Учительница нежная моя

Уехал лучший друг.

Таймыр, Алтай, Караганда…

Все это не для двух.

Он собирался в долгий путь,

Он мне печально пел.

И я его не смог вернуть,

Я лишь в глаза смотрел.

А он мне пел про «ничего»,

Перебирал струну.

Он думал, я пойму его

И я его верну.

Он думал, я скажу слова,

А я смотрел в окно.

Луна вставала. Било два.

Все было решено.

Его рюкзак стоял в углу,

Светился потолок.

Порхал и приставал к стеклу

Случайный мотылек.

Любимая! Ты не поймешь,

Как стискивает ночь,

Берет тоска, вползает дрожь,

Бьет по карнизу дождь!

Уехал друг мой навсегда…

Уехал лучший друг.

Берлин, Лозанна, Альп гряда-

Все это не для двух.

Игорь никак не отреагировал. Ярослав стер свой стих и больше в туалете не писал.

Логвиненко тоже стал сторониться его. Не третировал, не насмехался, в наряды не загонял. Даже если Ярослав давал повод (мятый китель, не застегнутая пуговица), он отводил зевающий взгляд в сторону. Понимал, сволочь, что покровительство Сысоева – это серьезно. И дембель может случиться как в середине апреля, так и 30 июня. Большая разница. Ну его в болото, этого Молчанова, пусть живет. В университет он собрался. Да пусть хоть в два университета поступает. Главное – ему, Пете Логвиненко, дембельнуться поскорее.

Так он думал. И если бы кто-то пролез в голову Логвиненко, то сильно удивился бы: откуда такие мысли? В армии ж лафа: кормят, поят, делать ничего не надо, ходи да командуй. А на гражданке ты кто? Недалёкий парень из райцентра, отброс "бурсы". Шпыняемый "родаками", обхихикиваемый девахами из соседнего подъезда. Петя по кличке Шланг – награда за рост и тугодумность.

А поди ж ты – тоже рвался на гражданку. Потому что свобода. Полежать на травке, приобняв какую-нибудь скуластую кралю. С братаном и дядькой поглушить рыбу в пруду. Выпить "смаги" с острым привкусом ацетона. И в город, в областной центр сгонять, поглазеть на ЖИЗНЬ.

Завязал с придирками к Ярославу и ротный Зотов. Он теперь пристывал язвой к кому угодно, только не к нему. Позор советской армии стал для него словно невидимым…

Спускаясь по лестнице, Женя недоумевала. В это вечернее время Семён обычно был дома, играл на гитаре. А тут снова за дверью – как в гробу.

Она уже в третий раз к нему заходила. Один раз забегала за гитарой, дважды – отдать кассету с Цоем.

Вертя в руках кассету, она долго-долго заносила ногу над каждой ступенькой – и тягуче, как приклеивая, впечатывала подошву в камень. Ступени в доме Семёна были старинные, с полукруглыми выступами. Можно долго любоваться.

Она зависла над обрывом следующего пролета, когда дверь наверху скрипнула. Она задрала голову. В узком проеме торчали усы Семена.

Она взлетела.

– Быстро заходи, – шикнул он.

И мгновенно захлопнул за ней дверь.

В квартире стоял сперто-перегарный дух. Семён был в джинсах, джемпере и рваных носках.

Он поманил ее в гостиную. Здесь на журнальном столике стояла початая бутылка "Столичной", рядом валялся грязный стакан.

Ни слова ни говоря, Семён в него дунул и стремительно кивнул бутылкой. Резко протянул водку Жене. Та брезгливо отшатнулась. Семен выпил сам, шумно выдохнул.

Его помятая перекошенность стала заметнее. На щеках и подбородке топорщилась неровная щетина. Из-под джемпера торчал воротник засаленной рубашки.

Женя была потрясена. Всегда аккуратный, франтоватый Семён внезапно обернулся чучелом.

– Что с тобой?

Он мигнул ей пьяными глазами, выдавил что-то невразумительное. Она не узнала его голос. Этот ли человек пел ей Боба Дилана, Dare Straits, Стинга, а иногда под настроение наяривал что-нибудь забористое из "Гражданской обороны"?

Кстати, где его гитара?

Она завертела головой в поисках инструмента. Гитара Семена обычно висела на стене, на почетном месте между постерами Боба Марли и Эрика Клэптона.

– Гитару я продал, – прохрипел он.

Женя даже привстала. Для Семена это было немыслимо. То же самое, что отрубить руку. С гитарой, настоящей испанской, которую его дед привез с гражданской войны из Барселоны, Семен жил. Почти как с женой. Она была для него словно член семьи.