Мое облако – справа. Киноповести

– Если бы без вас, мне не пришлось бы поджимать ноги, как кузнечику, в тесном кузове, – говорит он со смехом и помогает Рейнару подняться. – У тебя в баллоне что-нибудь осталось?

– Примерно четверть.

Клаус хлопает водителя по плечу:

– Не глуши мотор, Шульц, я быстро! – и спрыгивает на землю, прихватив с собой огнемет Рейнара.

– Что там еще у вас, ефрейтор? – раздраженно кричит Клозе.

– Прошу прощения, унтерштурмфюрер! Я чуть не забыл про этот дом. Мы не стали его жечь, чтобы было, где поставить технику. А сейчас – последний салют в честь моего отпуска!

Клаус пинком разбивает стекло в подвальном окне дома и направляет в него долгую струю пламени, сжигая оставшееся горючее до последней капли.

Скворцы-родители испуганно шарахаются прочь от скворечника, и словно бы их глазами сверху мы видим движение немецкой колонны, горящие дома и неподвижные тела рядом – большей частью женщин и стариков.

Скворцы поднимаются все выше и выше, а «Schwarzbraun» звучит все громче и бравурнее:

Schwarzbraun ist die Haselnuss,

Schwarzbraun bin auch ich, bin auuch ich.

Schwarzbraun muss mein Madel sein

Gerade so wie ich.

Duvi du duvi di ha ha ha!

Duvi du duvi di ha ha ha

Duvi du duvi di…

2

Узкая улочка на окраине леспромхозовского поселка где-то на среднем Урале.

На восточном горизонте фиолетовый свет переходит в ультрамариновый с оттенком алого, утоптанный снег искрится, отражая свет ущербной луны, и в целом картинка пробуждает в памяти известную строчку классика: «Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звезды блещут». Разве что «украинская» в ней заменить на «уральская» и время действия перенести с летнего на начало марта.

Впрочем, «ночь тиха» довольно относительно. Отчетливо хрустит ледок на замерзших под утро лужах под ногами Василия Петровича Тулайкина, двадцатидвухлетнего директора Усть-Канорского Детского дома, бывшего лейтенанта, и далеко разносится песенка, которую он напевает:

В одном городе жила парочка,

Он был шофер, она – счетовод,

И была у них дочка Аллочка,

И пошёл ей тринадцатый год…

То, что товарищ бывший лейтенант поет, характеризует его как человека энергичного, умеющего сочетать молодой задор с целеустремленностью и уверенностью в будущем. Несмотря на то, что в правом рукаве его овчинного полушубка вместо руки культя чуть выше локтя, и потому что идет весна 1945-го года.

Трехэтажное каменное здание Детского дома-интерната стоит чуть на отшибе от линий жилых домов, рядом с двухэтажным бревенчатым зданием, в котором сейчас располагается Усть-Канорская школа-семилетка, и Тулайкину на дорогу через пустырь как раз хватает второго куплета песни:

Началась война – мужа в армию.

Он с вещами пошёл на вокзал.

Он простился с ней, с женой верною

И такое ей слово сказал:

«Я иду на фронт биться с немцами,

И тебя я иду защищать,

А ты жди меня и будь верная,

Обещайся почаще писать…»

Последние слова он допевает уже на крылечке, оббивая сапоги от снега, и открывает дверь.

3

Небольшое помещение, что-то вроде приемной, но вместо стульев – обычная деревенская лавка, накрытая домотканым половиком, слева лестница на второй этаж, напротив входа дверь в кабинет директора.

– Утро доброе, Иван Иванович! – жизнерадостно и громогласно кричит Тулайкин, едва переступив порог. – Как спалось на рабочем месте?

– Скажете тоже, «спалось», – добродушно ворчит согнувшийся перед распахнутой дверцей печки шестидесятипятилетний Иваныч. – Мы службу знаем. Обход после отбоя, в два часа и в пять утра, как положено. Опять же печку протопить к приходу начальства…

– И это правильно, – изволит молвить Тулайкин басом, но изображать начальство у него плохо получается. Ловко управляясь одной рукой, он снимает полушубок и приспосабливает его на деревянной вешалке справа от двери. – Ладно, шучу! Не обижайся, Иваныч. Завхоз ты правильный. Да и сторож из тебя так, ничего себе…

– Все бы вам балагурить, Василий Петрович. Директор как-никак, а чисто пацан, ей богу!

Тулайкин подмигивает собственному отражению в мутном квадратном зеркале, прикрепленном к стене рядом с вешалкой.

– Я еще вырасту. Наберусь ума-опыта – будете у меня строем ходить!

В недрах печки с веселым гулом шумит разгоревшийся огонь, довольный Иваныч закрывает дверцу и поднимается с колен.

– Ну, доброго вам дня, Василий Петрович, – говорит он, надевает ватник и ушанку, но у порога останавливается, будто бы только сейчас вспомнив: – Ах, да… Не пугайтесь: в кабинете у вас… того… Постоялец, в общем.

– Какой такой постоялец? – удивляется Тулайкин.

– С поезда, что в третьем часу на Орулиху прошел. Не сомневайтесь, документы я проверил: все в ажуре. Военный билет, направление от РайОНО. А покуда ночь… Короче, я его в вашем кабинете расположил.

– И правильно. Направление от РайОНО, говоришь? – Тулайкин складывает руки на манер молящегося католика и смотрит на потолок. – Неужели это тот, о ком я подумал?!

– Про «в распоряжение директора Усть-Канорского Детского дома» я запомнил, а вот в качестве кого, проглядел почему-то, – оправдывается завхоз, но по хитрому прищуру его кержацких глаз лишь тупой не догадается, что насчет «проглядел» он нагло врет, абы еще сильнее заинтриговать начальство.

Далеко не тупой Тулайкин торопливо выпроваживает интригана: