благонамеренностью! Нет! – никогда еще в истории до нашего времени не видал никто такого уродливого сочетания умственной гордости перед Богом и нравственного смирения перед идеалом однородного, серого, рабочего, только рабочего и безбожно бесстрастного всечеловечества! Возможно ли любить такое человечество?!».].

Люди, писал Ф. Ницше, сочувствуют животным, потому что последние страдают от жизни, и все же не имеют силы обратить жало страдания против себя самих и истолковать метафизически свое бытие; вид бессмысленного страдания возмущает нас до глубины души. Поэтому не однажды возникало предположение, что в телах животных помещаются души отягощенных виною людей и что это на первый взгляд возмутительно бессмысленное страдание полно высшего смысла и значения перед лицом вечной справедливости, что это именно есть наказание и покаяние. Ужасное наказание – жить в образе животного, томясь от голода и вожделений и не имея ни малейшего понимания этой жизни, и нельзя придумать судьбы более тяжелой, чем судьба хищного зверя, который гоним в пустыне мучительной нуждой, редко утоляет эти муки, да и то лишь так, что само удовлетворение становится страданием, достигаясь в жестокой борьбе с другими зверями или выражаясь в отвратительной жадности и пресыщении. И если вся природа движется в сторону человека, то она дает этим понять, что человек нужен ей для ее спасения от проклятия животной жизни и что в нем, наконец, бытие находит себе такое отражение, в котором жизнь является уже не бессмысленной, а обнаруживает свою метафизическую значительность.

Люди никогда не были и не будут равны, можно говорить лишь о равенстве по отношению к закону, но и оно сплошь и рядом нарушается. Люди не равны прежде всего по своему внутреннему содержанию. Гегель, говоря о французской революции, писал, что сделать людей равными можно, лишь отрубив им головы, чем и занималась революция. Просветительский гуманизм прошлого предполагал, что все люди равны, что каждый человек достоин любви и уважения, только потому, что он человек. А любить надо не просто человека, любить надо человека сильного, яркого, который старается быть человеком, который мучается, страдает, но выковывает из себя личность, – такова главная идея современного гуманизма, который создавался трудами К. Леонтьева, Ф. Ницше, М. Хайдеггера. «Европейская мысль, – писал К. Леонтьев, – поклоняется человеку потому только, что он человек, поклоняться она хочет не за то, что он герой или пророк, царь или гений. Нет, она поклоняется не такому особому и высокому развитию личности, а просто индивидуальности всякого человека и всякую личность желает сделать счастливою (здесь на земле), равноправною, покойною, надменно-честною и свободною в пределах известной морали. Это то искание всечеловеческой равноправности и всечеловеческой правды, исходящей не от положительного вероисповедания, а от того, что философы зовут личной, автономической нравственностью, это-то и есть яд, самый тонкий и самый могучий из всех столь разнородных зараз, разлагающих постепенным действием своим все европейские общества»[43 - Цит. по: Бердяев Н.А. Константин Леонтьев // Н.А. Бердяев о русской философии. Свердловск, 1991. Ч. 1. С. 204.].

Масса как естественное состояние человека

Наряду с природным основанием человека существует природно-социальная основа, которая порождается специфическими общественными условиями. И в этом смысле естественный человек последних веков – не только продукт природы, но, прежде всего, продукт массовой культуры. Это особый, специфический человек: до настоящей культуры он не дошел, а от природы оторвался. Социальное естественное состояние – это жизнь в стаде, в массе, но в условиях цивилизации. Существование серое, безликое и безличное. Дочеловеческое, стадное в нас – это нечистая совесть, лень, страх, нежелание рисковать своим хрупким благополучием, нежелание выделяться, стремление быть похожим на других. Чтобы не подвергать себя слишком большим неприятностям, люди, писал А. Шопенгауэр, держатся излюбленной максимы: поступай всегда только так, как поступают другие. Они, таким образом, похожи на людей, которые уселись в круг – один к другому на колени, в то время как никто не сидит на стуле. «Когда я вижу, как в стаде гусей или баранов каждый идет непременно за своим предшественником, не заботясь, куда же он, собственно, идет, то мне кажется всегда, что сквозь их крик и блеяние до меня долетают произносимые слова: “Не стану я выделяться”»[44 - Шопенгауэр А. Новые Paralipomena // Шопенгауэр А. Соч.: В 6 т. Т. 6. С. 171–172.].

