«Клоун», или Я падаю к себе

Мир, в котором очутился Семен, был квадратным, и правили в нем мудрые горбатые люди. Чтобы не плакать, люди смеялись над другими; те в свою очередь таили злобу и все, что было светлым и чистым было в неизвестности. А неизвестность была огромна.

Утром и весь день люди хохотали и ругались, работали и хохотали. Вечером пили и хохотали. А когда приходила ночь, зачинали новую жизнь и плакали.

Город был пропитан едким туманом вражды, который не рассеивался даже в солнечный день, а лишь превращался в ленивую дымку. Земля была квадратной с множеством квадратных зданий на ней. И на этой квадратной земле росли горбатые люди, которым часто приходилось сгибаться, чтобы посмотреть, что там за углом. И дети у тех людей тоже были горбатыми. А самые горбатые, кто лучше всех умел заглядывать за угол, правили миром.

По соседству с Семеном в самой большой комнате второго этажа их деревянного дома жили тетя Шура и дядя Саша. Всего в огромной коммунальной квартире жило четверо мужчин. Старшим был дядя Саша. Он был почти стариком. В соседней с Семеном комнате жил дядька Вася «тронутый». Вася сутками крутил на патефоне пластинки Козловского, ходил полубоком животом вперед, размахивая при ходьбе одной рукой, и гортанно с повизгом ныл арии. Еще жили отчим и в дальнем малом коридорчике грузный Степан. Степан водил большие фуры заграницу, пользовался импортным одеколоном, делал в коридоре зарядку (поднимал гири), сотрудничал с органами и хорошо питался. Когда он приезжал на короткое время из рейса огромная кухня, расположенная на стыке большого центрального коридора и первого малого, по нескольку раз за день наполнялась ароматами жареного мяса и другими густыми запахами. Коридоры были разделены высокой в восемь ступенек лестницей, являющейся местом для курения. Жильцы выходили из комнат томимые ароматами, у лестницы останавливались и обсуждали…. Степан был уверен, что его семья живет лучше других, и считал себя культурным человеком. Был еще взрослый парень Толик, но его видели редко. Толик избегал милиции, и жители гадали, куда он попадет, в армию или тюрьму.

Комната двух Саш – тети Шуры и дяди Саши – располагалась в дальнем конце большого центрального коридора. По соседству в начале второго малого коридора за лестницей из трех ступеней в своей комнате жил Семен. Комната дяди Саши была огромной, светлой, с высоченными потолками. Дядя Саша был электриком. Наличие тока в розетке он проверял, трогая пальцами оголенные провода. Пальцы его были заскорузлые, а напряжение в сети – 127 вольт. Длинный стол, стоящий вдоль стены с тремя окнами, освещался люминесцентной лампой, диковиной того времени. На столе дымился паяльник. На застеленной газете стояла бутылка вина, жестянка из-под килек, лежала пачка беломора с коробкой спичек. Стол был завален грудами разобранных радиоприемников, спутанными пучками проводов и прочим радиохламом.

Тетя Шура и дядя Саша пили. Всегда. Портвейн. Тетя Шура становилась крикливой, и дяде Саше приходилось хранить покой за двоих. Открытая дверь в их комнату означала, что пьют они уже давно. У них были две дочери. Взрослая – Зоя, похожая внешне и своей разумной неторопливостью на отца. Ей было пятнадцать, она была вдвое старше Семена. Ходили слухи, что она уже вела взрослую жизнь с мужчинами. Зоя покровительствовала коридорной малышне, дарила конфеты. Маленькая младшая дочь Любочка была похожа на тетю Шуру. Любочка была кругла лицом с темными сверкающими глазками. Любочка недовольно складывала губки и сердилась.

Семен вышел из комнаты и остановился на верхней ступени лестницы. Дверь в комнату дяди Саши была распахнута, а по коридору медленно шел он сам. Дядя Саша до рези в глазах был сосредоточен. Он нес с кухни сковороду, в которой шипели и скворчали в масле жареные котлеты. Будучи отчаянно пьяным, он взял сковороду с плиты голыми руками. Скрюченными пальцами сжимая раскаленное железо, дядя Саша преодолевал коридор шаг за шагом и беззвучно плакал. Казалось, что шипят в сковороде не котлеты, а слезы дяди Саши и сама его жизнь.

ГЛАВА 3

В детстве маленький Семен слушал взрослых. Спрашивал их, – «Это что?» – ему отвечали. Он спрашивал снова. И однажды, ему сказали, – «Отстань!» Семен удивился и спросил, – «Почему?» Взрослые смеялись, путали его, в ответ сами спрашивали, – «Почему?! Почему…. Почему!» Семен задумался и объяснил им «почему», наступил их черед удивляться. Теперь Семен устал, испытал отчаяние и впервые сам спросил себя, – «Зачем?» Он испугался…, но снова и снова думал, – «Зачем…?! Почему…?!»

Страх был всегда, темный и всегда внезапный. И рождался в самой глубине плоти. Однажды жена рассказала Семену историю о том, как ее сестра в игре, в шаловливом баловстве, возможно чуточку намеренном и злом, нагнала на нее животный гипнотический страх. История понравилась Семену. «Если можно внушать страх другому человеку, значит можно внушить страх и самому себе?!» – подумал он. «Все новое неожиданное непонятное вызывает безотчетный страх. А если вызвать самому у себя чистый, ни чем не мотивированный страх – может быть это позволит познать тайну, изведать необъяснимое, откроет дверь окружающей бездны?» – рассуждал он.

Семен стал искать страх.

Семен получил ответ и очень скоро. Да….

Начал Семен с самого простого. Он вспоминал страшные события и чувства, которые при этом испытывал. Потом отбрасывал события и старался проникнуть только в чувство. Конечно, нелегко по-настоящему переживать чувство, не думая о событии, и он вспоминал, чем сопровождается внезапный испуг, превращающийся в цепенящий страх. Он представлял, как холодеет лоб и от затылка ползут мурашки, тело становится ватным безвольным. Вспоминал сухость во рту, спазм, одышку, резь в груди. Оживлял ощущения, и временами испытывал страшное затмение чувств.

Семен вспоминал свой первый детский страх….

Ему три года он сидит в своей кроватке в дальнем от окна углу освещенной солнцем комнаты, а перед окном громадной тенью мечется большой человек. Человек громко говорит, в отчаянии выкрикивает слова, ломая свет поленьями рук. С мукой, со стоном, со слезами в голосе он будто жалуется…. Жалуется, что меченосцы убивают всех, кого только могут убить, а ненасытные телескопы жрут глупых гупей… – ВСЕ ЖРУТ ДРУГ ДРУГА. Аквариум, смахнутый с окна его тяжелой рукой, летит с подоконника на пол и разбивается вдребезги. Человек ушел, а на полу в осколках стекла в луже воды шлепаются об пол рыбки. Человек тот отец Семена.

Ночью Семен остался один. Мама уложила Сему в постель, поправила одеяло, погасила свет и ушла на работу. Сема понял, что он такая же рыбка. Он закрывал глаза, но во тьме падал в черный колодец и цепенел от ужаса. Он старался держать глаза открытыми и смотрел на плывущую в молочном свете ночи мандолину, пришпиленную гвоздиком к темной фанере шифоньера. Но все равно проваливался в колодец и летел. Сема почувствовал, что такое смерть и впервые на следующий день не играл с соседской девочкой.

Первый страх не стал нужным невообразимым ужасом, в теплых глубинах памяти воспоминания потекли покойной рекой.

…Гигантской заводной игрушкой по проспекту прожужжал троллейбус. Прохладу осени умягчил шоколадный сумрак вечернего города. Согретая сиянием фонарей бездонная чернота неба заползала в каменные дворы вишневыми тенями, замершие деревья блистали жемчужной наготой. Смущение и восторг неизведанности смешались в глазах ребенка. Впервые он был так поздно и далеко от дома. Они с мамой ушли из дома; мама привезла его к себе на работу, на электроподстанцию.

Сема обеими руками толкает скрипучую чугунную калитку, идет по усыпанной цветастыми хрусткими камушками дорожке, узко зажатой стеной из булыжников и высоченным зданием без окон, круто нависшим с самого неба серыми гранитными блоками. Внутри здания неожиданно неприютно, зябко. По гулким, не выдающим из-за неизмеримости пространства своих истинных размеров залам они с мамой ходят смотрят и слушают работу стоящих бесчисленными рядами, огромных электрических щитовых. Железные шкафы мерцают зелеными и красными глазками, потрескивают, притягивают к себе пульсирующей мощью. Сема пугается гудящего в них электричества, отшатывается…, а за спиной еще, такие же, может и еще более опасные. И хотя все шкафы огорожены железными перилами с металлической сеткой, кажется, что опасность дотянется.

Какое-то время Сема жил на маминой работе; в детском саду; у бабушки; в комнатушке тетки, с маминой сестрой, младшим братом и его отчимом. Семе исполнилось шесть лет, он считает дни, еще тридцать дней…, они с мамой поедут к новому папе и будут жить своей семьей.

