Джоанна Аларика

Маленькая лампочка над головой Джоанны бросала яркий круг света на дорожный бювар, развернутый у нее на коленях. Проставив в верхнем углу дату – «15 июня 1954 года», – она подумала и стала быстро писать тонким косым почерком:

«Мигель, мой любимый, я буду дома через каких-нибудь восемь часов, но не могу утерпеть и пишу тебе здесь, на борту самолета, чтобы отослать письмо с нарочным сразу же по приезде в «Грано-де-Оро». Твое я получила только сегодня, уже собираясь на аэродром. Подумать только, опоздай оно на час – и я бы его уже не прочла! Милый, спасибо за поздравление, – вижу, что моя каблограмма пришла вовремя. Ты не можешь себе представить моего состояния сейчас: тут все смешано в кучу (в очаровательную кучу!) – и мое возвращение домой, и мой диплом с отличием, и то, что не нужно больше жить в Штатах, и то, что я теперь самая-самая настоящая журналистка, понимаешь? А главное – то, что я приближаюсь к тебе со скоростью четырехсот миль в час. Как я по тебе соскучилась за этот год! Просто невозможно представить себе, что завтра мы увидимся. Завтра вечером у нас, очевидно, будет “большой прием” – папа написал мне, что приглашения уже разосланы. Милый, я тебя не приглашаю, потому что знаю твое отношение к тому обществу, которое собирается у нас в доме; но это будет вечером, и если ты приедешь днем (утром – еще лучше), то у нас будет достаточно времени наговориться до приезда гостей. Ох, эти гости! У меня заранее начинается зевота. Представляю себе всю эту милую компанию питекантропов: Гарсиа-старший и Гарсиа-младший (младший тоже относится к числу редких ископаемых, несмотря на вполне, казалось бы, современное звание лиценциата), Орельяна, Лопес, Кинтана с дочкой – единственным живым существом в собрании окаменелостей (ты ее должен знать – Долорес, такая хорошенькая, черненькая), потом Ордоньо, тоже с дочкой, которую я терпеть не могу, как и она меня. Ну ладно, хватит сплетен. А у меня еще одна приятная новость: в этом же последнем письме папа пишет, что купил мне машину – английский «миджет», двухместный, полускоростного типа. Уж мы ее обновим, правда, Мигелито? А вообще папино послание сильно меня огорчило (письмо мое выходит страшно непоследовательным, но ты не обращай внимания, это просто от радости. Когда очень радуешься, трудно собраться с мыслями и излагать их в порядке). Оно меня огорчило, знаешь, чем? Папа, по-видимому, стал еще более нетерпимым в своем отношении к правительству и ругает его почем зря. Я постараюсь с ним не спорить – последую твоему совету. Но это очень, очень неприятно. Слушай, помнишь, я писала тебе относительно профессора Галиндеса? Вообрази, он дал мне рекомендацию в “Ревиста де Гватемала”, я с ним разговаривала перед отъездом, он лично пригласил меня к себе. Вот что он мне сказал (я запомнила дословно): “Вы можете по праву гордиться своей страной, сеньорита Монсон, Гватемала сейчас показывает пример обеим Америкам. Поезжайте в добрый час и помните, что, как бы много ни сделало правительство полковника Арбенса до сих пор, еще больше предстоит ему сделать, и оно сможет справиться со своей благородной задачей лишь в том случае, если ему будут помогать все честные и способные граждане. Особенно молодежь”. Хорошо сказано, правда? “Особенно молодежь” – это значит Вы, мой уважаемый дон Мигель Асеведо, я, Джоанна Монсон, и так далее и так далее. Приятно вдруг почувствовать себя ответственной за судьбы своей страны! Слова профессора исполнили меня поистине дьявольской гордыней: возвращаясь к себе, я шла и упивалась сознанием собственной значимости, и нос мой задирался все выше и выше, пока меня чуть не переехали на углу Риверсайд-Драйв. Представь, какую потерю понесла бы Гватемала! Ну, что еще тебе рассказать? Я купила себе новую машинку (старую подарила подруге) – чудесный ремингтон “куайт-райтер” последнего выпуска, легкий как пушинка и совершенно бесшумный. И такого красивого светло-салатового цвета! Я в него прямо влюбилась с первого взгляда, так же как в свое время в тебя. Да, чуть не забыла! В предпоследнем номере «Висьон»[3 - «Vision» – официальный журнал, издающийся в США на испанском языке и освещающий главным образом проблемы Латинской Америки.] появилась совершенно гнусная, клеветническая статья о внутреннем положении нашей страны. Мы немедленно написали редактору коллективное письмо – к сожалению, весьма корректное (чего этот журнал определенно не заслуживает), вежливо опровергая фразу за фразой. Подписались почти все латиноамериканцы нашего факультета за исключением отъявленных грингерос[4 - Gringueros (исп.) – презрительное прозвище лиц, преклоняющихся перед всем североамериканским.]. Тем мы даже не предлагали, ты сам понимаешь. Письмо, на мой взгляд, получилось очень убедительное, но его, разумеется, все равно никогда не напечатают…»

– …Послушайте, Флойд, я уже не первый год таскаюсь из одной республики в другую и знаю Латинскую Америку как свои собственные штаны. На этом проклятом материке у нас никогда не будет друзей, запомните это раз и навсегда! Я говорю о настоящих друзьях, вы меня понимаете. Все эти типы, как Сомоса, Батиста и Трухильо, в счет не идут. Такая «дружба» легко покупается и еще легче продается. Это мне напомнило последнюю шуточку Джессупа. «В Латинской Америке, – говорит, – я до сих пор видел только два типа правительств: конституционные или проституционные». Чертовски верно сказано, если вдуматься. Поэтому я и говорю, что настоящих друзей в Латинской Америке у нас нет и не будет, и этим основным положением нужно руководствоваться. Вы как хотите, а я утверждаю одно: им нужна палка и только палка…

Флойд слушал, приподняв брови. Выколотив трубку, он продул ее и с задумчивым видом уставился куда-то в потолок, концом мундштука пощелкивая себя по передним зубам.

– Палка? – переспросил он, усмехнувшись. – Палка, к сожалению, обычно имеет два конца, дорогой мой Эл. И она очень легко превращается в бумеранг, об этом тоже следует помнить. Я не паникер, но на вещи я смотрю здраво… И потом у меня есть «чувство времени», чего явно не хватает вам. Видите ли, когда-то – пусть не так давно – любое осложнение с любой из этих банановых анчурий[5 - Название вымышленной центральноамериканской республики (О'Г е н р и, «Короли и капуста»).] улаживалось очень просто: наш посол звонил в Вашингтон, через неделю на анчурийский берег высаживалась морская пехота, наши парни без шума занимали президентский дворец и наводили там порядок. Я готов согласиться с вами, что это было отличное время, но оно прошло, хотим мы этого или не хотим. Теперь все это стало значительно сложнее. Приходится считаться со слишком многими факторами – такими, как национальное самосознание, растущая роль общественного мнения, наконец, даже…

– Аб-со-лютно не согласен! – крикнул Эл, перебивая коллегу. – Категорически – нет! Поймите, Флойд, одну вещь: вся беда в том, что все эти последние годы – точнее, с тридцать третьего по сорок пятый – мы слишком считались с латиноамериканским общественным мнением. И что получилось? Что из этого получилось, я вас спрашиваю? За двенадцать лет политики Доброго Соседства[6 - Официальное наименование внешнеполитического курса президента Франклина Д. Рузвельта в отношении Латинской Америки.] эти амигос обнаглели настолько, что сейчас вопрос стоит так: либо мы в кратчайший срок сумеем восстановить в Латинской Америке свой престиж силы – любыми методами! – либо с нами будет то же, что с англичанами в Индии. Поэтому я от всего сердца приветствую то, что не сегодня-завтра произойдет в Гватемале. Мне лично совершенно наплевать, что у тамошних плантаторов отбирают землю или что их заставляют повышать поденную плату пеонам… Скажу больше, мне наплевать и на «Юнайтед фрут» с ее прибылями и потерями! На что мне не наплевать, Флойд, – это на престиж моей страны, на престиж Соединенных Штатов, на престиж демократии…

Под крыльями «Президента», подернутая голубой утренней дымкой, плыла на север Флорида – земля апельсиновых рощ и золотых пляжей. Лайнер шел на высоте двенадцати тысяч футов; в первых лучах солнца, встающего над безбрежной равниной океана, он казался хрупкой серебряной игрушкой. Любители раннего купанья, выехавшие встретить рассвет на Пальмовом Берегу, поднимали головы, заслышав далеко разносящийся в чистом воздухе гул моторов, и провожали самолет долгими взглядами. Моторы пели уверенно, на низкой вибрирующей ноте; десятки сложнейших приборов, никогда не спящих и не знающих усталости, безошибочно вели лайнер по курсу, проложенному радиомаяками.