Мы не являемся людьми только по факту своего рождения. Физическое рождение отдельного человека отнюдь не такое решающее и исключительное событие, каким кажется. Конечно, оно знаменует собой важный переход от внутриутробного существования к жизни вне утробы матери. Но во многих отношениях ребенок и после рождения остается таким же, каким был до него: он не может различать окружающие его предметы, не может сам есть; он полностью зависит от матери и без ее помощи погиб бы. Постепенно ребенок начинает узнавать предметы внешнего мира, эмоционально реагировать на внешние воздействия, брать в руки вещи, координировать свои движения, ходить. Но этим еще не заканчивается процесс его рождения. Он учится говорить, пользоваться вещами, познает их назначение, учится вступать в отношения с другими людьми, избегать наказания и заслуживать расположение и похвалу, понемногу учится любить, развивать свое мышление, объективно смотреть на мир. Таким образом, рождение в общепринятом значении этого слова – всего лишь начало рождения в более широком смысле. Вся жизнь индивида есть не что иное, как процесс рождения самого себя. По существу, полагал Э. Фромм, мы должны бы полностью родиться к моменту смерти, но судьба большинства людей трагична: они умирают, так и не успев родиться.

Не успеть родиться – значит так и не вырваться из стада, не стать уникальной, неповторимой и самобытной личностью. Недаром во всех религиях можно встретить символ «второе рождение», т. е. рождение в духе. Не родившись в духе, мы остаемся в лучшем случае детьми – недалекими, наивными или жестокими.

Чаще всего мы видим, что существование такого «неродившегося» человека, достигшего зрелого возраста, не вызвано никакой необходимостью: мало что изменилось бы в мире, если бы он никогда не существовал, ибо он повторяет те же слова, те же дела, которые до него уже тысячи раз повторялись. Он уже много раз был в этом мире, и нет никакой нужды ему возникать снова. Почти каждый человек может сказать о себе: мое рождение случайно, я мог бы и не появиться на свет, если бы случайно не встретились мои родители; я родился в этой стране, а не в другой, в этом времени, а не раньше и не позже, мужчиной, а не женщиной, с этим набором психологических особенностей и способностей, изменить или развить которые я чаще всего не в силах. Люди случайно появляются на свет и в большинстве своем бесследно исчезают: умирают родственники, прерывается род, исчезают записи в церковных книгах или в загсах, волны небытия смыкаются над головой человека, и больше нет никаких доказательств, что он вообще когда-либо существовал. Не только отдельные люди, но целые народы исчезли бесследно, и можно, анализируя существующие языки, строить смутные гипотезы об их существовании.

Многих, почти всех, в будущем ожидает эта пропасть небытия. Мир не заметил моего рождения, как не заметит и моей смерти. Только временами, особенно под влиянием произведения искусства, что-то бередит нам душу, какие-то отзвуки и тени то ли упущенных возможностей, то ли еще не растаявших надежд пробуждаются в нас, и нам кажется, что еще не все потеряно, что настоящая жизнь, полная страсти, вдохновения, риска и любви, еще впереди.

Это, конечно, свидетельствует о том, что естественный человек прежде всего человек, а не животное, и таких минут, когда он чувствовал себя живущим, существующим, не так уж мало было в его жизни. Но тем не менее его жизнь в основном протекала скорее виртуально, чем реально. Виртуально в том смысле, что основные ее моменты, как в компьютерной игре, легко заменяемы, в том смысле, что человек сам своей жизнью не распоряжается. Многие его поступки, дела и слова могли быть другими, а могли и вообще не быть. Они не отмечены печатью бытия, самобытности. Утром он встает с постели, а мог бы и не вставать, потом идет на работу и читает там лекцию, но если бы он заболел и остался дома – ничего бы не случилось. Даже если бы он послал по факсу заявление о своем увольнении – тоже ничего бы не случилось. Конечно, коллеги удивились бы и недели две обсуждали его поступок и даже звонили ему, но потом все затихло бы и затянулось, словно болотной ряской. За время, когда он работал на последнем месте, уволилось человек шесть, и где они теперь, что делают – никому не интересно, потому что ничего особенного, выдающегося, оригинального эти люди из себя не представляли. Когда говорят, что каждая жизнь уникальна и неповторима, это скорее говорится в утешение, потому что чаще всего ничего уникального и неповторимого в ней нет. Жизнь протекает и кончается, как в анекдоте, когда подошедший к похоронной процессии спрашивает: кого хоронят? – Да вон того, который в гробу лежит, отвечают ему.