Во дворе мальчишки; у нового папы приятели; в длиннющем коридоре их нового дома множество соседей и соседские дети, с которыми можно играть.

Проходит неделя, …другая – папу и маму приглашает на день рождения дядя Митя, по прозвищу «Юрзик», приятель нового папы. Сема тоже хочет пойти в гости, но его укладывают спать. Сема радовался, что у мамы и папы есть друзья, с которыми можно быть компанией, лежал и думал, как им сейчас должно быть весело. «Раз папа и мама пошли в гости, значит, они не могут быть далеко!» – Сема встал с постели и пошел их искать.

Он вышел из дома и очутился в вечереющем городе на малознакомых кривых улочках. Пройдя полулицы, остановился в раздумье, и как бы толкнув себя в спину, сделал шаг, осторожно двинулся дальше. Как угадывал куда идти, сам он не понимал, и на всякий случай, стал спрашивать людей, где живет приятель его нового папы, у которого сегодня день рождения. Прохожих было мало в поздний час, а в домах, на первых этажах, уже кое-где светились окна. Сема вскарабкался на низкий карниз под окном, одной рукой схватился за подоконник, другой постучал по стеклу. Окно открыла круглолицая приветливая женщина. Семе трудно было говорить, вися на карнизе, он не мог придумать нужных слов, торопился – боялся, что тетя не выслушает его и закроет окно – и вместо нужных слов произносил бессвязно, что-то невнятное, не понятное ему самому. Женщина успокоила. Он слез с карниза и сбивчиво, нарочито громко стал объяснять, что ищет своих папу и маму, что они в гостях у папиного друга дяди Мити. Сема был очень толковым мальчиком, он понимал, что имени не достаточно, что дядь-мить много, но как назвать его фамилию не знал. Прозвище «Език» говорить стеснялся, он полагал, что прозвищами называют только взрослые взрослых, и придумал ему фамилию Езиков. Откуда Семе было знать, что шуточное «Език» производное от фамилии Дерябин, и что и то и другое – по представлениям отчима – какой-то огромный напильник.

Подкралась ночь. Рыхлая земля под окнами домов запахла старой плесенью, прохладой. Сема шел от дома к дому от окна к окну. Не везде его выслушивали, ему было странно, как взрослые люди могли не знать, где сейчас, именно в эти минуты празднуют день рождения. Очутившись на вовсе неосвещенной улице, он заплакал…. Ему стало стыдно измазанных слезами глаз. Но, слезы скоро подсохли, он набрался храбрости, стал заходить в подъезды, звонил в квартиры во все подряд без разбору – где-то обязательно будет день рождения! Сема почуял вдруг, там его не ждут.

Вжившись в сумрак ночи, с едва слышимым пришлепом ступал Сема тонкими подошвами сандалий в чернильное молоко мостовой. Шары света уличных фонарей парили над улицей, их очертания делали извивы улиц, угадываемо знакомыми. Город был, тих и пуст. Густо крашеная коричневой краской дверь дома, в котором он теперь жил, натужно проскрежетала ржавой пружиной. По коленам деревянной лестницы, он поднялся на второй этаж, прошел по широченной средней половице коридора, зашел в незапертую комнату и лег в постель.

На следующий день, когда вернулись папа и мама, Сема не расстраивался. Он понял, что жить на новом месте не веселее, чем у бабушки, у тети, и в детском саду.

Невероятные события происходили в жизни Семена, сколько он себя помнил и, если их долго не было, начинал беспокоиться. Самое первое произошло, когда ему было полтора года. Мама вела его за руку, они шли по тротуару, вдруг она выпустила его руку, и в мгновение ушла вперед. Она уходила все дальше, их отдаляли растущие вдоль тротуара деревья, одно, потом два…. Сема смотрел на дерево, мимо которого проходил, с каждым шагом оно чуть отодвигалось назад, смотрел на дерево, растущее впереди, но то дерево от сделанного шага не становилось ближе. Шаг, еще шаг – оно там же. И все же, как-то, он проходил мимо него, смотрел, оглядывался, спотыкался. Мама окликнула Семена, и взяла за руку.

По-настоящему странное событие произошло с Семеном в школе на выпускном экзамене по математике в 10-м классе. Разное случалось и раньше. Вурдалаки в поле за деревенским кладбищем. Охающий, поскрипывающий половицами домовой в комнате старого монастырского дома, в котором по ночам трясся от страха маленький Семен. Стоны одной из ведьм – их в доме барачного типа было две: маленькая полная беспокойная и длинная сухая страшная. «Длинная» весь день, не переставая, курила одну папиросу за другой, сидя на деревянных ступенях коридорной лестницы и одним своим видом приводила в трепет многочисленных соседей барачной из 23-х комнат коммуналки. Она сгорела от оброненной на одеяло папиросы в одну из ночей. Когда она уходила в свою комнату на ночь, в коридор выходила стонать и охать «беспокойная». Это все вызывало в детской душе страх, но не было чудом. Случившееся в школе, было не страшно. Происшедшее обрадовало простотой и тайной.