Только что сменившийся с вахты пилот дремал в своем кресле. Его напарник, небрежно положив руки на штурвал, насвистывал сквозь зубы песенку Бинга Кросби и думал о том, как лучше провести двое суток отдыха в Рио перед обратным рейсом. В своем тесном закоулке, окруженный бесчисленными шкалами и циферблатами, бортинженер лениво жевал резинку и, поглядывая на приборы, краем уха слушал навигатора, который через переговорное устройство рассказывал содержание дочитанного перед вылетом детективного романа. В курительном салончике, скрючившись в неудобной позе, храпел на диване Флойд, а его коллега, которому так и не удалось заснуть, сидел в другом углу, морщась от изжоги, и жевал потухшую сигарету.

В главном пассажирском салоне было тихо. Дежурная стюардесса, осторожно наклоняясь над спящими, одну за другой задергивала шторки иллюминаторов правого борта. Скуластенькая белокурая девушка спала в своем кресле-кушетке, уронив на пол бювар с недописанным письмом, и ее слегка осунувшееся от предотъездных хлопот лицо было по-детски счастливым.

Глава 2

В тысяча девятьсот тридцать первом году господа в столице опять передрались между собою, и президентом республики стал его превосходительство генерал дон Хорхе Убико. Мамерто хорошо это запомнил, потому что в тот же год случилось еще два крупных события.

Во-первых, он начал получать поденную плату взрослого пеона – пятнадцать центов. До этого Мамерто получал десять, а еще раньше работал вообще без денег. С утра до вечера он лущил кофейные зерна за миску фасоли и пару маисовых лепешек. Работа была тяжелой, от нее ломило спину и мучительно болели пальцы, разъеденные ядовитым кофейным соком, но это уж как водится – сам падре говорил в церкви, что человек должен трудиться в поте лица. Мамерто был усерден и никогда не спорил с капатасами[7 - Capataz (исп.) – надсмотрщик на плантации.], и, наверное, поэтому он среди других подростков одним из первых был переведен на «взрослый» оклад.

Это было первым важным событием в его жизни. А второе случилось очень скоро, месяца через полтора. У патрона родилась дочь, и дон Индалесио Монсон устроил роскошный праздник, который надолго запомнился всем пеонам. Гости и старшие служащие пировали в доме, а остальные на воздухе, под деревьями, пестро разукрашенными цветными фонариками. Было весело, как на карнавале, маримба[8 - Ударный музыкальный инструмент (вроде ксилофона).] не утихала до самого утра, за столами пеонов не было недостатка ни в еде, ни в напитках: дешевый ром, текила, мескаль и кукурузная чича лились рекою. В разгар веселья сам патрон вышел на веранду, поднял над головой маленький сверток в кружевах и розовых лентах и крикнул, что наследница сеньорита Джоанна Аларика – хотя еще и не умеет говорить – прибавляет всем поденную плату на пять центов. Слова дона Индалесио потонули в буре приветствий и благодарностей, и Мамерто кричал громче всех.

Он был очень рад получать целых двадцать центов в день, но через месяц радость его потускнела, как забытая в сыром углу медная пуговица. Принадлежащая плантации лавка, где пеоны покупали себе еду и одежду, вдруг подняла цены на все товары; подняла вроде и не намного – почти незаметно, цент здесь, цент там, – но в расчетной книжке Мамерто цифра его месячного заработка, за вычетом стоимости покупок, осталась прежней. И это несмотря на то, что весь месяц он, ободренный прибавкой, работал старательнее и быстрее.

Что же это за прибавка? Мамерто понял, что сеньорита наследница здорово его обставила. Точнее, он понял это не сам, а с помощью негра Флориндо. Негр Флориндо когда-то работал смазчиком на заправочной станции и вообще был образованным человеком – умел даже подписать свое имя. Он-то и объяснил Мамерто, что их всех провели с этой прибавкой. И вообще несправедливо, сказал негр Флориндо, что какая-то девчонка, у которой и носа еще не видать, родилась наследницей десяти тысяч мансан[9 - Manzana—единица площади в Гватемале = 0,7 гектара.] земли, а у других нет и одной мансаны. Мамерто согласился, что это и в самом деле несправедливо.

