Счастье №1

Счастье №1
Юрий Рогоза

Повзрослев, люди перестают верить в Санта Клауса. 32-летняя Пола Буш не верила в него никогда. Убогое детство сменилось унылой юностью, затем – постылой жизнью в ненавистном Бруклине. У Полы нет ни денег, ни планов, ни нормального секса, которому романтики любят давать разные пошловатые имена. И она решает подарить миру кокаина и гашиша новую грешную радость, выпустить на его улицы «счастье», равного которому он еще не знал!.. Чем обернется ее затея? Увлекательным приключением? Глупой смертью? Полной сменой судьбы? И при чем здесь необычный уличный бродяга с глазами цвета проточной воды, которого Поле суждено встретить на ночной улице?..

Юрий Рогоза

Счастье № 1

«Кто не понимает ничего, кроме химии, тот и ее понимает недостаточно»

    Георг Кристоф Лихтенберг

Похоже, у меня получилось. Во всяком случае, начинало получаться.

Самое время было пожалеть мир – как ни крути, я собиралась выпустить в него чуму…

Но ничего, даже отдаленно похожего на жалость, я не чувствовала. Так ему и надо, этому миру. Он, сволочь, не дал мне ничего, кроме покатых сутулых плеч, плоской груди, отвратительно свисающей задницы и ног, похожих на перевернутые кегли.

Можно еще добавить редкие и тонкие белесые волосы, бледную, как туалетная бумага, кожу и рот, похожий на щель.

И он еще ждал, что я буду чувствовать что-то вроде стыда или жалости к нему?!.. Ага, сейчас!.. Добра миру желают только те, кого он сам одарил добром. А это – не обо мне…

Я остановилась и огляделась. Станции сабвея, из которой я вышла минут двадцать назад, давно не было видно. Вокруг было безлюдно и почти темно. Старые склады наверняка были выкуплены, чтобы через два – три года стать роскошными лофтами, но сейчас картина была жуткой – руины чернели в ранней февральской темноте, отвратительно поскрипывали доски, в покосившихся трубах выли невидимые призраки… Впереди, совсем близко, улицу перебежала огромная крыса.

Я поежилась, пообещав себе, что сверну направо, в сторону Бенсон Херст, на следующем же перекрестке. Правда, выйдя из сабвея, я специально выбрала длинный и опасный путь домой – у меня была цель! – но теперь, видя, куда забрела, поняла, что это слишком даже для такой идиотки, как я. Возвращаться было бы совсем нелепо. И я решила, что мужества добрести до следующего перекрестка у меня хватит.

Вместе с шагами ожили и мысли. Что еще мир дал мне, Паоле Буш, кроме тех чудес, о которых вы уже знаете?

Бедность, сиротство, безрадостный возраст – 32 года, целых три мимолетных любовника за всю жизнь (Джека я не считаю), пособие по безработице и дешевый сингл в Бруклине, в убегающем на восток от Кропси – авеню переулке.

Правда, был еще мистер Кипнис и чудо химии, которое он мне подарил. Если бы не это чудо, я вообще не знаю, как бы жила. Да и жила бы вообще… Был Джек, о котором я уже упоминала. Худосочный неудачник, мой сводный брат по лузерству, еще одна никому не нужная Паола Буш, только в мужском варианте. И еще была Дэйзи. Милая, румяная, неунывающая Дэйзи. Мы вместе проработали официантками в крохотной закусочной (которая очень быстро прогорела) всего около двух месяцев, но она до сих пор дарила мне свою дружбу. И то, что у меня, как у всех, есть подруга, помогало мне не чувствовать себя полным уродом.

Я вспомнила нашу последнюю встречу и улыбнулась в темноте…

Говорят, мысли о хорошем порождают хорошее. Наверное, так и есть, потому что впереди багряно замерцал костер. Несколько фигур, на которые падал его отблеск, были неподвижны и издали казались медными.

Это было именно тем, ради чего я, выйдя из сабвея, не нырнула в привычный переулок, а выбрала длинный и опасный путь.

Во мне снова ожил исследователь. В успехе я почти не сомневалась. Но все же решила сделать пару глотков для храбрости. Достала из заднего кармана плоскую бутылочку «Бурбона», оглядевшись в темноте, присела на скрипнувшую доску. Если не считать силуэтов, застывших у костра вдали, было абсолютно, нереально безлюдно – словно кто-то забавы ради взорвал поблизости маленькую нейтронную бомбу.

Бурбон был знакомо-тягучим и вкусным. Может быть, особенно вкусным, потому что всем своим убогим существом я чувствовала, что заслужила эту пару глотков. Заслужила, как никогда в жизни…

…Моя мать приехала в Нью – Йорк из Айдахо. Приехала беременной неизвестно от кого, родила меня и начала выживать. Она всегда, сколько я себя помню, работала на нескольких работах – уборщицей в дешевых бруклинских отелях, диспетчером в таксопарке, посудомойкой в ресторане неподалеку… Но денег у нас все равно вечно не было. Мы покупали только еду и самое необходимое – вроде пары ботинок или пакета стирального порошка. Никуда ни разу не ездили. Недавно я пыталась вспомнить хоть один раз, когда мать нежно поговорила со мной, поцеловала на ночь, спела колыбельную, сидя на краешке моей кровати, но ничего такого вспомнить не смогла, как ни старалась. Она навсегда осталась в моей памяти невысокой, по-крестьянски плотной женщиной с суровым, как у боксера, лицом и сильными, готовой к самой черной работе, руками. Украшений она не носила. Если у нее и были любовники, то я о них не знала.

Сегодня я, конечно, спросила бы ее – зачем она нужна, такая жизнь – без радости, без удовольствий и даже без мечты получить все это хоть когда – нибудь!? Но тогда, много лет назад, мне – сначала некрасивой девочке, затем уродливому подростку – такое даже в голову не приходило.

Школа имени Линкольна, в которую я ходила, была адом. Полиция приезжала в нее несколько раз в неделю. Почти каждый месяц кого – нибудь убивали. Учились в ней, в основном, черные и дети постоянно прибывающих русских, которые были еще страшней черных. Наркоманкой я не стала случайно – наверное, просто потому, что даже в таком дивном месте, как Линкольн – скул, до меня никому не было дела.

Надо ли говорить, что школьная программа прошла мимо меня? Вся. Как говорится, в полном объеме. Кроме химии… Химии…

Сначала я не могла поверить, что мне просто так, ни за что, готовы подарить чудо. Не придуманное, сказочное. А самое настоящее чудо, которое работало. Глядя, как смешанные в большой тонкостенной колбе препараты вдруг, нагреваясь, становятся совсем другим веществом, я чувствовала себя Морганой, Нэнни Огг, главной ведьмой мира!

Наверное, чем-то я себя все-таки выдала, потому что учитель химии мистер Кипнис как-то подошел ко мне.

– Я вижу, тебе интересно, Паола. Если хочешь, можешь сегодня остаться после уроков…

Хотела ли я?!..

Так у моей жизни появился смысл. Я изнывала на уроках в ожидании последнего звонка, когда смогу, наконец, понестись в кабинет, волшебно пахнущий реактивами и живым колдовством.

Если бы мистер Кипнис был педофилом – извращенцем, я стала бы для него очень легкой добычей. Но он был просто одиноким пожилым неудачником, живущим неподалеку. И сначала, я уверена, даже не понимал, как много значат для меня эти наши «дополнительные занятия». Я улавливала все с полуслова. Я все запоминала. И не могла понять, как можно заниматься еще чем-то, если на свете существует официальное, разрешенное, работающее волшебство, горьковато пахнущее химикалиями…

Помню, в пятнадцать лет я была совершенно уверена, что сделаю то, что не удалось алхимикам древности – синтезирую золото! И, конечно же, подарю первый слиток мистеру Кипнису…

Трудовая жизнь, которая началась после школы, оказалась такой мерзостью, что я бы покончила с собой, если бы почти каждый вечер – точно так же, как после уроков – не забегала к нему. Только теперь не в школу, а домой – он жил совсем рядом. Учитель совсем постарел, ходил медленно и с одышкой, но глаза его молодо загорались, когда он рассказывал мне что-то, чего я еще не знала.