Так вот. Учился Семен не лучше всех, но технические предметы любил и знал, поэтому накануне выпускного экзамена по алгебре и геометрии просто посмотрел билеты, которых было 23. Каждый билет состоял из 2-х вопросов, где первым шла алгебра, а вторым – геометрия. Оказалось, что он не знает по одному вопросу и в алгебре и геометрии, и эти вопросы находятся в одном 17-ом билете. Странно. Может быть это вызов? – подумал Семен и учить билет не стал.

На следующий день, ясный летний день… все выпускники нарядные, тревожно торжественные, почти сплошь девочки – большинство ребят оставили школу после 8-го класса. Семен подошел и сделал заявление: «17-й билет мой! Можете его вычеркнуть. Я его достану!» «Откуда такая уверенность!?» – усмехнулась одна из девочек. Он объяснил свои доводы – ведь верно же, все это нарочно? Поспорили на шоколадку. Семен мало чем рисковал, он не сомневался, что, в крайнем случае, все спишет, шпаргалка найдется у любого соседа. Пожалуй, он и поспорил, чтобы подстраховаться – хотел проспорить.

Семен зашел с первой группой выпускников человек из пятнадцати, примерно половиной класса и одним из первых вызвался тащить билет. Он долго искал. Примеривался к одному билету, к другому – ему приятно было быть объектом внимания, пусть все вспомнят – он должен достать именно 17-ый! Однако, когда он взглянул на поднятый билет, лицо его обмякло в глупой ухмылке, и в голосе, произносящем номер билета, звучало сомнение. Да, это был билет №17. Семен оказался наедине с самим собой, и он точно не выигрывал….

Учительница математики любила Семена за его желание решать задачи и еще за то, что Семен не стеснялся показывать ей нарисованные на нее карикатуры. Это была маленькая полная с кривыми носом и ногами и очень живыми глазами пожилых лет лысая еврейка. Она вытерпела концлагерь во время войны, осталась жива, и любые события в школе доставляли ей неизменную радость. Она сказала Семену сразу идти к доске – что зря время тратить. Она была уверена, что Семен знает все. Какой стыд!!!

Семен вышел к доске, взял мелок, а что делать дальше не знал. Он переписал на доску исследуемое уравнение и стал размышлять, следуя за мелком, исписал полдоски. Учительница улыбалась, в комиссии она одна знала и любила математику. Со вторым вопросом по геометрии помогли одноклассники с первой парты. Комиссия единодушно поставила Семену пять.

Свой первый по-настоящему страшный страх Семен испытывал в десятилетнем возрасте, когда их семья захватила освобожденную по смерти владельца комнату и его одного поселили жить в ней.

Все жильцы огромной коммуналки мечтали о расширении жилплощади. Дом предназначался на снос и на расселение, новых жильцов в дом не селили. Многие претендовали на освободившуюся комнату, но у семьи Семена было зыбкое преимущество – пустующая комната находилась напротив их законной. Мама с отчимом остались в комнате № 130, а Семена поселили одного в такой же маленькой восьмиметровой комнате под номером 134. /Номер этот «134» будет преследовать его на протяжении всей жизни. Будет повторяться в номерах машин, в телефонных номерах, номерах квартир, в которых он будет жить, всегда будет на виду. Жизнь, как скудные номера, скупа была к Семену. Может оттого что родился недоношенным, или какой еще причине…, но волосы на его голове были редки, одежда тесновата, и люди, оказывающие влияние на его судьбу, сплошь были тезками. Да и сама судьба в каком-то смысле была не его Семена судьбой, а воплощением прочитанных им книг, написанных о других когда-то уже живших людях/.

Страх вызывал поселившийся в комнате Домовой. От грузных шагов Домового скрипели половицы. Домовой глухо покашливал в тишине залитой лунным светом комнаты. Домовой старался не смущать Семена. Он полночи мог простоять, не шевелясь, на одном месте, что бы Семен забыл о его присутствии, но, забывшись, сам, вздыхал. Вспомнив что-то печальное, он охал и переминался с ноги на ногу, а пересушенные старостью половицы звонко стонали в замершем доме. Семен в такие моменты не считал себя полноправным жильцом комнаты. Он прятался, укрывшись с головой под одеялом, и старался дрожать, как можно не заметнее, но все равно понимал, что Домовой знает о его присутствии.