Однажды он вместе с несколькими другими пеонами был послан чистить дорожки парка возле «Большого дома» и там увидел наследницу совсем вблизи. Старая Селестина везла ее в красивой белой колясочке на блестящих колесах; Мамерто почувствовал сильное любопытство. Сняв сомбреро, он отважился подойти поближе и поклонился. Сеньорита оказалась очень беленькой, она сосала палец и серьезно таращила на Мамерто круглые серые глаза. Он вспомнил о десяти тысячах мансан ее владений, и ему стало вдруг очень обидно, потому что в тот год он хотел жениться на дочери старого Иларио, но та сказала, что и не подумает выйти за пеона, у которого нет ни клочка земли, чтобы прокормить семью. «А ведь, пожалуй, патрон не ее отец, – подумал он вдруг злорадно, – слишком уж она беленькая. Не иначе, как сеньора наставила ему рога с каким-нибудь гринго…». Но тут же Мамерто вспомнил, что сеньора умерла несколько недель назад, – ему стало стыдно, и он торопливо перекрестился, чтобы отогнать внушенную дьяволом греховную мысль.

После неудачного сватовства жизнь на плантации ему опостылела, и он ушел в город, надеясь устроиться чернорабочим на какую-нибудь фабрику. Негр Флориндо, бывалый человек, часто говорил ему, что там и платят больше и работа не в пример легче. Может быть, в городе ему действительно удалось бы устроиться, но в то время свирепствовали изданные новым президентом «законы о бродяжничестве», и жандармы задержали Мамерто недалеко от Эскинтлы. После недолгой отсидки в тюрьме его отправили работать на строительство шоссейной дороги в одно из самых гиблых мест департамента Реталулеу, где люди десятками гибли от малярии. Через три месяца, дождавшись начала ливней, он ушел и оттуда, прорубившись своим мачете[10 - Длинный нож-тесак, применяющийся и как оружие и как земледельческое орудие.] сквозь сплошную стену джунглей, и в конце концов вернулся на плантацию Монсона. Знакомый капатас согласился не подымать шума и снова зачислил его пеоном за взятку в двадцать пять кетсалей. Мамерто работал и выплачивал ему эти деньги в течение полугода.

В лето, когда началась большая европейская война, он, наконец, женился. Не на дочери старого Иларио – веселая хохотушка Росаура к тому времени имела уже ребенка от помощника весовщика, – а на другой девушке, двумя годами старше его самого. Каталина оказалась хорошей женой, они жили дружно и мечтали скопить на покупку хотя бы одной мансаны собственной земли. Оба знали, что это им никогда не удастся – денег не хватало даже на еду, какие уж тут сбережения! – но продолжали мечтать, потому что в трудной жизни ничто так не утешает, как мечта, пусть даже неосуществимая. А жизнь была очень трудной.

Еще труднее стало, когда родилась Нативидад. Фасоль и маис, которые им, не имеющим собственной земли, приходилось покупать в лавке, дорожали из месяца в месяц. А плата так и не повышалась, и Мамерто едва зарабатывал полтора доллара в неделю. Капатас объяснял пеонам, что весь мир сейчас воюет – борется за свободу и демократию – и что, хотя Гватемала и не участвует в этой большой войне, всем им приходится тем не менее приносить жертвы, потому что Соединенные Штаты – единственный защитник обеих Америк – не могут сейчас платить за кофе и бананы дороже, чем платили до войны.

Да, трудно приходилось не только семье Мамерто – трудно было всей стране. Даже дон Индалесио Монсон говорил своим рабочим, что стоит на пороге разорения; поверить этому было трудно, но не станет же врать патрон, самый уважаемый человек в департаменте! Впрочем, кофе на складах не залеживалось, и работы на плантациях шли полным ходом.

В «Грано-де-Оро» было теперь вдвое больше пеонов, чем до войны. На плантации появились индейцы, пригнанные сюда отчаянной нуждой – раньше этого не могла сделать даже всесильная жандармерия, и пеон индеец был великой редкостью. Мамерто первое время приглядывался к ним с опаской и недоверием, он ведь был метисом, «ладино», а вражда между жителями равнин и горцами – потомками древних племен киче и какчикель – началась не год и не десять лет назад. Страшные вещи рассказывал об индейцах и падре: христиане они, дескать, только для виду, а на самом деле как были нечестивыми язычниками, так и остались. Самое страшное, говорил падре, это то, что индейцы лицемерны: курят ладан перед статуями христианских святых и девы Марии, а в сердце своем поклоняются сатане, которого зовут по-разному – иногда это «Великий Оперенный», иногда «Блистательный Повелитель в Зеленых Перьях». Слушать такие вещи было страшно, а уж работать рядом с поклонниками «Оперенного» и подавно.

