Стих и проза в культуре Серебряного века

Тем не менее нам кажется необходимым внести в эту формулу (от французского к русскому) некоторые уточнения, которые могут существенно ее скорректировать – по крайней мере, на уровне поэтики Добролюбова.

Это принципиально важно еще и потому, что его творчество по-настоящему не понимали даже те современники, которые с благоговением относились к его личности – в первую очередь символисты всех поколений (напомним, например, что Д. Мережковский называл его одним из двух истинных святых в мировой истории, наряду с Франциском Ассизским)[187 - См.: Азадовский К. Путь Александра Добролюбова // Блоковский сб. Вып. 3. Тарту, 1979. С. 121, сноска.]. Так, издатель и страстный пропагандист творчества Добролюбова В. Брюсов в заметке 1895 г., писал: «Эта поэзия ищет одного – новых выражений, оригинальных сочетаний слов, красивых и еще неслыханных созвучий»; «Произведения Добролюбова <…> результат работы ума, руководимого тонким вкусом» – характеристики, безусловно, лестные, но в то же время подчеркивающие определенную односторонность таланта Добролюбова. Соответственно, говоря о принципиальной рассудочности, холодности творчества поэта, Брюсов неоднократно сравнивает его с Готье[188 - Брюсов В. [Рец. на кн.]: Добролюбов А. Natura Naturans. Natura Naturata. СПб., 1895 // Новое литературное обозрение. 1997. № 27. С. 234–236.].

Явно недооценивает Брюсов и новаторскую стихотворную технику Добролюбова, утверждая при этом: «Русский язык для него не родной. Пишет народным размером… Рифма у него небогата…Чаще, чем, пожалуй, желал бы сам, пишет прозой и белыми стихами»[189 - Там же.]. Последнее замечание выглядит в устах Брюсова, первого в России теоретика свободного стиха, особенно странно – ведь именно Добролюбов выступает в русской поэзии нового времени первым автором значительной группы верлибров.

Пять лет спустя Брюсов, очевидно неудовлетворенный своей первой работой о Добролюбове, предпослал подготовленной им второй книге поэта – «Собранию стихов» (1900) – специальное предисловие, симптоматично названное «О русском стихосложении». В этой работе он демонстрирует куда более глубокое понимание добролюбовского поэтического новаторства, которое теперь заключается, по Брюсову, прежде всего, в принципиальном полиморфизме: в обращении к разным формам стиха, в том числе к редкой тогда в русской литературной поэзии тонике, в чередовании рифмованных и белых стихов, в обращении к свободному стиху, который «более всего напоминают вольные стихи (vers libres) Verhaeren’a, Viele-Griffin»[190 - Добролюбов А. Указ. соч. T. 1. Р. 134.]; в одновременной апелляции к изощренной современной стихотворной технике и народной стиховой традиции. При этом очень характерно, что Брюсов-издатель не включает в состав второй добролюбовской книги его прозаические миниатюры, считая, очевидно, что и у полиморфизма должны быть определенные границы[191 - Иванова Е. Александр Добролюбов – загадка своего времени. Ст. 1 . C. 220.].

Добролюбов действительно, в отличие от большинства своих русских предшественников и современников, прекрасно знал именно современную французскую поэзию (в отличие от того же Брюсова, ориентировавшегося в большей степени на опыт французского символизма старших поколений) и, что самое главное, активно использовал это свое знание в собственном творчестве. В чем же конкретно проявлялась эта ориентация на новейшую французскую поэзию?

Прежде всего, в стремлении создавать не отдельные стихотворения, а целостные стихотворные книги с четко продуманной композицией, в свою очередь состоящие из разделов и циклов, организующих их причудливо организованную членимость – этому способствовали не только нумерация стихотворений и циклов, но и включение циклов в циклы, система посвящений и эпиграфов к разделам, циклам и отдельным стихам и т. д.[192 - См. подробнее: Орлицкий Ю. Малая проза в составе прозиметрического целого (А. Добролюбов и Е. Гуро) // Studia Slavica Finlandesia. Т. XVI/1 (Школа органического искусства в русском модернизме. Сб. статей). Helsinki, 1999. Р. 225–238.] В этом смысле прямыми предшественниками Добролюбова во французской поэзии можно назвать Бодлера, Рембо, Верлена, Малларме.

