До встречи не в этом мире

Звали ее Оксана, а фамилия – Мегера.

И вот я прихожу на дежурство, а она стоит у двери ножка за ножку и смотрит на меня свысока. Действительно, красивая. И умница. Ну, мы пообщались, поле битвы вроде бы осталось за ней. Я сообразил, что это стоит стихотвореньица, и сочинил:

Однажды, ни поздно, ни рано,
а словно в назначенный час,
меня покорила Оксана
сиянием бархатных глаз.
Но вскоре все стало немило:
повысилось роэ в крови —
Оксана меня простудила,
когда я вспотел от любви.
Я градусник ставил под мышку,
и горько микстуру лакал,
и все вспоминал мою мышку,
не в силах понизить накал.
И желтый, как будто холера,
сказал я Оксане со зла:
«Какая ты, право, – Мегера!»
А это она и была!

На следующий день нахожу под картиной ответ: письмо школьной отличницы о том, какой я нехороший, хотя мог бы быть и хорошим… И подпись.

Ну, я вооружился пером и написал ответ:

Прощай же все, о чем вчера мечталось,
Что волновало влюбчивую грудь!
Она в письмишке О. Мегера подписалась,
Под тем, что я не дорог ей ничуть.
Я осознал, что и любовь – химера,
Как Ненси, как Бермуд, как НЛО.
Е, если раньше говорил я: О, Мегера!..
Теперь я говорю: Мегера? – О…

На следующее утро она нарочно пришла меня менять (обычно это делал кто-то другой). Сидит, влюбленная по уши, за столом, лицо горит, грудь ходит ходуном, взгляд, как у одалиски. А я, дурачок, подойду – сделаю вид, что сейчас, сейчас обниму ее за дивные груди, – и отхожу. Я думаю, она была бы не прочь – прилечь на матрасик, который я не успел убрать, но, надурачившись, я скатал его валиком и запихал в шкаф.

Зря я обидел девочку. Хорошая она была, умненькая, нежная, пылкая… Я долго после жалел…

Еще я приставал в музее к одной реставраторше. Она была замужем за азербайджанцем и все грозилась пожаловаться на меня мужу.

– Жалуйся, – отвечал я, – под памятником Островскому есть ниша, там я его и захороню. И тебе хорошо: цветочки недалеко носить и сразу обоим…

Думал я, как произвести на нее впечатление, и произвел. В стихах…

Никогда не любил я музеев
(На самом деле я музеи обожаю).
С детских лет к ним я скуку питал.
И работавших в них «бумазеев»
никогда за людей не считал.
Но недавно случилося чудо:
я в музей на работу пришел.
И с тоскою любовного зуда
обнаружил прелестнейший пол.
И теперь в моем сердце не пусто.
А пестро – как весной на лугу!
Хоть порою мне капельку грустно,
что купить я музей не могу.
Я б за дом этот отдал полмира,
и забросил другие дела…
Если б в нем реставраторша Ира,
как супруга, со мною жила…

Мне очень нравилось в этом музее. Но меня захватила идея – переехать в Ленинград. Надоело без конца трястись в поезде туда-сюда. И я обменял московскую квартиру на ленинградскую. Друзья Бродского – Виктор Кривулин и Олег Охапкин по приезде сделали мне подарок – пригласили меня в Музей Достоевского на нелегальный вечер поэзии для русскоговорящих иностранцев.

Зал был полон: артисты балета, дипкорпус. Приехали писатели, поэты – в основном из Англии и США.

Яблоку упасть негде. Суетились какие-то люди с кинокамерами, полагаю – гебня. Почитал Кривулин, после – Охапкин. Поэты настоящие. Обоих Розанова опубликовала в Париже. И вот я на сцене.

Прочитал первое стихотворение – тишина, а потом будто взорвалась бомба. Второе – резонанс тот же. Ну, я и оторвался по полной. Из зала меня вынесли на руках.

Качать, правда, не стали, обычаи другие. Но восторгов было много и адресов с телефонами и адресами – полные карманы.

Кривулин и Охапкин стали моими близкими друзьями, и я часы и дни проводил у них дома. Впрочем, не только. Шмонался по всей стране, заводил романы…

В 1991 году по рекомендациям Юнны Петровны Мориц и Евгения Рейна меня напечатали сразу два московских журнала: «Октябрь и «Согласие». В том же году стараниями Юнны Мориц, Евгения Рейна, Булата Шалвовича Окуджавы, Николая Якимчука в Петербургском издательстве «Петрополь» вышла тоненькая книжка моих стихов. А тут как раз – вечер петербургской поэзии. Мне позвонил Евгений Рейн и предложил устроить презентацию моей книжки.

В Большом зале Дома актера собралось более тысячи человек. Многим не хватило мест. Поэзию представляли лучшие поэты Петербурга, даже Дмитрий Бобышев приехал из США.

Вечер открыл великолепный Евгений Рейн. После вступительного слова он по-дружески представил меня собравшимся и предложил почитать. Я прочел первое стихотворение – шквал аплодисментов. Второе, третье, четвертое… Я прочел много стихов.

От оваций дрожали огромные стекла, и прохожие на Невском испуганно оглядывались. Помню, что все меня поздравляли, жали руку, прекрасные женщины подходили и приглашали на «ужин», скульптор Алипов объявил, что будет меня «лепить», на что я в шутку ответил, что меня и так уже «лепят»…

Книжку смели в Доме книги и Лавке Писателей на следующий день. После Вечера меня вскоре напечатали «Петрополь» и «Петербургские чтения».

Я выступил в «Пятом колесе», потом были четыре или пять передач в программе «Преображение».

Меня выдвинули на Премию Международного Пенклуба, Пушкинскую Царскосельскую премию, которой я удостоился. Меня искали корреспонденты СИ-ЭН-ЭН, но не нашли, и объявили, что я один из лучших поэтов века. Казалось, моя литературная дорожка ведет меня к известности, к славе.

Но в 2000 году благодаря неблагоприятному стечению личных обстоятельств мне пришлось вернуться в Москву, где меня дожидались разозленные «комитетчики». Они немедленно запретили Леониду Гайдаю и Владимиру Наумову снимать фильм по моей повести «Яблоки горят зеленым» и строго не рекомендовали издателям печатать мои сочинения.

Начинавшееся было сотрудничество обрывалось без объяснения истинных причин. Более десяти лет мне не давали ничего издать. Только в 2012 году в петербургском издательстве «Реноме» вышла моя повесть «Ingenfors», что на каком-то из скандинавских языков означает «Невозможность».

Да еще в прошлом году[1 - 2013 г.] благодаря Издательскому Дому «Сказочная дорога» увидели свет пресловутые «Яблоки…», приправленные вызывающими хулиганскими рассказами.

Обитая в Петербурге, я то уезжал в Москву, то возвращался, то снова отсутствовал по нескольку месяцев.

Поехал навестить маму. В Москве я купил почти новый «запорожец» и мучительно его на холоде ремонтировал, таская баллоны с кислородом и ацетиленом.

Но все же я привел его в порядок и добрался на нем до Питера. Все это потребовало неимоверного труда и непривычной для меня водки. И со мной случился первый инфаркт. В больнице ко мне подошел мой врач с каким-то господином и сказал, что его спутник – француз, изобрел новейшее лекарство, и предложил мне его испытать на себе. Я согласился – и начал выздоравливать.