Потом оказалось, что бояться не стоило. Ничего дурного индейцы не делали, ссор не затевали и были хорошими товарищами. Нельзя было и представить, чтобы индеец нажаловался на тебя капатасу или раззвонил подслушанный случайно разговор. Они вообще почти не говорили с начальством: не спорили, не вступали в пререкания; молча работали и молча получали заработанные центы. Все молча! Индейцы молчали даже тогда, когда их обсчитывали и обвешивали весовщики, конторщики, лавочник; но молчали они не так, как обычно молчит в подобных случаях старый пеон, давно узнавший на собственном опыте, что споры с начальством до добра не доводят. В молчании индейцев – Мамерто и его товарищи поняли это очень скоро – было больше презрения, чем безответной приниженности. Молчаливые люди явно считали ниже своего достоинства спорить с белым обманщиком из-за каких-то центов, хотя эти центы и доставались им тяжким трудом.

Потом в столице снова произошла революция, а спустя три месяца – еще одна. Дочь патрона приехала из столицы и жила дома. Однажды Мамерто встретился с нею в воскресенье. Нинья[11 - Nina(исп.) – барышня.] Джоанна вежливо ответила на его поклон и сама заговорила с ним о событиях в стране. Она сказала, что диктатуры больше нет и что теперь все пеоны получат землю. Мамерто отлично знал, что никакой земли он не получит, потому что революций было уже несколько и с каждым разом пеонам становилось только хуже, но он еще раз снял шляпу и пожелал сеньорите, чтобы Гваделупская Божья Матерь вознаградила ее за добрые слова.

Сеньорита, которой было тогда лет тринадцать, еще больше стала походить на иностранку своими серыми большими глазами и удивительным, точно спелый маис, цветом волос, но говорила она на правильном и красивом кастильском наречии, какое можно услышать лишь в церкви, когда падре Теодосио читает свою воскресную проповедь.

Может быть, именно поэтому до Мамерто не сразу дошел смысл сказанного Джоанной. Ему пришлось даже переспросить, и она снова принялась объяснять вежливо и терпеливо. Пеонам действительно должны теперь дать землю, сказала она, потому что эта революция не такая, как были в Гватемале до сих пор, а настоящая. Раньше президентами бывали генералы, им нужна была только власть и деньги, а о пользе страны и народа они вовсе не думали; а теперь президентом стал очень умный и образованный человек – школьный учитель, только не из той школы, где учат детей, а из большой школы для взрослых, в которой учатся на врача или на адвоката. Этот новый господин президент сам написал много книг, и во время диктатуры его за это хотели посадить в тюрьму, поэтому ему пришлось убежать из страны и жить за границей, где он тоже писал книги и учил людей. Теперь, сказала нинья Джоанна, когда президентом Гватемалы стал учитель, здесь будут открывать много новых школ – для всех детей, кем бы ни были их родители, хотя бы пеонами.

Мамерто подумал о своей Нативидад и недоверчиво ухмыльнулся. Так он и поверил, что кто-то станет открывать школу для дочери пеона!

Но на свете случаются иногда самые странные вещи. Предсказание сеньориты исполнилось, и четыре года спустя Мамерто, притихший и торжественный, в новых сандалиях и чисто выстиранном и заплатанном комбинезоне, сам отвел дочку в школу. Своей земли у него тогда еще не было – с этим обещанием нинья Джоанна, видно, поторопилась, – и он продолжал работать в «Грано-де-Оро», но уже был членом аграрного синдиката, получал целый кетсаль[12 - Денежная единица в Гватемале (приравнен по стоимости к доллару).] в день, и патрон обязан был платить ему сверхурочные.