Такая особая организованная целостность характерна для всех трех книг поэта, в журнальных же публикациях его стихов и прозы она отчасти проявляется в циклизации и использовании нумерации произведений.

Стремление организовать книгу как особое сверхтекстовое единство вызывает к жизни повышенную активность так называемых рамочных компонентов текста, позволяющих скрепить это единство надтекстовых элементов: разного рода посвящений, эпиграфов, подзаголовков, отсылок к произведениям других видов искусства (в т. ч. к конкретным картинам и музыкальным произведениям), обозначений ритма чтения при помощи музыкальных терминов и т. д.

Другое важнейшее средство создания целого – принципиальная полиметричность книг, включающих, наряду со стихами традиционного типа, и новаторские типы стиха (в первую очередь тонику и верлибр), и прозу, и так называемые вакуумные (то есть состоящие только из рамочного компонента) тексты[193 - См.: Орлицкий Ю. Мinimum minimorum: отсутствие текста как тип текста // Новое литературное обозрение. 1997. № 23. С. 270–276.]. При этом верлибра у Добролюбова оказывается существенно больше, чем у его французских предшественников, а сам его свободный стих выглядит более раскованным, чем его французский аналог этих же лет. Вот пример этого – вторая часть стихотворения «Всем» (первая строфа его написана раешным стихом):

Юноша! тоска бесконечного тебя сломила,
Разложила на половины, заронив семя клетки другой,
Но боль исполнила члены ребенка,
И ты долго протяжно в пустыне горючей кричал.
Окунись в счастие, умри от любви!
Царство идет неизменное, царство плоти и крови!

Солнце, вселенную к славе маня, далеко заходит.
Кровь, ты плоть! утешься, на вечный закат не гляди.
Я зажгу этот труп, этот камень о могучие краски небес.
Обойму, зацелую святое…

А утешенья тебе выдумывал человек все разные!
…Так на мое
Странно и пенять!

Собака рыдающая о властелине!
Кто правду скажет, тому лжет.
Конечно, не главное страдать, но рана твоя разбережена.

Учи себя утешаться и отчаиваться.

Можно отметить также, что и традиционные размеры приобретают в книгах Добролюбова ряд новаторских черт – например, многие из них содержат нерифмованные (холостые) строки (ср. подобные новаторства в поэзии А. Рембо), что делает стихи, написанные традиционными метрами, принципиально открытыми.

Одним из первых в новейшей русской литературе Добролюбов обращается и к малой прозе, причем (в отличие от «Стихотворений в прозе» Бодлера и Тургенева) именно в контексте лирической стихотворной книги. Во французской литературе эта традиция идет прежде всего от опытов того же Рембо («Озарения», «Одно лето в аду», 1870-е гг.), Малларме (в журнальных публикациях 1870-х гг. и книгах 1891, 1893, 1897 гг.), Гюисманса, Лафорга (1886), а также многих других поэтов неосимволистской ориентации – Луи, Ру, Фора и т. д.

При этом он, так же как французские поэты, использует в своей малой прозе как традиционную, так и специфическую для прозаической миниатюристики версейную строфику, характеризующуюся краткостью и соразмерностью строф и стремлением большинства из них к равенству одному предложению[194 - См.: Орлицкий Ю. Русское версе в кругу источников и параллелей // Источниковедение и компаративный метод в гуманитарном знании. М., 1996. С. 144–149; Орлицкий Ю. На грани стиха и прозы (русское версе) // Арион. 1999. № 1 (21). С. 40–50.]. Идеальным версе можно назвать стихотворение «Solo» из первой книги Добролюбова:

Она угасла, потому что настала зима. Она угасла, потому что устали крылья.
Горькое, непонятное заблуждение! Смешное недоумение ребенка!
Они думают, что она вечна. Они верят в ее бессмертие.
Горькое, непонятное заблуждение! Смешное недоумение ребенка!
Я не пришел будить тебя. Я не пришел звать тебя.
Тяжела могильная плита. Еще тяжелее веки умершего.
Ты знаешь, что вянут молодые березы.
Ты знаешь, что листья засохшие шепчутся с ветром.
Тяжела могильная плита. Еще тяжелее веки умершего.