– Знаешь, Паола – как-то прокряхтел он, разглядывая мои записи – Ты станешь великим ученым… Я не шучу, великим… Жаль, что я не доживу до этого дня…

Странно, но он сказал это именно в тот вечер, когда умерла моя мать, Джейн Буш. Умерла так же нелепо, как и жила – мыла лестницу в гостинице, почувствовала боль в животе, но, вместо того, чтобы пойти к врачу, взяла у дежурного менеджера таблетку анальгина. Когда через час тот нашел ее, лежащей на той же, покрытой пластиком, лестнице и испуганно вызвал «скорую», было уже поздно. У матери, оказывается, лопнул аппендикс, и она умерла от перитонита.

Получая урну с ее пеплом, я поняла, что так и не спросила ее ни о чем. Ни о том, ради чего она приехала в Нью-Йорк. Ни о том, кем был мой отец. Вообще ни о чем…

Правда, затем целую неделю упорно искала письмо от нее или какой-нибудь дневник. Но нашла только спрятанные в старой обувной коробке восемьдесят тысяч долларов – она, оказывается, откладывала деньги, с ума сойти! – и старую серебряную цепочку с маленьким открывающимся медальоном. Я открывала его с замиранием сердца, но внутри было пусто…

А скоро умер и мистер Кипнис. Человек, который открыл мне смысл жизни. Который совершенно серьезно верил, что я стану великим ученым.

«Я не стала великим ученым, мистер Кипнис» – в который раз обратилась я к покойнику – «Зато я изобрела кое-что покруче философского камня, о котором мечтала в детстве…»

Меня снова, уже не в первый раз, захлестнула волна мстительной гордости. Я все-таки сотворила свое главное колдовство. Оставалась мелочь – обменять его на наличные…

Я решительно поднялась, и, спрятав плоскую бутылочку в задний карман, зашагала на подрагивающий в ночи свет пылающей бочки.

Исходящий от нее пульсирующий жар я почувствовала футов за тридцать. Даже расстегнула куртку, ощутив на виске капельку пота. Бомжи не видели меня. Или – что скорее всего – им было совершенно наплевать на все злые выходки Бруклина, происходящее за освещенным и теплым кругом, который стал их домом на эту ночь.

Бомжей было трое. Двое молча сидели по разные стороны бочки, глядя на бушующий огонь. Третий – даже сквозь лохмотья было видно, какой он худой – стоял чуть в стороне в странной позе.

Я подошла уже совсем близко, причем совершенно не таясь, но никто из них не пошевелился. Зато у меня, исследователя, появилась возможность рассмотреть их, как следует, и выбрать кандидата для эксперимента.

Ближе всех ко мне сидел на ящике плотный немолодой мужик с красным то ли от огня, то ли от пьянства, лицом. Длинные спутанные волосы и борода лопатой делали его похожим одновременно на Робинзона Крузо и Карла Маркса, но мне он почему-то напомнил старого мудрого орангутанга. Может, дело было в том угрюмом спокойствии, с которым он смотрел на огонь.

Сидящий напротив бродяга был моложе и суетливее – то и дело нервно сплевывал сквозь зубы и, задрав штанину, остервенело чесал худую лодыжку.

«Лишайный» – сразу пронеслось у меня в голове – «Отпадает сразу…»

В позе третьего бомжа ничего странного, как мне показалось издали, не было. Он просто мочился. Причем долго и сосредоточенно.

Струя так уверенно била в гору мусора, что казалось, он не писает, а зачем-то поливает ее из тонкого шланга. Такие продаются в хозяйственных отделах супермаркетов.

Кстати, был и четвертый – я не сразу заметила старого негра, который уютно свернулся на изодранном одеяле рядом с «лишайным». Спал он тихо и неподвижно, как труп.