С таким же успехом там может лежать кто-нибудь другой, третий и т. д. Вот этот ужас небытия, в серой тени которого находится человек, должен им хотя бы осознаваться, приводить в трепет, в отчаяние. Если не приводит, то он просто массовый человек, представитель стада.

Правда, на пути такого осознавания стоит серьезное препятствие, которое можно назвать творением иллюзии относительно своей личности, своего Я. Вероятно, никакого Я как устойчивого ядра, создающего, поддерживающего самоидентичность личности, у естественного человека нет. Или, вернее, нет на том уровне, на каком он является естественным. В нас все от других. Мысли, чувства, поступки, на которые мы решаемся, уже были, очень много раз были. Но это выясняется только при серьезном, внимательном самоанализе, а без него человек свято верует в свою талантливость, исключительность, свою особенность, которая проявляется даже в снах.

Стадо – это яркий пример природно-социального, это коллектив серых, безличных и безликих существ, руководствующийся, по Ф. Ницше, только одним чувством – злобной зависти ко всему выдающемуся, яркому, талантливому. Члены стада – это неудачники, люди, которые никогда в жизни ничем не рисковали, никогда не решались на самостоятельный своевольный поступок, никогда не стремились «выйти из-под закона», который ограничивал их свободу. Но если не рискуешь, то ничего не добьешься. По большому счету надо рисковать жизнью, ведь все равно мы ее рано или поздно потеряем. Какое значение имеют еще двадцать или тридцать лет нудной и серой жизни, которую проживает человек, ничем не рисковавший? Массовое, стадное начало, живущее в каждом из нас, имеет свои глубокие социальные корни.

Масса как особое явление возникла в Европе, согласно О. Шпенглеру, достаточно давно: во времена Фронды и Английской революции. Появился особый тип людей, который во всех цивилизациях совершенно одинаково обозначается как «подонки», «сброд» или «чернь». «В больших городах, которые единолично все теперь и определяют… собираются отряды населения, утратившего почву, находящегося вне каких-либо общественных связей. Оно не ощущает своей принадлежности ни к какому бы то ни было сословию, ни к какому бы то ни было профессиональному классу, в глубине души даже к рабочему классу оно не принадлежит, хотя оказывается вынуждено работать; по своему инстинкту сюда могут относиться члены всех сословий и классов – стронутые с земли крестьяне, литераторы, разорившиеся деловые люди, но, прежде всего, сбившаяся с пути аристократия, что с ужасающей ясностью обнаружила эпоха Катилины. Их сила далеко превосходит их численность, потому что они всегда тут как тут, всегда поблизости великих решений, готовые на все и лишенные какого-либо благоговения перед всем упорядоченным, пускай даже то будет порядок внутри революционной партии. Лишь они и сообщают событиям ту разрушительную мощь, которая отличает Французскую революцию от Английской и вторую тиранию от первой. Буржуазия с неподдельным страхом уклоняется от этой толпы, более всего желая, чтобы ее с ней не путали… однако под напором событий провести границу оказывается невозможно, и всюду, где буржуазия наносит старым порядкам свои пустяшные, если сопоставить их с численностью ее самой, удары – пустяшные потому, что всякий миг на карту оказывается поставленным ее внутреннее единство, толпа эта пробивается в ее ряды и на самую верхушку, в преобладающем большинстве случаев только и решая успех дела и очень часто оказываясь способной утвердиться в достигнутом положении, причем нередко это происходит с моральной поддержкой со стороны образованных слоев, привлеченных сюда рассудочными построениями, или же поддержкой материальной со стороны власти денег, которая переводит опасность с себя на аристократию и духовенство»[45 - Шпенглер О. Закат Европы. М., 1998. Т. 2. С. 423–424.].