Ряд особенностей этой книги Добролюбова – например, наличие в ней двух вакуумных текстов – позволяют говорить также о том, что в некоторых аспектах новаторства он сумел опередить французский поэтический авангард.

ПЕЧАЛЬ

1

Presto
Мы единственные,
Невоинственные,
Все таинственные,
Как печаль;

Мы сребристые,
Золотистые,
Чуть росистые,
Как печаль;
За Тобою
Молодою
И святою,
Как печаль;

2

Moderato

…

Это же можно сказать и об особой визуальной активности, характерной для этой книги, – во французской поэзии ее появление связывается обычно с поэмой Малларме «Бросок костей» (1897, журнальная публикация, в книге появилась только в 1914 г.) и с «визуальной революцией» Г. Аполлинера.

Наконец, можно отметить ряд черт, характерных для стихотворений и малой прозы Добролюбова, появление которых во французской поэзии рубежа веков трудно себе представить. Прежде всего, это обращение к мотивам и образам так называемой «народной веры» с соответствующей опорой на традицию народного извода русского молитвословного стиха[195 - См.: Орлицкий Ю. Традиции духовного стиха в русской литературе Серебряного века // Христианское миссионерство как феномен истории и культуры. Материалы междунар. науч.-практ. конф. 1996 г. Пермь, 1997. С. 274–283.].

Далее, можно говорить о решительном размывании Добролюбовым границ художественности/нехудожественности, что выразилось во включении в состав третьей книги, наряду с собственно художественными, также литургических и публицистических текстов, прихотливо смонтированных в единое полиметрическое целое.

Особенно отчетливо все эти черты проявились в последней книге поэта, которая выстроена (как мы знаем, не автором, а составителем) как многоступенчатая иерархия текстов, подразумевающая сложную систему их соподчинения. Так, книга разбита на шесть основных непропорциональных по объему разделов, пронумерованных римскими цифрами. Первый из них – «О прежнем» – включает два фрагмента, последний – «Последние слова» – восемь: по сути дела, это пролог и эпилог книги.

Четыре центральных части состоят каждая из двух-четырех десятков чередующихся стихотворных и прозаических фрагментов. При этом третья носит то же название, что и книга целом, и включает 32 «песни», что объявляется уже во вступительном прозаическом фрагменте раздела, обозначенном в содержании как стихотворение, первой строчкой: «От детства песни рождались в сердце моем». Затем следует двадцать одна стихотворная «песня», пронумерованная арабскими цифрами.

Последние произведения, однако, разрушают и утяжеляют композицию: под номером 22 помещено три пронумерованных опять римскими цифрами прозаических текста, причем первая миниатюра вновь не имеет названия и обозначена в оглавлении по первой фразе, приравненной таким образом к стихотворной строке, а две последние, несмотря на прозаическую форму, названы «песнями». Наименование же 23-го номера дважды «песенное»: «Песнь песней»; это цикл второго порядка, включающий уже целых восемь фрагментов, из которых три прозаических, а пять – стихотворных. При этом заявленная в заглавии цикла библейская тема встречается лишь в нескольких произведениях, некоторые же носят вообще подчеркнуто светский характер, как, например, стилизация народной песни «Жалоба березки под Троицын день» (написанная при этом свободным стихом!):

Под самый под корень ее подрезал он,
За вершинку ухмыляясь брал,
С комля сок как слеза бежал,
К матери сырой земле бежал.
Глядеть на зеленую-то радостно,