Семен искал страх и теперь стал представлять именно тот страх, пережитый им в маленькой комнате №134 огромной коммунальной квартиры старого монастырского дома.

Семен рос, и был будто уже не ребенок, но по-прежнему невысок, полноватый, с большим носом и грустным лицом. И если б не нос…, фигурой был похож на матрешку. А если матрешку разобрать, в ней окажется еще одна значительно большая первой, а там еще, еще больше и сколько их всего не знает и сам Семен, но порой ему кажется, что и последняя самая большая матрешка, если конечно такая есть, пустая изломанная кукла. …Куклы не знают боли, и мучаются, не понимая этого, хохочут, когда их ломают. Пытаясь исправить, их изламывают все больше. Самое тяжелое в мире том – время. Но век не долог, завод пружины кончается.

В мире кукол нет сочувствия.

ГЛАВА 4

Не всегда то, что делал Семен, было понятно ему самому. Самостоятельная воля жила в Семене. Порой совершал он глупые стыдные поступки и в нелепом упрямстве блуждал, ища им оправдания. Неведомая воля вела, хранила его.Он бывал, смешон, над ним смеялись…, но он замирал, гордо и важно изрекал ему самому неведомые истины, озадачивая серьезностью и бессмысленностью сказанных слов. Задумавшись странно, сам он и люди, слушавшие его, вспоминали что-то давно намертво забытое и готовы были поверить в ту минуту, но забывали все просто, как забываются чувства.

Не в силах был он бороться с окружавшей его ложью и горем, и чем сильнее ложь эта мучила его, тем упорнее он становился. И стал искать он свою ложь недоступную людям и способную его погубить. Все громче кричали люди свои проклятия. Все быстрее шел от них Семен.

Монастырский дом расселили. С отчимом расстались.

По окончании десятилетней школы Семен стал жить слишком быстро, как любые юноша и девушка его возраста, увидевшие себя взрослыми, но еще не умеющие ими быть. Он не знал, чего хотеть – ему все было любопытно. Увлекался он легко и легко бросал свои увлечения. Он поступил в институт на математический факультет. Математика – «царица наук» – думал он, научит мыслить четко, правильно. Но вскоре он увидел, что лучшие умы ВУЗа его учителя, познавшие в современной математике все, не ушли от сомнений, а напротив, страдают и мучаются больше других.

Первое время Семен ходил на занятия, упиваясь званием студента. Его радовал мир ищущих знаний людей. Стройотряд, песни у костра, КВНы, фестивали, концерты, закрытые просмотры новых художественных фильмов, выставки в ДК института. Все было ново. Интересны были люди, мир их тревог. Семен искал свое место среди этих людей, свою сокровенную суть.

Через год восторг прошел. Вдруг обнаружилось, что ничего не происходит…, математические формулы, как жухлые листья, красиво улетали мимо.

В институте была изостудия. Семен иногда заглядывал в приоткрытую дверь и пытался угадать, что чувствуют сосредоточенные люди, что выискивают в ярком свете софитов. И однажды зашел. Шуршание карандашей по ватману, свежий запах красок, серьезность рисовальщиков и величественность гипсовых голов, торжественность и покой, царившие в студии, пленили Семена. Его стала раздражать суета душных аудиторий и заковыристые игрушечные формулы.

Настала зима. Была середина ночи одной из последних зим правления генералиссимуса. Ночь холода и опустошенности. В онемевшем доме не оставалось ни крошки. Пусто было, подозревал Семен, не только у него. В «коммуналке», где сейчас он жил, жили еще старик и две старухи. У старика водка водилась чаще, чем хлеб. Старухи прятались каждая в своей тишине….

Мать снова вышла замуж, отчим поначалу поселился в их комнате, но месяц, как из интерната взяли дочь отчима, маленькая Алла пошла в школу, за ней необходим был уход, вчетвером в одной комнате им было не ужиться, мать уехала жить к отчиму. Семену не нравился новый отчим, неожиданная свобода не нравилась тоже. Семен сидел на не застеленном диване. Терпеть учебу, как обязанность он не желал, в нем крепло намерение не сдавать зимнюю сессию, бросить институт, и сейчас он это решение принял.

…Тьма дрогнула, в завывании дребезжала оконными рамами – небо качалось от ветра. Завтрашнее утро без института увиделось опасно пустым, молчащая комната вмиг стала тесной, он оделся и вышел из квартиры.