А в прошлом году он получил, наконец, и землю, он и многие другие. Двести мансан отличной пустующей земли правительство откупило у патрона и еще около тысячи – у владельцев соседних плантаций, и вся эта земля была роздана пеонам и индейцам из кофрадии[13 - Cofradia (исп.) – религиозное братство, община у гватемальских индейцев.] святого Бартоломео. Церемония выдачи титулов на владение землей состоялась в соседнем местечке Коатльтенанго. Площадь заполнилась народом с самого рассвета, утро выдалось знойным, но толпа ждала молча и терпеливо. Индейцы пришли всей кофрадией – со статуей Сан-Бартоломео, с серебряными дисками-регалиями на высоких шестах, со своим колдуном, своими барабанщиками и своим пиротехником. Перед зданием кабильдо был сколочен помост, где за столом, покрытым бело-голубым флагом, сидели члены муниципалитета и представители Института аграрной реформы. Незнакомый сеньор в очках сказал речь, потом учитель дон Мигель Асеведо повторил ее на языке тсутуиль; индейцы выслушали его по обыкновению молча и с достоинством; потом начали вызывать по спискам на помост и вручать титулы.

Мамерто тоже получил свой участок – пятнадцать мансан отличной плодородной земли, совершенно бесплатно и в вечное пользование. Долго ни он сам, ни его жена Каталина не могли освоиться со своим счастьем. Да и страшновато было: падре Теодосио сказал, что небесная кара испепелит всякого, кто осмелится работать на украденной у хозяев земле. Правда, потом из Коатльтенанго приехал учитель дон Мигель и напомнил новым землевладельцам, что падре обещал те же небесные кары тем, кто осмелится вступить в синдикат, – а пока что они все живы и здоровы. Это успокоило Мамерто, а работа на собственной земле очень скоро и вовсе излечила его от страха перед небесными карами…

В этот вечер к Мамерто пришли двое приятелей – дон Чус и дон Анаклето, когда-то работавшие вместе с ним в «Грано-де-Оро» и теперь ставшие его соседями по участкам. Дон Анаклето днем вернулся из Эскинтлы с хорошей новостью: цены на кофе нового урожая поднялись до пятидесяти трех долларов за квинтал.

– Скажи ты, Мамерто, а ведь скупщик из «Магдалены» предлагал по тридцать семь, и то говорил, что это самая последняя цена и выше никто не даст, – сказал дон Чус. – Может, он сам не знал, а, Мамерто?

– Как ему не знать! – негромко отозвался тот. – Хотел надуть, вот чего он хотел.

– Это они умеют, – согласился Чус. – Хороши бы мы были, если бы послушались.

– Не говори…

Они помолчали. С ближних холмов, мягкие очертания которых уже расплывались в вечернем сумраке, тянуло свежестью. Дон Анаклето достал из кармана пачку купленных в городе сигарет, угостил приятелей.

– Знаете, кто мне там встретился? – сказал он. – Старый Куике вместе с Тиб?рсио Асейт?но, помнишь, Чус? Они еще работали на финке[14 - F i п с а – усадьба, плантация в Центральной Америке.] вместе с другими индейцами, а после получили участки в Кебрада-дель-Манадеро.

– Как не помнить старого Куике, еще бы! Интересно, сколько они этот год сняли… в Кебрада можно взять хороший урожай. Они что, продавать туда приехали?

– Где там продавать, они привезли в командансию[15 - Comandancia (исп.) – военная комендатура.] оружие. Нашли много оружия, в двух местах.

– Возле Коатльтенанго третьего дня тоже нашли, – кивнул Мамерто, сплюнув и растирая плевок босой пяткой. – Целую связку. А индейцы много нашли?

– Похоже, что много. Асейтуно говорит, пять раз по десять и еще четыре. Такие, говорит, маленькие ружья, что стреляют быстро и помногу.

– Пулеметы, – определил дон Чус, в молодости отбывавший воинскую повинность. – Маленькие новые пулеметы, как у полиции. Опасная штука. В мое время таких не было.

– Чего теперь не придумают!

– Это уж будь спокоен.

– Асейтуно говорит, что молодой Гарсиа с финки «Эль-Прогресо» предлагал за оружие большие деньги – чтобы не сдавали в командансию. Большие деньги, говорит Асетуйно. В золотых песо.

Мамерто курил, осторожно держа в негнущихся пальцах непривычно маленькую сигарету.

– Зачем это господам понадобилось оружие, хотел бы я знать? – сказал он.

– Может, для охоты?

– Кто станет охотиться с пулеметом, ты шутишь! Для охоты нужна хорошая эскопета, ничего другого для охоты не нужно.

– У господ все не как у людей. А вообще-то, если идешь на пуму или на ягуара, то пулемет не помешает. Господа хотят, чтобы все было наверняка. Это уж всегда так.

– А может, они боятся?